– Может, прогуляемся? Если ты никуда не торопишься, конечно, ведь для тринадцатилетней девочки любое времяпровождение куда лучше, чем компания тридцатитрехлетнего мужика, – Влад засмеялся. И прикрыл глаза на солнышке. И Саша была уже готова отказаться, как вдруг остро пахнуло весенней капелью, запели птицы, и она остро ощутила присутствие… чего-то. Предчувствие. Того, что ее жизнь скоро изменится. Того, что скоро она будет так непривычно – странно – счастлива, как не была никогда. Предчувствие троллейбуса. – Хорошо, может, и пойдем. Я Саша, кстати. – Александра, значит, – Владлен абсолютно серьезен, ни смешинки в глазах, ни улыбки. – Древнегреческое имя. Означает «мужественная», «защитница». Хорошее же имя тебе выбрали родители. Прямо подходит. – У меня нет отца, – Саша нахмурилась. Она и так переживала в школе столько издевательств по этому поводу, не хватало еще, чтобы над ней во сне зубоскалил какой-то странный мужик. – Мама говорила, он ушел, когда я была совсем маленькая. – У меня тоже нет отца. Правда, мама говорила, когда я был маленьким, что он космонавт. Что бороздит далекий космос, плавая где-то у созвездия Близнецов, надеясь передать мне весточку в ночном небе. Это я потом узнал, что он умер, когда мама была мною беременна. Видишь, не такие уж мы и разные. Владлен протянул свою ладонь – огромную, как крышка от мусорного бака – и Саша осторожно ее пожала. * * * Во сне Владлена было… спокойно. Целый квартал, с вычищенными улочками и кирпичными домами контрастировал со старыми хрущевками. Пели птицы, светило солнце и журчала вода: кажется, апрель. В Сашином настоящем мире сейчас ноябрь, вроде как. Может, и декабрь, она не очень-то следит за временем. Да и как уследить за тем, что во снах имеет свойство растягиваться в полнейшую бесконечность, когда за восемь часов ты успеваешь прожить целую неделю? Во дворе играли в мяч дети. Мальчик в вязаном жилете сидел с книгой на лавочке, грустно посматривая на остальных. – Ребята, возьмите меня с собой! Возьмите! – закричал ребенок, тонким, срывающимся от отчаяния голосом. Очки вместе с книгой полетели на скамейку. – Я и вратарем могу, и забивать умею… – Нет, не возьмем, – заорал нападающий и отбил пас головой. – Ты зануда и в футбол играть не умеешь. Ты даже правил не знаешь! Сиди себе на лавочке да читай! – Ну, возьмите, пожалуйста! Я выучу! – Владлен – собачий хрен, – захохотали дети. – Не возьмем, не возьмем! Владлен – собачий хрен! Канай отсюда, пока мячом по лбу не залепили, зануда! В лицо мальчику полетел огромный ком земли, и, вытирая слезы кулаком, он надел очки, взял под мышку толстенную – казалось, что книга сама по себе тяжелее него – книгу и пошел со двора прочь. – Стой, маленький, не уходи, – Саша кинулась к нему. Внутри нее горел огонь ярости и какой-то необъяснимой, горькой боли. Ведь ее саму так гоняли со двора. Ее никто не хотел брать с собой играть в «Дочки-матери» в детском саду и она точно так же сидела в уголке и читала книги, пока не перечитала все. – Не уходи, я с тобой поиграю, ну!.. Но мальчик уже юркнул в подъезд, и дверь захлопнулась с громким стуком. Пропало солнце, скрывшись под облаками, и полил мерзкий, холодный дождь. – Это все Влад, – пробурчал нападающий, угрюмо пнув мяч со всей силы, так, что он аж закатился под скамейку. – Он завидует, что мы умеем играть, а он нет, вот и наслал дождь. – Выйдет завтра во двор – поколочу, – сухо ответил толстый мальчик-вратарь, и дети закивали. – Что это за место? – Саша потрепала Влада за плечо. Словно очнувшись, он вздрогнул. – Ах, это… Район, где я жил когда-то. В далеком детстве. Мне здесь, если