Мальчик моргает, его контуры все расплывчатей. – Ты уже так шутил, деда. Это твой любимый анекдот. – Эх, – тихонько вздыхает дед. Площадь – идеальный круг. Ветер скандалит в верхушках деревьев, листья шелестят на сотне диалектов зеленого. Дед всегда любил это время года. Пальцы гиацинтов ловят струйки теплого воздуха, и капли крови застывают на лбу. Ной зажимает их пальцами и спрашивает: – Где мы, деда? Откуда тут на площади мои старые игрушки? Что случилось в лодке, когда ты грохнулся? И тут слезы наконец покидают ресницы деда. – Мы у меня в мозгу, Нойной. И сегодня ночью он снова стал меньше. Тед с отцом стоят в саду. Пахнет гиацинтами. – Как дела в школе? – строго спрашивает отец. Он всегда это спрашивал, а Тед никогда не мог ответить правильно. Отец любит цифры, Тед любит буквы: это разные языки. – Мне поставили высший балл за сочинение, – говорит он. – А математика? С математикой-то как? Разве слова выведут тебя к дому, когда ты заблудишься в лесу? – ворчит отец. Мальчик не отвечает, он не понимает цифр, или это цифры его не понимают. В этом отношении они с отцом очень разные. Отец, еще молодой, наклоняется выдрать сорняки из цветника. Когда он выпрямляется, уже темно, хотя он поклясться готов, что прошло всего мгновение. – Три, запятая, четырнадцать, – бормочет он, но голос словно чужой. – Папа? – раздается голос сына, но тоже другой, ниже. – Три, запятая, четырнадцать! Твоя любимая игра! – рявкает отец. – Нет, – спокойно отвечает сын. – Это же твоя… – снова начинает отец, но воздух не пропускает слова. – Папа, у тебя кровь идет, – произносит мальчик. Отец моргает, уставившись на него, а потом вскидывает голову, с деланной усмешкой: – Пустяки, царапина! Я тебе рассказывал, как ходил к врачу? Я сказал: «Доктор, доктор, я слома…» Он умолкает. – У тебя кровь идет, папа, – терпеливо повторяет мальчик. – Я сказал: «Я сломал руку…». Или нет, погоди, нет, я сказал… не помню… это мой любимый анекдот, Тед. Мой любимый анекдот. Хватит меня дергать, могу я, черт побери, любимый анекдот рассказать? Мальчик осторожно-осторожно берет его за руки, теперь они крошечные. Ладони мальчика рядом с ними – точно лопаты. – Чьи это руки? – испуганно шепчет старик. – Мои, – отвечает Тед. Отец качает головой, кровь стекает у него со лба, взгляд наливается злобой. – Где мой мальчик? Где мой сынок? Отвечай! – Посиди немножко, папа, – просит Тед. Зрачки отца ловят сумрак вокруг вершин деревьев, ему хочется кричать, но он позабыл как – глотка позволяет ему только сипеть. – Как дела в школе, Тед? Как математика? Математика всегда выведет тебя к дому… – Тебе надо посидеть, папа, у тебя кровь идет, – уговаривает сын. У него борода, она шуршит под рукой, когда гладишь по щеке. – Что случилось? – шепчет отец. – Ты упал в лодке. Я же говорил, не нужно тебе плавать на лодке. Это опасно, тем более когда ты с… Отец, вытаращив глаза, радостно перебивает: – Тед? Это ты? Ты так изменился! Как дела в школе? Тед дышит медленно, выговаривает отчетливо: – Папа, я больше не хожу в школу. Я взрослый, папа. – А что у тебя с сочинением? – Ты сядь, папа, сядь, я тебя прошу. Сядь. – Ты такой напуганный, Тед. Чего ты боишься? – Не волнуйся, папа. Я просто… я… ты не должен плавать на лодке. Я тысячу раз тебе говорил… Они больше не в саду, теперь они стоят посреди ничем не пахнущей комнаты с белыми стенами. Отец накрывает рукой бородатую щеку. – Не бойся, Тед. Помнишь, как я учил тебя рыбачить? Когда мы жили в палатке на острове и я пустил тебя в свой спальник, потому что в твоем тебе снились кошмары и ты писался? Помнишь, что я тебе тогда говорил? Что описаться – это хорошо, тогда медведи держатся подальше. Немножко побояться не страшно. Отец опускается на мягкую постель, свежезастланную кем-то, кто не будет в ней спать. Это не его комната. Тед уселся рядом, и старик уткнулся носом в волосы сына. – Ты помнишь, Тед? Палатку на острове? – Ты не со мной жил в палатке, папа. Это был Ной, – шепчет сын. Отец, подняв голову, пристально смотрит на него: – Что за Ной? Тед нежно гладит его по щеке. – Ной, папа. Мой сын. Ты жил в палатке с Ноем. Я-то рыбалку не люблю. – Нет! Я тебя научил! Я учил тебя… Разве я тебя не учил? – У тебя не было времени меня учить. Ты вечно работал. Но ты научил Ноя, ты всему его выучил. Вот он и обожает математику, как ты. Пальцы отца шарят по постели, он что-то ищет в карманах, все отчаянней и исступлен-ней. Заметив слезы в глазах сына, он прячет взгляд в угол комнаты. Пальцы, чтобы унять дрожь, стискиваются в побелевшие кулаки. – Ну в школе-то что, Тед? – сердито спрашивает он. – Расскажи, как у тебя в школе? Мальчик и его дед сидят на скамейке внутри дедушкиного мозга. – Какой отличный мозг, деда, – подбадривает Ной, потому что бабушка всегда говорила, что, когда дед затихает, надо сделать ему комплимент – для подзавода. – Очень мило с твоей стороны. – Дед улыбается, утирая глаза тыльной стороной ладони. – Хоть и немножко захламленный, – ухмыльнулся мальчик. – После бабушкиной смерти тут зарядили дожди. С тех пор настоящего порядка тут уже, считай, и нет. Ной заметил, что земля под скамейкой раскисла, но осколки и ключи все еще там. Вокруг площади лежит снег, по нему ходят небольшие волны – напоминание об уплывшей лодке. Ной почти различает зеленую палатку там, на острове, вспоминает, как на рассвете, когда они просыпались, туман обнимал деревья, нежно, как прохладная простынка. Когда он боялся заснуть, дед брал бечевку и привязывал одним концом к своей руке, другим к его и заверял: как только Ною приснится кошмар, пусть сразу дергает за бечевку, дед проснется и вытянет его из беды. Как подтягивают лодку к причалу. Слово дед держал, каждый раз. Ной болтает ногами на скамейке, дракон уснул посреди площади у фонтана. На горизонте, на том берегу, высится несколько многоэтажек среди развалин других, словно бы только что рухнувших домов. Те, что устояли, покрыты по всему фасаду мигающими неоновыми лампочками, налепленными как попало, словно кто-то цеплял их то ли в дикой спешке, то ли в отчаянном позыве по большой нужде. Они мигают сквозь туман, складываясь в некий рисунок, замечает Ной, – образуя буквы. «Важно!» – мерцает на одном из домов. «Запомни!» – на другом. А на самом высоком доме, что стоит ближе всех к воде, горит надпись «Портреты Ноя».