– Ты все уроки сделала? – мать пришла с работы, нагруженная сумками, и Саша уже знала, что будет дальше. Улыбаешься, да, все хорошо, мам, нет, в школе ошиблись, это другая Мамонтова, с параллели, ее всегда со мной путают, да, давай помогу разобрать пакеты, как работа, да, тоже сегодня в школе очень устала. Чем больше Саша говорит «да», тем спокойнее становится мать и тем больше вероятность, что сегодня на нее не изольют весь накопившийся за день гнев. – Как же я устала, ты просто не представляешь, – мать, не снимая пальто, села на табуретку и закурила прямо на кухне. Саша ненавидела, когда она делала так, потому что приходилось тут же открывать окно и проветривать. Необходимо выбирать меньшее из двух зол: либо ежишься от холода, либо борешься с рвотным рефлексом, вдыхая запах табака. – Везде эти чертовы люди, требуют и требуют от меня что-то, будто пупы земли! Попробовали бы сами за двадцать тысяч погорбатиться на работе, которую ненавидят! Смрадные лжецы! Скот! Что стоишь, смотришь, нехрен путаться у меня под ногами, марш отсюда! Стараясь стать еще меньше, Саша прошмыгнула в комнату, закрылась занавеской и под светом лампы открыла новый учебник по рисованию. Она украла его из школьной библиотеки и не планировала возвращать назад. Конечно, совестно будет перед библиотекаршей: толстая татарка, Раиса Джафаровна, невыносимо громкая и принципиальная, громогласно восхищалась ей, Сашей, ведь во втором классе она прочитала больше всех книг в своем районе. Библиотекарша относилась к ней очень хорошо, даже похлопотала за нее перед районо, и Сашу за чтение книг наградили грамотой в толстой дубовой рамке и подарили пятнадцать толстенных томов, которые Саша все прочитала за три месяца. Раиса Джафаровна частенько могла приютить Сашу в библиотеке, когда она была совсем маленькая. Ее одноклассники расходились после уроков, а она не могла никуда идти – мать была на работе и работала до шести – и Сашка сидела, сидела, сидела там до самого вечера. В библиотеке всегда было жарко от обогревателя, уютная такая жара, горела настольная лампочка, чтобы она не испортила себе глаза окончательно – ей тогда еще не назначили носить очки – и девчонка, в замызганном домашнем свитере, сопля-второклассница, сидящая за столом и читающая Достоевского. Или Ремарка. Или Рэя Бредбери. А Раиса Джафаровна покрикивала на нее, мол, больно умные книги она читаешь, и вообще, будешь много знать, скоро состаришься. А потом шла за водой и ставила чайник. Чай у нее был очень вкусный, с какими-то восточными нотками. Давно уже прошли те времена, и Саша больше не была той наивной восьмилетней девчонкой, которая хотела прочитать все книги на свете и стать настоящим писателем, прямо как Ремарк. Чтобы люди читали ее книги и плакали, смеялись, и потом долго, долго думали о том, что вообще такое эта штука, которая называется жизнью. Раиса Джафаровна с тех пор всегда была рада ее видеть. И вот Саша не выдержала и, заговорив зубы, сунула книгу за пазуху и вышла. Зачем? Почему она это сделала? Можно было просто попросить абонемент, и ей бы книгу выдали – зачем поступать так? Она не могла дать ответа на этот вопрос. Ей просто-напросто так захотелось. Ведь когда она делает плохие вещи – прогуливает уроки, грубит учителям, врет матери – ее наконец-то начинают воспринимать, как человека. Как человека, а не козла отпущения, которому можно нагрубить, сделать мелкую пакость, исподтишка наступить на ногу. Саша не чувствовала своей вины и четко осознавала, что Влад бы ее понял. Она сидела и штриховала под музыку, думая о том, что скоро Новый год. Наверное, она хотела бы встретить его не с матерью, а с Владленом, хотя это глупо: тот, скорее всего, отпразднует его со своей семьей. Наверняка у него уже и дети есть, как и у всех людей за тридцать. * * * Утром тридцать первого декабря Саше показалось, что ее настроение улучшилось. На кухне горел яркий свет, по телевизору проигрывались советские комедии, Муслим Магомаев пел по радио, салаты стояли на столе. – Кто так режет? Вот так режь, дурилка ты гороховая. Послал же бог криворукую дочь, которая не то, что обед приготовить, салат настрогать не может! Куда