честно, очень нравится: все такое зеленое и волшебное, будто сказка, и не нужно дороги из Желтого кирпича, чтобы прийти к Волшебнику Изумрудного города, ведь волшебник тут – я. Словно в подтверждение сказанному, он закурил, не пользуясь зажигалкой. Пламя опять вышло из его пальца с обгрызенным ногтем и тут же исчезло. Дети с визгом разбежались. – Может, партию в карты? – Влад уселся на детскую карусель. Длинный, он не помещался в карусель полностью, и его ноги-ходули волочились по земле, отчего синие в белую крапинку ботинки пачкались в апрельской грязи. – Умеешь в подкидного дурака? – Не-а. Я и в обычного-то дурака смутно представляю, как играть. Мама говорит, картежники – пропащие люди, которые за игру готовы даже дом заложить. – Возможно, твоя мама права. А, возможно, и нет. Никогда не играл в карты на деньги. У меня был когда-то друг, в институте, вот тот картежником был знатным. Так проигрывался, что весь месяц у меня со стипухи на обеды клянчил. – Каково это? – Что именно? – Учиться в вузе. Понимаешь, – и тут Саша затараторила, боясь, что Влад сейчас непременно засмеется, зло и противно, как смеются все взрослые, и скажет ей, что она больная, и ее надо приютить в желтом домике и кормить только манной кашей с комками, а еще там ее обязательно превратят в овощ. Что такое превратить в овощ, Саша пока что не знала, но догадывалась, что это не очень-то интересно. Знай, лежишь на солнце, и не убежать, и не почитать, ведь овощи корнями врастают в землю только и делают, что питаются солнцем, чтобы пустить корни еще глубже и вырастить новых овощей. – Понимаешь, я не думаю, что доживу до восемнадцати. Это так далеко, и мне всего тринадцать, а это означает, что еще пять таких же скучных, невыносимых лет, где все будет одинаково с этой школой и мамой, и… вобщем, ты понял, – скучно закончила она и уставилась на собственные грязные стоптанные кеды. Но Владлен не рассмеялся. И не начал говорить про желтый домик. Он просто неловко приобнял ее за плечо – легонько, почти не касаясь. – Я тоже в детстве думал, что не доживу до восемнадцати. Знаешь… – он встал с карусели, поставил ногу на зеленое с облупившейся краской ограждение и закурил. – Когда мне было восемь, мама сказала, что года через четыре поедем на море. А я никогда не был на море, только на картинках его видел, плавал в ванне и воображал себя капитаном Немо, что покоряет морские глубины, и, представляешь, я тогда сел прямо в машине – у мамы была такая синяя «Лада», на которой она возила меня в художественную школу и обратно, потому что троллейбусы туда не ходили – и разревелся. Потому что был уверен, что в двенадцать буду уже старым и взрослым, и у меня будет кустистая, окладистая борода, и как это – старым и на море? Я ревел и не мог остановиться, а мама дала мне подзатыльник и сказала, что высадит меня прямо на дороге, если я не заткнусь. И, знаешь, сейчас мне тридцать три года, и время пролетело так быстро, что я забыл – каково это, быть взрослым. Настоящих взрослых вообще не бывает, Саш. Все они – спрятавшиеся под дорогой одеждой и пафосными речами дети. Бородатые дети. – А почему? Почему так происходит? Неужели люди в какой-то момент вообще не вырастают? – Вырастают, почему нет? Только по-разному. Смотришь, например, на человека, скажем, на тетеньку. Такую добротную тетеньку в меховой шубе и непременно с чихуахуа под мышкой – вроде все на месте, взрослый человек, а потом смотришь чуть глубже и понимаешь – ребенок. Пятилетний ребенок, который во дворе хвастается, что у его куклы одежды больше. Или смотришь на взрослых дядек, которые машинами меряются – и понимаешь, что