– Эх, разучилась пить молодежь! И кстати, ты вполне можешь обращаться ко мне по имени. Раз уж мы вместе тут… безобразия нарушаем, – он щелкнул по темно-зеленому стеклу бутылки, по которому пробегали блики от проносящихся за окном огней. – Валентин? – неуверенно, словно пробуя имя на вкус, произнесла Мия. Нахмурилась, пристально глядя на своего визави, покачала головой и очень серьезно сообщила: – Мне не нравится. – Мне и самому не очень. Но уж как родители назвали, теперь-то что делать? Ну, хочешь, пусть будет Валя. – Нет! – испугалась она. – Так совсем ужасно. «Валя-Валентина, что с тобой теперь…» Кажется, ей удалось его пронять: – Ничего себе! А говорят, наше образование катится в тартарары! А девочки после шампанского Багрицкого цитируют. Да еще не самые известные стихи. Откуда дровишки? – Из лесу, вестимо, – Мия продолжила цитату почти автоматически. – У нас в школе такая русичка была, у-у! После нее в универе как на курорте. А Багрицкий мне и сам по себе нравится. Только стихотворение это жуткое. И Валя – звучит ужасно. – А как не ужасно? Она придумала давным-давно, но сделала вид, что соображает. И после паузы выпалила: – Ален! – с ударением на «а», конечно. – Надо же! – он словно бы удивился. – Кто бы мог подумать, что сокращать имена можно еще и так. Нет, кроме шуток, действительно недурно. – Ну я же филолог все-таки! – И, скромно улыбнувшись, добавила: – Будущий… – Судя по тому, как ты ловко управляешься со словами, вполне уже настоящий. Призвание, так сказать. – Да ну, призвание! Я же на филфак почти случайно пошла. Сама удивилась, когда поняла, что мне нравится. – И спросила неожиданно: – А вы где учились? – Мы же вроде договорились – по имени. И значит, на «ты». Она вздохнула: – Трудно… Он усмехнулся: – Ну давай тогда на брудершафт, что ли, выпьем. А то имя ты отличное придумала, но с «вы» оно как-то… не монтируется. Он все больше и больше веселился, а Мию уже трясло, как овечий хвост. Она никогда в жизни не видела живой овцы и слабо представляла, как выглядит этот самый хвост, только в каких-то забытых уже книжках попадался такой оборот – «как овечий хвост». Но в животе клубился отвратительный холод, коленки дрожали – ни перед одним, даже самым суровым экзаменом с ней такого не случалось. Он, конечно, заметил, что Мия дрожит: – Тебе холодно? Или ты… боишься? – Нет-нет, – она торопливо замотала головой и после паузы медленно, словно раздумывая, добавила: – Не знаю. Мне… хорошо. Тихо так, спокойно. – Ох ты, бедная овечка! Ну – давай на брудершафт? Когда руки с бокалами переплелись, его глаза оказались очень близко. Так близко, что это было почти жутко. Глаза в глаза… И все ближе, ближе… Перед тем как сделать ответное движение ему навстречу, Мия помедлила секунду. Изображала робость и неуверенность. Впрочем, и изображать-то особенно не пришлось, она и вправду находилась почти в панике. Что и неудивительно: сейчас ставки взлетели куда выше, чем когда бы то ни было. И ошибиться было нельзя! Ни взглядом, ни интонацией, ни движением… Но страх этот был – в голове. И это казалось очень, очень странным. Она боялась. И – не боялась. Все расчеты, размышления, оценки – вся эта логичная и рациональная шелуха куда-то вдруг делась. Испарилась. Вспыхнула – и развеялась. Разве можно рассуждать и рассчитывать, когда – глаза в глаза? И тонешь, и взлетаешь, и растворяешься… Льешься, как льется ослепительный расплав из доменной печи. Какие мысли? Только глаза, только пальцы, только губы – жадные, требовательные, нежные… Огненные… * * * Во время стоянки в Хельсинки (выходить они, разумеется, не стали) он – Ален! Ален! Теперь Мия имела полное право так его называть! – спросил чуть насмешливо: – Не боишься, что кто-то увидит? Юбка, маечка и все остальное валялось где-то в углу полки. Мия сидела, откинувшись на кожаную спинку, согнутая в колене нога подтянута почти к самой груди, вторая вольно свешивается вниз, расслабленное тело еще хранит недавний жар, глаза полуприкрыты, пальцы как бы в задумчивости водят по ободку бокала с недопитым шампанским… Кто-то увидит? Что он имел в виду? Намекал, что неплохо бы зашторить окно? Нет, интонация говорила о другом – скорее, он ее провоцировал. Ах, что станет говорить княгиня Марья Алексевна! Мия не столько поняла это, сколько почувствовала. Отметила: ага, вот, значит, что тебя заводит – нарушение приличий! Вздернула высокомерно бровь: – Подумаешь! К тому же это окно все равно не на ту сторону. – Действительно, – усмехнулся он. – А если дверь в коридор открыть? Она фыркнула: – Я, может, ненормальная, но не идиотка. Вызовут полицию или кто тут в поезде за порядком следит, впаяют подрыв общественных устоев, в универ сообщат. Мне оно надо? – Значит, здравый смысл тебя не покидает даже в… патетические моменты? – Как он может покидать? Здравый смысл либо есть, либо нет. Может, тем, кого с пеленок в золотой люлечке качают, это и без надобности, а обо мне как-то никто никогда не заботился, все