– Зато медведи держатся подальше. Щека Ноя прижата к дедовой ключице. – А когда забываешь человека, ты забываешь, что ты его забыл? – Нет, что забыл, иной раз помню. Такое забывание хуже всего. Это как оказаться внутри циклона. Заставляешь себя вспоминать изо всех сил, так что вся площадь ходит ходуном. – Ты поэтому такой усталый? – Да, иногда ты как будто заснул засветло на диване, и вдруг проснулся, когда уже темно, и не сразу соображаешь, где ты. Я на какие-то мгновения попадаю в космос, а потом приходится моргать, и тереть глаза, и заставлять мозг проделать несколько дополнительных шагов, чтобы вспомнить, кто я и где я. Чтобы вернуться домой. Дорога с каждым утром становится все длиннее и длиннее – дорога из космоса домой. Я иду под парусом, Нойной, по огромному и неподвижному океану. – Вот же засада, – огорчается мальчик. – Да. Самая-самая-самая что ни на есть засада. Почему-то считается, что первыми исчезают место и направление. Сперва забываешь, куда идешь, потом – где ты был, а потом – где ты есть… или… или в обратном порядке… я… мой врач как-то так говорил. Я пошел к врачу, и он что-то сказал в том смысле, или это я сказал. Я сказал: «Доктор, я…» Он стучит по вискам, все сильнее и сильнее. Площадь приходит в движение. – Это ничего, – шепнул мальчик. – Прости, Нойной. Мальчик гладит его по руке, пожимает плечами: – Все хорошо. Я тебе, деда, дам воздушный шарик. Возьмешь его в космос. – Шарик мне не поможет, я все равно исчезну, Нойной, – вздыхает дед. – Знаю. Но ты его все-таки получишь на именины. В подарок. – По-моему, это ни к чему, – улыбается дед. Мальчик кивает. – Если будешь держать его в руке, то вспомнишь, что перед тем, как ты отправился в космос, кто-то вручил тебе шарик. Самый никчемушный из подарков, ведь воздушный шар в космосе вообще НИ ДЛЯ ЧЕГО не нужен. И тогда ты засмеешься. Дед, закрыв глаза, дышит мальчику в волосы: – Это лучший подарок из всех, какие я получал. Озеро сверкает, их ступни движутся туда-сюда, штанины развеваются от ветра. На скамейке пахнет водой и солнцем. Люди не знают, что и у воды, и у солнца есть запах, просто, чтобы различить их, надо забраться подальше от всех других запахов. И тихо сидеть в лодке, расслабиться, чтобы было время мысленно полежать на спине. Озера как мысли: и те и другие требуют времени. Дед клонится к Ною и дышит как в начале долгого сна, он становится меньше, Ной больше, годы позволяют им встретиться где-то посередине. Мальчик показывает на дорогу по ту сторону площади, перекрытую металлическим заграждением и большим предупреждающим знаком. – Что там случилось, деда? Дед моргает, не поднимая головы с плеча внука. – А-а-а… та дорога… видимо, она… она закрыта. Ее размыло дождем, когда бабушка умерла. Ступать на нее теперь слишком опасно, Нойной. – А куда она вела? – Это была кратчайшая дорога. По ней я каждое утро в два счета добирался домой – проснулся, и сразу дома, – бормочет дед, постукивая себя по лбу. Мальчик собрался задать новый вопрос, но дед его опережает: – Расскажи еще про школу, Нойной. Ной пожимает плечами. – Мы слишком мало считаем и слишком много пишем. – Это вечная история. Ничего они не понимают, в этих школах. – И я не люблю уроки музыки. Папа хочет, чтобы я научился играть на гитаре, но у меня не получается. – Не переживай. У таких, как мы, Нойной, иная музыка. – И мы без конца пишем сочинения! Как-то учительница велела написать, что мы считаем смыслом жизни. – И что ты написал? – Общение. Дед закрывает глаза. – Это лучший ответ, какой я слышал. – Учительница сказала, что надо дать более развернутый ответ. – А ты что? – Я написал: «Общение. И мороженое». Дед надолго задумывается. Затем спрашивает: – А какое именно мороженое? Ной улыбается. Хорошо, когда тебя понимают. Они с девушкой снова стоят на дороге, оба снова молоды. Теперь он помнит все, что увидел в ней в первый раз; эти картинки он прячет от дождя как можно глубже. Обоим было шестнадцать, и даже снег в то утро был счастливым, – он опускался с неба легко, как мыльные пузыри, точно снежинки спешили разбудить тех, кого они любят. Она явилась перед ним с январем в волосах – и разбила его наголову. Впервые в жизни он встретился с тем, чего не мог исчислить, как ни бился изо всех сил, что остались у него после того дня. – Я всегда знал, кто ты для меня. Ты была моим кратчайшим путем. – Притом что всегда страдала топографическим кретинизмом, – смеется она. – Смерть несправедлива. – Нет, смерть – это медленный барабан, который считает каждый удар. Торговаться с ней о времени бессмысленно. – Красивая фраза, любимая. – Я ее украла. Смех друг дружке в грудную клетку. Теперь вступает он: – Мне не хватает наших с тобой самых обычных вещей. Завтрака на террасе. Сорняков в цветнике. Дыхание в противофазе. Вступает она: – Мне не хватает рассвета. Как он стоит, переминаясь, на воде, все нетерпеливее фыркая, покуда солнце наконец не поднимется в свое стойло. Как он скачет всю дорогу через озеро, добегает до камней у причала и выбирается на берег, как кладет теплую руку на наш сад, осторожно вливая свет в наш дом, чтобы мы сбросили одеяла и начали новый день. И тогда мне не хватает тебя, мой замученный поутру милый. Там мне не хватает тебя. – Мы жили необыкновенно обычной жизнью. – Обычной необыкновенной. Она смеется. Старые глаза, новое солнце, и он еще помнит, как чувствуешь себя, когда влюблен. Сюда дождь еще не добрался. Они танцуют на кратчайшей дороге, пока не наступает темнота. Люди движутся по площади туда-сюда. Расплывчатый мужчина наступил дракону на лапу, и дракон костерит его на все корки. Под деревом мальчик играет на гитаре грустную мелодию, дед подтягивает без слов. Молодая женщина идет через площадь босиком и останавливается погладить дракона. Ее ладони шарят по карманам красного пальто и на что-то натыкаются – на что-то, что она, видимо, давно уже искала. Подняв взгляд, она смотрит прямо на Ноя, радостно смеется и машет рукой. Словно он помогал ей искать это что-то, и теперь она дает ему понять, что все, больше помощь не нужна. Что она все нашла. Что все хорошо. В какое-то мгновение ее лицо отчетливо видно. У нее бабушкины глаза. Вот мальчик моргнул, и ее уже нет. – Она похожа на… – шепчет он. – Знаю, – кивает дед. Его руки тоже роются в карманах, потом поднимаются к голове, постукивают пальцами по вискам, точно по жестянке с изюмом. Словно дед надеется выстучать оттуда кусочек слежавшегося прошлого.