ничего, абсолютно ничего не изменилось с годами. Ученые, врачи, музыканты, писатели и даже менеджеры по продажам – все они, практически все, дети, которые прибавили в росте и напялили деловую одежду, вот и все. – Ну, не скажи, – не согласилась Саша. Забыв про дождь, она села на забор рядом с Владом. Капли дождя стекали по ее круглым очкам, и она принялась вытирать их подолом футболки. Влад щелкнул пальцами, и над Сашей взмыл в небо совершенно всамделишный черный зонтик с фиолетовыми заплатками. – Вот моя мама, например, взрослая. Она и работает, и за хлебом ходит, и меня обеспечивает – говорит, возьмет ипотеку, и у меня будет своя комната, и не придется больше ютиться за занавеской. И если я ей что-то рассказываю, она говорит, что я еще маленькая и ничего не понимаю, а еще она только и может, что думать о своей дурацкой скучной работе. Вот. – В общем, ты считаешь, что твоя мама – обычный скучный взрослый, так? – Влад улыбнулся. – И ты права. Просто твоя мама настолько сильно в какой-то момент заигралась во взрослого, что остановиться уже не может. Или не хочет: зачем прерывать игру, если она такая веселая? – Сомневаюсь, что это весело. Она постоянно рассказывает про то, какие же все на ее работе уроды, и что она там всех ненавидит. А еще иногда мама злится на меня ни за что и дает пощечины. Это больно. Впервые в жизни Саша говорила и говорила, и ее никто не затыкал. Никто не говорил ей, что ее проблемы не важные, и что у многих людей проблемы посерьезнее, и вообще, она, Саша, совершенно зажралась, потому что живет в собственной квартире и ест еду каждый день, вон какая толстая, поперек себя шире, пузо – два арбуза. Владлен слушал ее, по-птичьи наклонив голову и молчал, изредка кивая. Он не говорил ни слова, но Саша отчего-то понимала, что это молчание куда важнее, чем миллион невпопад сказанных слов. Они проговорили весь день, а потом еще день, а потом день после этого, и, услышав тихий отзвук будильника, предвещающего очередное скучное день, Саша была готова разрыдаться. – Я не хочу просыпаться, Влад. Не хочу снова вставать в школу, не хочу идти на алгебру… – Не волнуйся, – Влад улыбнулся ей. – Я запомнил все, что ты говорила, и, когда ты ляжешь спать, я приду в твой сон. Обещаю. Когда Саша проснулась, первое, что она отметила – это улыбку. От уха до уха. За окном пошел снег, и Саша с детским восторгом забралась на подоконник, ловля взглядом отдельные падающие снежинки. День не казался ей таким уж длинным, ведь вечером она снова ляжет спать и, кажется, она обрела во сне нового друга. Глава 14 Самый кошмарный Новый год Come writers and critics Who prophesize with your pen And keep your eyes wide The chance won't come again And don't speak too soon For the wheel's still in spin And there's no tellin' who That it's namin' For the loser now Will be later to win For the times they are a-changin' The Times They Are A‐Changin’, Боб Дилан Приближался канун Нового года, а это означало две вещи: новогоднюю дискотеку, на которую Саша, конечно же, не пойдет, и новогоднее оформление класса, которое Сашу, разумеется, заставит делать классная руководительница. – Саша, ты же хочешь пятерку по моему предмету в четверти, правда? Ты видела свой балл, как так можно вообще, ты же была такой хорошей девочкой! – сокрушалась Елена Федоровна. Сашка сидела в пустом классе русского языка и литературы – в этот раз в нем духота, невыносимая духота, ведь окна закрыты, а отопление жарит на полную, так, что не продохнешь – и улыбалась. Она ведь была такой хорошей девочкой. Ведь хорошие девочки не сваливают с уроков пораньше, не грубят учителям и не хватают