сыплешь? Я тебе куда сказала сыпать! Дай сюда, сама сделаю, ничего поручить нельзя, Господи ж ты боже… Что у тебя так руки трясутся, ты, что, ненормальная? Психическая? Мать не орала на нее как обычно. Огрызалась вяло: устала, наверное. Она порубила салаты и теперь курила на балконе, пока Саша следила за мясом. – Привет, Оль! – по телефону звонила мамина старая подруга. С тётей Олей – Сашиной крестной, к слову – они дружили еще со школы и всегда созванивались: два раза, под Новый год и в мамин день рождения. Наверное, будет здорово, если тетя Оля придет, думала Саша, сидя на корточках и поглядывая в духовку сквозь стекло. Из духовки вкусно тянуло жареной в яблоках уткой, и именно поэтому Саша не могла дождаться Нового года и страстно желала втихую подцепить хотя бы маленький кусочек. Да, было бы здорово, подумалось Саше. Они бы сидели втроем, пили вино – может быть, даже Саше нальют чуть-чуть – и разговаривали бы о мире и о жизни. Мать бы вспоминала собственную молодость и хотя бы ненадолго оставила ее, Сашу, в покое. – Ребенок? Да, ты же знаешь. Сашка только разве что, и все. Отец ее, чертов на гитаре игрец, зачал мне это мелкое проклятие и испарился, даже адреса не оставил. Ни алиментов, ничего, тащи, Маша, как знаешь! А я тащила. Все время тащила, когда у нее ноги крестом были, когда она задыхалась по ночам, когда руку сломала, бегала с ней по больницам – и никакой благодарности, вся в отца своего, небось, когда вырастет, бросит меня, как пить дать. Саша застыла в дверях и слушала, сжав кулаки. На глаза наворачивались слезы: не забыть бы про мясо в духовке, иначе оно подгорит, и она опять будет виновата. – И не говори! Вообще непонятно что это, а не ребенок. Понимаешь, она живет в своем собственном мире. Друзей себе каких-то придумывает – нет чтоб в школе общаться! С одноклассницами со всеми переругалась, боже ж ты мой, мать ее подруги звонила, чуть в суд не собралась подавать – эта дуреха ее взяла и локтем в бок пихнула так, что синяк остался. Школу прогуливает, учиться не хочет – думаю ее психиатру показать. Не может же быть так, чтобы был ребенок нормальный, а потом – раз! – и началось. Может, случилось у нее что-то, я же не знаю, никогда мне ничего не рассказывает, всегда молчком да молчком. – Может, влюбилась в кого-то, – трубки послышался тети Олин смех, а мать зашла на кухню. Массивная, высокая и очень полная, мать тряхнула черными волосами – из-за вечного недовольного выражения на рубленом, будто на картинах Дейнеки, лице она была похожа на обеспокоенного индейца племени Тау – она окинула взглядом крохотное пространство. На кухне дым стоял столбом. – Оль, я тебе перезвоню, хорошо? Ах ты, маленькая дрянь, – мать повернулась к Саше, и выражение ее лица не предвещало ничего хорошего. – Я попросила тебя об одной простейшей вещи – последить за мясом, и ты нихрена не справилась! Ты все испортила! Что мы теперь будем есть, а, кусок дерьма бесполезного? Пощечина. Еще одна пощечина. Щека горит, а еще обидно до боли, и Саша, не в силах больше сдерживаться, начинает плакать. Она прекрасно умеет плакать тихо – от рыданий мать отучила ее еще в детстве – не привлекая внимание. Слезы тихо катились по ее трясущемуся от обиды и боли лицу, заляпывая очки так, что ничего не было видно: все расплывалось, превращая мир во что-то эфемерное и расплывчатое, будто смотришь на луну, закрытую облаками. – Еще и ревет, ничтожество, – мать умела орать так, что уши закладывало. Но это не было страшно: поорет и перестанет. Бояться стоило когда мать так цедила слова сквозь зубы. Это не предвещало ничего хорошего. Значит, она не просто разгневалась. Она в самой настоящей ярости. – Испортила праздник. Испортила весь обед. И отмалчивается, и отмалчивается, посмотрите на нее, цаца какая. Что молчишь, а? Что молчишь? – Мам… Саша прекрасно умела плакать беззвучно. Реветь навзрыд, с соплями и всхлипами, она разучилась еще в далеком детстве, ведь за рыдания ты получаешь прямо по кумполу: такой был закон. Так вела себя мать. За столько лет можно было научиться скрывать абсолютно все. Слезы, почти незаметны, особенно если отвернуться, всхлипы, вырывающиеся из