– Я… она… это твоя бабушка. Она была моложе. Тебе не привелось встретить ее молодую, она обладает… обладала такой силой чувства, какой я не встречал ни у кого. Когда она сердилась, то могла вышибить из бара ораву взрослых мужиков – всех до единого, а когда бывала счастлива… тут никому не устоять, Нойной. Стихия! Все, что я есть, – это от нее, она была моим Большим Взрывом. – Как ты в нее влюбился? – спрашивает мальчик. Ладони деда ложатся одна на собственное колено, другая – на коленку мальчика. – Думаю, она заблудилась у меня в сердце. Не смогла выбраться. Твоя бабушка страдала топографическим кретинизмом. Могла заблудиться даже на эскалаторе. И следом слышится смех, взрывной и трескучий, словно в животе у деда вспыхнули сухие дрова. Старик обнимает мальчика за плечи. – Ни разу в жизни, Нойной, я не задавался вопросом, как я в нее влюбился. Всегда только наоборот. Мальчик смотрит на ключи на земле, на площадь с фонтаном и поднимает взгляд на космос – если протянуть руку, до него можно дотронуться. Он мягкий. На рыбалке с дедом они часами могли лежать закрыв глаза на дне лодки, не говоря друг другу ни слова. Когда бабушка еще была тут, она всегда оставалась дома, и всякий раз, как у нее спрашивали, где муж и внук, отвечала «В космосе». Он был их. Умерла она декабрьским утром. Весь дом пропах гиацинтами, и мальчик проплакал день напролет. А ночью лег в саду на снег рядом с дедом и смотрел на звездное небо. И они вдвоем пели бабушке. Пели космосу. И с тех пор продолжали это делать чуть ли не каждый вечер. Она была их. – Ты боишься ее забыть? – спрашивает мальчик. Дед кивает: – Страшно боюсь. – Может, тебе просто-напросто забыть ее похороны? – предлагает внук. Сам он забыл бы их с дорогой душой. Да и любые похороны вообще. Но дед вскидывает голову. – Если я забуду ее похороны, то забуду, почему мне нельзя ее забывать. – Звучит не очень логично. – Жизнь иной раз такова. – Бабушка верила в Бога, а ты нет. Разве тебя пустят на небо, когда ты умрешь? – Только если я ошибаюсь. Мальчик закусил губу. – Если ты забудешь, деда, я буду тебе о ней рассказывать. Первым делом, каждое утро, раньше всего другого я стану рассказывать тебе о ней. Дед стискивает его плечо. – Рассказывай мне, что мы танцевали, Нойной. Рассказывай, что когда влюблен, то чувствуешь, будто ногам не хватает места. – Обещаю. – И рассказывай, что она терпеть не могла кинзу. Рассказывай, как я говорил официантам, что у нее смертельная аллергия, а когда они удивлялись, неужели такое бывает на кинзу, я отвечал: «Уж поверьте, это смертельная аллергия, если вы подадите ей кинзу, то рискуете погибнуть!» Она считала, что это совсем не смешно, но смеялась, когда думала, что я не вижу. – Она говорила, что кинза не приправа, а наказание, – смеется Ной. Дед, кивнув, моргает на верхушки деревьев и глубоко вдыхает листву. А потом прижимается лбом ко лбу мальчика и требует: – Нойной, обещай мне одну вещь – самую последнюю: когда ты отработаешь свое досвидание до совершенства, ты оставишь меня и больше не оглянешься. Начнешь жить собственной жизнью. Это страшная штука – разлука с теми, кто все еще здесь. Мальчик надолго задумывается. Потом говорит: – Знаешь, в твоей болезни есть одна хорошая штука. Ты сможешь больным мозгом отлично хранить секреты. Ценная штука для деда. Дед кивнул: – Это верно, это верно… что ты сейчас сказал? Оба ухмыляются. – И я не думаю, что тебе стоит бояться, что ты меня забудешь, – заключает мальчик по некотором размышлении. – Правда? Рот мальчика растягивается до самых ушей. – Правда. Потому что если ты меня забудешь, то сможешь снова со мной познакомиться. А это тебе понравится, потому что я на самом деле классный. Дед хохочет так, что площадь ходит ходуном. И нет для него в мире большей благодати. Они сидят на траве, он и она. – Любимая, Тед на меня так злится. – Он не на тебя злится, а на Вселенную. На то, что твой враг не из тех врагов, с которыми можно сразиться. – Вселенная слишком велика, чтобы на нее злиться: такая злость будет бесконечной. Лучше бы он… – Был больше похож на тебя? – Меньше. Чтобы он был меньше похож на меня. Меньше злился. – А он такой и есть. Он больше грустит. Помнишь, он в детстве спросил тебя, зачем люди летают в космос? – Да. Я сказал, что это потому, что люди рождены для приключений, мы должны исследовать и открывать, такова наша природа. – Но ты увидел, как он испугался, и тогда добавил: «Тед, мы летаем в космос не потому, что боимся пришельцев. Мы боимся, что их там нет. Эта Вселенная слишком велика, чтобы жить в ней в одиночку». – Я так сказал? Недурно! – Ты это у кого-то украл. – Наверняка. – Может, Тед теперь то же самое говорит Ною. – Ной никогда не боялся космоса. – Потому что Ной – как я, он верит в Бога. Старик ложится в траву и улыбается деревьям. Девушка встает, вот она идет за изгородь, вдоль катера, ласково поглаживая его борта. – Не забудь подложить еще камней под якорь, – напоминает она, – Ной растет так быстро. В сумерках каюта – кабинет, где он проработал столько лет, – кажется совсем маленькой. Притом что в ней умещалось столько его огромных мыслей. Лампочки висят по-прежнему, как всегда висели снаружи каюты, одним спутанным клубком, чтобы Ной всегда мог найти туда дорогу, если вдруг проснется в доме от страшного сна и станет искать деда. Зеленые, желтые и фиолетовые, в немыслимом беспорядке, так, словно деду приспичило по-большому, когда он их вешал, – это чтобы Ной засмеялся, когда их увидит. Когда смеешься, идти через темный сад не так страшно. Девушка ложится рядом, вздыхает, ощущая кожей его кожу. – Здесь мы выстроили нашу жизнь. Всю. Вот та дорога, на которой ты учил Теда ездить на велосипеде. – Тед сам выучился ездить на велосипеде, – признает он, спрятав губы между зубами. – Как выучился играть на гитаре, когда я сказал ему, чтобы кончал с ней баловаться и садился за уроки. – Ты всегда был так занят, – шепчет она, и в каждом слове слышится раскаяние: она и сама грешила тем же. – Но Вселенная подарила нам Ноя. Он – это мост. Вот почему мы норовим баловать внуков: так мы искупаем вину перед детьми. – А как сделать, чтобы от нас не отвернулись дети? – Этого нам не дано. Это не наша задача. Его вдох мечется между глоткой и грудью. – Все удивлялись, как ты меня выдерживаешь, любимая. Иной раз я и сам удивляюсь. Этот ее смешок, словно берущий разбег от самых пяток, – как его теперь не хватает! – Ты оказался первым парнем, который умеет танцевать. И я решила не упускать случая: кто знает, когда другой такой подвернется. – Я так жалею, что устраивал это с кинзой! – Ни капельки ты не жалеешь. – Вообще-то да, ни капельки.