двойку за двойкой. А еще хорошие девочки кротко выслушивают одноклассников, которые шутят про то, что они толстые, а не бьют прямо в морду. Хорошие девочки выслушивают весь бред и грязь про своих родителей. Выслушивают бред про себя. После того, как Аня пошутила было про ее вес и получила кулаком в нос – говорят, нос кровил так сильно, что Ане пришлось уйти с биологии и пойти в медкабинет – в школу вызвали Сашину мать, а Аня больше к ней никогда не лезла. Сидела тихо с Машей на передней парте и не мешала Саше обдумывать очередное свое приключение. Притихли и одноклассники – были, конечно, шепотки, когда Саша проходила мимо, но так было всегда, это, можно сказать, уже неизбежность, и если бы шепотков не было, то Саша удивилась бы куда сильнее. Она планировала сегодня поскорее сбежать с последнего урока, выскочив в окно первого этажа, и припустить гулять по зимней улице, ловя языком снежинки и слушая Ронни Джеймса Дио, но не срослось. По пути к гардеробу ее поймала Елена Федоровна. – Сашенька, пожалуйста, я же знаю, что ты рисуешь, – Елена Федоровна чуть ли не умоляла ее. – Сделай новогоднее оформление. Я тебе нормальные оценки натяну. – Забавно, – Саша улыбнулась. – Забавно, что год назад вы бы просто поручили мне это, да еще бы и прикрикнули, если бы я робко попыталась отказаться. А теперь вы на моем месте. – Мамонтова, это что ты такое говоришь? – Елена Федоровна поправила очки. Глаза ее, казалось, сейчас вылезут из орбит. – Правду. Почему-то для того, чтобы тебя считали за человека, нужно грубить учителям, прогуливать уроки и разбивать носы. Весело это все. Пусть вам Анечка класс оформит, а у меня дела, – Саша встала с парты, на которую опиралась, и, накинув рюкзак на плечи, быстро пошла к выходу. – Саша, что это такое, как ты себя ведешь? Я… Да я… – А что вы сделаете, Елена Федоровна? Вызовете мою мать? Отведете меня к директору? Я уже там была, мне очень понравилось. Ковры такие красивые, кресло мягкое – и почему у нас в вестибюле такого нет? Наверное, потому, что все на директорский кабинет потратили. В любом случае, отчислить вы меня еще пока не можете – не позволяет закон об образовании – а находиться здесь я и так не хочу. Только лучше сделаете, – Сашка хихикнула и выбежала, хлопнув дверью. В четыре часа дня в школе практически пусто. Только скрипят парты несчастных, кого родители записали на дополнительные занятия, да болтают друг с другом учителя, вынужденные отсиживать свои законные восемь часов. Саша спокойно шла по коридору, засунув наушники в уши. Что-то кричала ей вслед Елена Федоровна, кажется, про то, какая она, Мамонтова, невыносимо испорченная девчонка и невоспитанная хамка, но ей было абсолютно наплевать. Раньше для нее оскорбить преподавателя означало огромные проблемы. Вызовут мать в школу. Отведут к директору. Накричат на нее в ответ, доведя ее до слез. Выжмут ее, как половую тряпку, и оставят валяться где-то в туалете для девочек, глотать слезы и сопли. А теперь что-то в ней сломалось – неизвестно, отчего, и неизвестно, когда, может, Саша уже родилась такая сломанная, и теперь, сколько не пляши вокруг с бубном и не води к психологу, обратно уже не починишь. Что-то в ней сломалось, и теперь Саша. Не чувствует. Никакой. Вины. Только бесконечную усталость. Поскорее бы вырваться из душной школы, как сроветует Роджер Уотерс, и выбежать на улицу, подставив лицо свежему, холодному воздуху! Прибежать домой, повесить на спинку стула школьную форму и читать до вечера, чтобы потом провалиться, уставшей, в сон – где ее уже будет ждать Владлен. Как всегда, уставший и светящийся непонятной, но очень светлой грустью.