груди помимо воли, можно замаскировать под кашель. Можно скрыть все, но не эту боль в горле, когда все сжимается, будто в тисках. Когда ты не можешь сказать ни слова. Когда тебе задают вопрос, и ты понимаешь: проиграл. Не справился. Не устоял. Проявил слабость. – Ах, ты еще и рыдаешь, маленькая мразь! Вали в комнату и чтобы не показывалась мне на глаза. Не будешь ничего встречать – не заслужила. В комнате ужасно душно: мать не разрешает открывать единственное окно. Сначала, когда Саша была совсем маленькой, она боялась, что ребенок сядет на подоконник и свалится – а Саша обожала сидеть там, смотря на ребят, с которыми ей, конечно же, нельзя было играть в любом случае. Потом мать утверждала, что будет сквозняк, а у Саши слабые легкие, и она непременно простудится и сляжет с воспалением легких, а у матери и так забот полон рот. Честно говоря, Саша очень бы хотела заболеть сейчас чем-нибудь прилипчивым. В первом классе она словила воспаление легких – не единственное в ее толстенной медицинской карте – и полгода просидела дома, делая домашку и смотря мульфильмы у старенького пузатого телевизора. Как бы она хотела и сейчас просидеть полгода, только бы не появляться больше в школе. Только бы не отсиживать эти бесполезные уроки, слушая краем уха, как обсуждают – осуждают – ее за ее собственной спиной. И снова не сталкиваться с Аней взглядом. Все это бездумная и бесполезная трата времени. Окно закрылось с громким скрипом, и занавеска, заменяющая Саше стенку, кокетливо заколыхалась. На стол с верхней полке с шумом упала ее первая книга – детские стихотворения, которые она повторяла по слогам, водя пальцем по толстым, черным, похожим на жуков буквам, как только-только научилась читать. Когда-то, в СССР, некоторым художникам и писателям не разрешали публиковаться, и, голодные и обозленные на весь мир, они шли туда, где им платили: в детскую литературу. И уж там-то – а многие из этих художников детей просто-напросто ненавидели – им было, где разгуляться. Рисунок ярко выделялся на фоне текста. Он изображал детское мыло. Умильное, розовое и в горошек, с лицом, перекошенным от ужаса. Оно лежало в мыльнице и, видимо, отсчитывало последние секунды до экзекуции, ведь к нему уже направлялся грязный, весь измазанный в чем-то черном, отвратительно ухмыляющийся мальчишка. «Такова судьба моя. Чем чище вы, тем меньше я». – Такова судьба моя, – пробормотала Сашка и улеглась на кровать, устало прикрыв глаза. Настроение было испорчено. Она не злилась на мать: книга все сказала правильно. Такова уж у нее судьба. Судьба козла отпущения – того человека, на которого будут срываться все. Навозного жука, который все копается и копается в своих проблемах, вместо того, чтобы, наконец, встать и начать делать что-то полезное – а что такого полезного Саша может создать? Практически ничего, кроме пыльных отрывков из историй, что валяются у нее в ящике стола и никогда не будут дописаны. Саша прекрасно знала, что у нее за судьба. Сначала закончить школу – полную унижений и скуки. Потом точно такой же университет – мама выберет за нее, куда ей нужно будет идти. Потом работа – и долгих тридцать, сорок лет безделья, разве что Саша, наконец, не вырвется из этого проклятого, порочного круга – но судьбу не обманешь. Чем чище вы, тем меньше я. Вечерело и жутко хотелось есть, за окном гремел салют, и Саша очень бы его хотела посмотреть, но тогда пришлось бы снова открыть окно с таким же противным скрипом, и мать точно бы ее заметила. Во дворе кто-то весело кричал, пускал петарды, слышались поздравления с Новым годом и, чувствуя жадное, нечеловеческое желание подобрать хотя бы крохи чужой радости, Саша забылась во сне, периодически всхлипывая. Никто за ней не зашел и никто не позвал на праздник. * * * Она открыла глаза и поняла что озябла до невозможности. Выл ветер, грустно и протяжно, будто брошенная собака, ласкаясь к Сашиным голым ногам и занося ее снегом до самых бровей. Саша закоченела моментально, в своем дурацком домашнем костюме – футболка, вытянутые на коленях тренировочные штаны, линялый свитер и видавшие виды тапочки – и принялась дуть на стремительно синеющие руки, надеясь