Часть 9 из 16 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он сжимает руку девушки все крепче и крепче, пока она, ласково отогнув один за другим его пальцы, не целует его в шею.
– Ты вцепился в меня, точно я спасательный трос.
– Не хочу снова тебя терять. Я не выдержу.
Она беззаботно шагает вместе с ним по дороге.
– Я же тут. Я всегда была тут. Расскажи еще про Ноя, расскажи мне все.
Его лицо смягчается и наконец расплывается в усмешке:
– Он так вытянулся! Скоро ноги у него дорастут до земли.
– Придется класть больше камней под якорь, – кивает она.
Легкие останавливают его, заставляют прислониться к стволу. На коре вырезаны их имена, но он уже не помнит зачем.
– Воспоминания ускользают от меня, любимая, это как пытаться снять нефтяную пленку с воды. Я вечно читаю книгу, в которой не хватает одной страницы, и эта страница всегда самая важная.
– Я знаю, знаю, что тебе страшно, – отвечает она, проводя губами по его щеке.
– Куда ведет эта дорога?
– Домой, – отвечает она.
– Где мы?
– Там, где мы встретились. Вот в той стороне танцплощадка, где ты отдавил мне ноги, и кафе, где я нечаянно прищемила тебе руку дверью. У тебя мизинец до сих пор кривой, ты сам говорил, что выйти за тебя меня заставили угрызения совести.
– Мне было плевать, из-за чего ты сказала «да». Главное – ты осталась со мной.
– Вот церковь, где ты стал моим. Вот дом, который стал нашим.
Он закрыл глаза, позволив носу вести его дальше.
– Твои гиацинты. Они никогда так сильно не пахли.
Он и она принадлежали друг другу больше полувека. В свой последний день она ненавидела в нем то же, что и в ту первую их встречу под этим деревом, и боготворила все остальное.
– Когда ты смотрел на меня, у меня и в семьдесят лет все внутри переворачивалось, как в шестнадцать, когда я в первый раз тебя увидела под этим деревом, – улыбается она.
Кончики его пальцев скользят по ее ключице. – Ты для меня так и не стала привычкой, любимая. Ты была электрошокер и огонь.
Ее зубы теребят мочку его уха, когда она отвечает:
– Большего нельзя и желать.
Никто не скандалил с ним так, как она. Первый раз они поссорились из-за Вселенной. Он рассказывал, как та возникла, а она отказывалась это принять. Он повысил голос, она рассердилась, он не понял, с чего вдруг, и она крикнула: «Я рассердилась, потому что ты уверен, будто все случайно, но на этой планете живет четыре миллиарда людей, а я нашла ТЕБЯ, и если ты мне станешь говорить, что с тем же успехом я могла найти кого угодно, то я не выдержу твоей чертовой математики!» Она стиснула кулаки. Он стоял и смотрел на нее несколько минут. А потом сказал, что любит ее. Это был первый раз. Они никогда не прекращали скандалить, но никогда не спали врозь; он посвятил всю свою профессиональную жизнь расчетам вероятностей, а она была самым невероятным из всего, с чем он сталкивался. Она его опрокинула.
Когда они въехали в свой первый дом, все темные месяцы года он занимался садом, стремясь к такой красоте, чтобы, когда придет светлая пора, у нее дух захватило. Занимался он этим с упорством, которое взрослому человеку способно придать лишь естествознание, поскольку стремился доказать: математика может быть красивой. Он измерял все возможные углы падения солнечного света, чертил диаграммы всех возможных теней деревьев, вел статистику суточных перепадов температуры, оптимизировал выбор растений. «Я хотел, чтобы ты поняла», – сказал он, когда она в июне стояла босиком на траве и плакала. «Что поняла?» – спросила она. «Что уравнения – это волшебство, а формулы – это заклинания».
Теперь они оба старые и стоят на дороге. Она говорит в ткань его рубашки:
– А потом ты каждую весну тайком подсевал кинзу, из чистого паскудства.
Он преневинно разводит руками:
– Не понимаю, о чем ты. Я все забываю, я старый, ты, что ли, хочешь сказать, что не любишь кинзу?