сама. Так что куда мне без здравого смысла… Ох, прости, я не хотела ничего такого говорить… – Да нет, даже интересно. Гляди-ка, это окно тоже вполне перспективное… Видишь, встречный подошел? Окно напротив их купе в остановившемся на соседнем пути составе оказалось зашторенным. Пассажиры, должно быть, спали. Но ведь в любой момент мог кто-то проснуться и выглянуть. – Ну как? Закрыть шторку? Однако Мия уже поняла, чего ему хочется. – Подумаешь! – повторила она с той же интонацией, бросив в сторону окна насмешливый взгляд. – Даже забавно… И улыбнулась, опускаясь перед ним на колени. Робко так, почти вопросительно улыбнулась… * * * Проснулась она, не проспав, кажется, и получаса. Но за окном было уже почти светло. Там все так же пролетали столбы, перелески, домики. Совсем как вчера вечером. И все же не так. Тело заливала сладкая истома, голова была легкой и чуть звенящей – как воздушный шарик с колокольчиками внутри. Динь-динь! В коридоре шебуршилась проводница. Постукивала – пока еще, впрочем, довольно деликатно – в двери, сообщала, что Питер – через час, собирайтесь-собирайтесь. Мия осторожно выскользнула из-под обхватившей ее тяжелой руки – Ален промычал что-то невнятное, но не проснулся. Она сбегала в туалет: оделась, умылась, поразмыслила – не накраситься ли, но решила – не стоит. Губы и так горели, глаза сияли – нет-нет, никакой косметики не нужно, это все равно что розу из пульверизатора покрасить. Нацепила на лицо отстраненное выражение. Чтобы в прохладной утренней красавице и следа страстной ночной вакханки не виделось. Ни тенью, ни намеком. В зеркале отражалась легкая, едва заметная улыбка – скорее вежливая, нежели дружелюбная. Глаза сияли не жарким, испепеляющим, а холодновато-прозрачным блеском. Как драгоценные камни – непроницаемые и равнодушные. Это было лицо девушки, которой наплевать – наплевать! – на то, что было ночью. Так, смутное воспоминание. Вроде как поужинала в хорошем ресторане или на сеанс массажа сходила: приятно, кто бы спорил, но что там помнить? Да. Именно так. Так – правильно. Хотя внутри все ликовало: она сделала это! Сделала первый шаг! Пока Ален поднимался, одевался, брился и говорил с проводницей, Мия чинно стояла у коридорного окна – там же и так же, где и как стояла вчера. Проводница, чем-то позванивая, прошла за ее спиной. Мия рассчитанно-небрежно полуобернулась. Он смотрел на нее с непонятной легкой улыбкой: – Доброе утро! Кофе хочешь? – Доброе, – улыбнулась она в ответ, тоже слегка. – С удовольствием, спасибо. И все. Ни малейшего намека на то, что они – не просто случайные попутчики и что за этими обыденными репликами кроется нечто большее, чем вежливость. И (она наблюдала исподтишка), похоже, ему эта отстраненность нравилась. Ну или по крайней мере устраивала его. Пусть. Ночной взрыв эмоций должен как следует… отстояться. Чтобы некоторое время казалось вообще непонятным, сон то был или явь? И что это вообще такое: блеснувшее под ногами стеклышко от разбитой бутылки или невесть как очутившийся в дорожной пыли бриллиант? Мия читала, что один из знаменитых алмазов мира – «Хоуп», «Надежда» (что-то там с надеждами Наполеона было связано) – в какой-то момент исчез. И нашелся как раз таким вот удивительным образом: некий конторщик подобрал его с мостовой. Вот пусть теперь Ален повспоминает, оценит и решит, случайное ли это приключение или «миллион по трамвайному билету». Она подождет. На питерском перроне Мия улыбнулась ему отстраненно – пока-пока! И, уже уходя, повернулась вполоборота и попросила почти жалобно: – Янке только не говори, ладно? Его ответный взгляд опять был немного странным. Вопрошающим? Выжидающим? Экзаменующим? Как будто он опять в чем-то сомневался и ждал чего-то от Мии. Но – чего? Слов? Взгляда? Жеста? Бог весть. И – как легчайшая тень удивления – едва заметное движение брови. И улыбка скользнула по губам такой же едва заметной легчайшей тенью. – Вы же вроде лучшими подругами были? Или я что-то путаю? – Почему – были? Просто Янка… она очень правильная. Все всерьез воспринимает. Расстроится. А зачем? И улыбнулась. «Девочковой», почти детской улыбкой – глаза ясные, на щеке ямочка, какая постель, о чем вы, я еще в куклы играю! Эта «девочковая» улыбка Мие очень даже удавалась – она ее специально перед зеркалом репетировала. Во всех мужчинах живет тень Гумберта Гумберта, лелеющего тайное желание: пробудить страсть в невинном создании. Ну ладно, может, не во всех, но Ален – точно из таких. И это, кстати, не имеет никакого отношения к стремлению заполучить девственницу. Мия читала про это в каком-то литературно-психологическом труде. Автор на примере набоковской «Лолиты» протаскивал массу интересных тезисов. Основной был как раз про смешение внешней невинности и скрытой порочности. Или, если выразиться помягче, внешней благопристойности и бушующей под глухо застегнутым платьем страсти. Ибо сие есть парадокс, а парадоксы привлекают своей загадочностью. Ну или необъяснимостью.