сохранить хотя бы кроху тепла. В одном из окон ближайшего дома горел свет. Переливалась разноцветная гирлянда, и Саша поняла: ей нужно туда. Двор был очень и очень знакомым, только вот не было рядом Владлена, который бы прогнал злобных мальчишек. Да и мальчишек рядом не было: кто бы выпустил детей на улицу в такой буран? Однако, пройдя ко двору, Саша поняла, что была неправа. Из огромного сугроба, торчащего на месте детской площадки, показались детские зимние дутые сапоги. Вскоре из сугроба вынырнул хозяин сапог – маленький кудрявый черноволосый мальчик с зелеными глазами. – А ты что тут делаешь? – недружелюбно посмотрел на нее мальчишка. – Все дома сидят, Новый год празднуют. – А ты что тут делаешь? – в тон ему ответила Саша. Мальчик пожал плечами. – Не хочу с отчимом ничего отмечать. Он опять напьется и порвет мои рисунки. На самом деле без разницы, дома я буду или нет – моим рисункам все равно не жить. Но так я хоть этого не увижу. У меня есть занятие повеселее – я строю снежную пещеру. Хочешь в нее забраться? – Извини, но нет, – Саша потерла синеющий нос уже синими руками. – Во-первых, мне дико холодно, во-вторых, я просто туда не пролезу. Большая выросла. – Ну, как хочешь, – мальчишка не обиделся, а аккуратно залез в лаз. Вскоре он вернулся откуда-то из под снега, держа в руках огромный термос с чаем. – Держи, попей чаю. Может, полегче будет. Чай в термосе оказался какой-то волшебный, потому что Саша мгновенно почувствовала, как ей стало тепло. Словно исчез промозглый, плачущий ветер, исчез пронизывающий до костей холод – ей стало так уютно, будто посреди зимы ее вытащили из сугроба и положили в горячую ванну. Мальчишка, кажется, это тоже заметил, потому что вылез из своего сугроба и взял ее за руку. – Пошли, – сказал он. – Пошли в сугроб. Тебе там понравится. Внезапно Саша поняла, что они с мальчиком одного роста. Саша посмотрела на свои детские, без шрамов руки, на тощие впалые коленки и поняла, что ей всего пять. Голос у нее тоже стал детский, а к горлу подступили счастливые слезы. – А я не замерзну? – Пока у нас есть чай, не замерзнешь, – сказал мальчишка. – Я там такой лабиринт уже выкопал! Целую квартиру. Осталось только кровать построить и придумать, как сделать из снега телевизор. – Из снега не получится сделать телевизор, он же электрический. Но, в конце концов, мы во сне, надо попробовать… Ой, подожди, – она спохватилась и досадливо стукнула себя по лбу. – Ты не видел Владлена? А то это, кажется, его сон. – Сегодня я за него, – ответил мальчишка, улыбаясь знакомой улыбкой. – Он, это тоже я но таким я себе больше нравлюсь – взрослеть не надо. – А почему ты хочешь взрослеть? – спросила Саша. Маленький Владлен почесал нос меховой красной варежкой. – Потому что так все понятно. Мама хорошая, отчим плохой, папа улетел в космос и когда-нибудь вернется. А мальчишки не хотят с тобой играть не потому, что ты заучка и ботаник, а потому что это они злые и невоспитанные. В детстве все куда проще, понимаешь? – Если в детстве все куда проще, – голос Саши был такой непривычно тонкий, – то почему тогда ты сидишь здесь, а не идешь праздновать Новый год к своим родителям? Ну, порвет он твои рисунки, и что теперь? – Я уже был у отчима, – ответил маленький Владлен. – В прошлом году, в позапрошлом. Все одно и то же. И я знаю, как будет на самом деле: отчим порвет мои рисунки и даст мне подзатыльник, а потом напьется и уснет лицом в салате. Если уж концентрироваться на своем детстве и выдумывать там что-то хорошее и светлое, почему бы не придумать то, что на самом деле я не сидел, размазывая сопли, а пошел заниматься чем-то действительно полезным? Маленький Владлен был прав. Если бы Сашу угораздило впасть в детство и начать вспоминать какие-нибудь несущественные мелочи вроде очередной глубокой-на-всю-жизнь детской обиды, она бы точно сконцентрировалась на том, как живет у бабушки. – Залезай давай, – маленький Владлен подмигнул и скрылся в лазу. Лаз теперь был большой и светлый: снег переливался разными цветами, как разноцветная гирлянда. Замигали огоньки, и Саша зачарованно уставилась на них, окончательно впадая в детство. – Сейчас!