– Ты всегда знал, что я ее не выношу!
– Это все, наверное, Ной. С этим парнем нужно держать ухо востро, – смеется он.
Она встает на цыпочки, вцепившись обеими руками в его рубашку, и пристально глядит ему в глаза:
– С тобой никогда не было просто, милый мой склочный скандалист. Так что иной раз хотелось тебя возненавидить. Но никто и никогда не посмеет мне сказать, что любить тебя было трудно.
Возле сада, пахнущего то гиацинтами, то кинзой, лежало брошенное поле. Много лет назад туда, прямо под живую изгородь, сосед вытащил разбитый рыболовный катер. Дед вечно жаловался, что в доме у него нет ни минуты покоя и невозможно работать, а бабушка всякий раз отвечала, что ей в доме нет ни минуты покоя, когда он работает, так что однажды утром она вышла в сад, зашла за изгородь и принялась обустраивать кабинет в каюте катера.
С тех пор дед все годы сидел там в окружении цифр, расчетов и уравнений, – в единственном месте в мире, где все было логично. Математикам нужно такое место. Всем остальным людям, возможно, тоже.
Снаружи к борту катера был прислонен огромный якорь. Совсем маленьким Тед то и дело спрашивал отца, когда он наконец вырастет и станет выше якоря. Теперь отец пытался вспомнить, когда же это произошло. Так напряженно, что площадь внутри его головы закачалась.
Урок он усвоил, и, когда родился Ной, стал другим человеком, не таким дедом, каким был отцом. С математиками подобное случается. Когда Ной спросил о том же, о чем спрашивал Тед, дед ответил: «Можешь быть спокоен: этого не произойдет никогда, потому что только тот, кто ниже якоря, имеет право играть в моем кабинете когда захочет». Когда макушка Ноя почти сравнялась с верхушкой якоря, дед стал подкладывать под него камни, не желая утратить законного права отвлекаться от работы.
– Любимая, Ной теперь такой умный!
– Он всегда таким был, просто до тебя это не сразу дошло, – фыркает она.
Его голос спотыкается в горле.
– Мой мозг сжимается, эта площадь с каждым днем становится меньше.
Она гладит его виски.
– Помнишь, когда мы были молодые и влюбленные, ты говорил, какая это мука – сон?
– Да. Потому что во сне мы расстаемся. Всякое утро, пока я моргал спросонок, каждая секунда казалась мне нестерпимой, пока до меня не доходило, где я. Пока я не понимал, что ты – тут.
Она целует его.
– Я знаю, дорога домой с каждым утром теперь все длиннее и длиннее. Но я любила тебя за то, что твой мозг, твой мир всегда был больше, чем у других. И его остается еще очень много.
– Я невыносимо тоскую по тебе!
Она улыбается, оставив слезы у него на лице.
– Мой милый упрямец. Знаю, ты никогда не верил в жизнь после смерти. Но имей в виду, мое самое-самое-самое заветное желание – чтобы ты ошибся.
Дорога за ее спиной расплывается, горизонт набухает дождем. Он обнял ее крепко-крепко, изо все сил.
– Боже, какой же ты мне устроишь там скандал. Если мы встретимся на небесах.
К каменной ограде прислонены грабли. Рядом лежат три цветочные подпорки в пятнах влажной земли. На земле стоит сумка, из кармашка точат очки. На табурете забыт микроскоп, с крючка свисает белый халат, под ним – красные туфли. Дед сделал ей предложение тут, у фонтана, и здесь до сих пор повсюду виднеются бабушкины вещи.
Мальчик осторожно прикасается к шишке у деда на лбу.
– Больно?
– Ничего страшного.
– В смысле изнутри. Изнутри тебе больно?
– Теперь все меньше и меньше. Хорошая это вещь – забывать всякие вещи. Заодно забываешь и такие, от которых больно.
– А что при этом чувствуешь?
– Как будто вечно роешься в карманах. Сначала из них пропадают разные мелочи, потом вещи покрупнее. Начиная с ключей, заканчивая людьми.
– Тебе страшно?
– Немножко. А тебе?
– Немножко, – признается мальчик.
Дед усмехается:
book-ads2