Их Ной тоже узнает – они все были его. Дракона дед подарил, когда Ной только родился, потому что бабушка сказала, что младенцам дарить плюшевых драконов не полагается, а дед сказал, что не хочет, чтобы его внук стал таким как полагается. По площади ходят и люди, но какие-то смутные: стоит навести глаз на их очертания, как те растекаются, дробятся, точно свет сквозь жалюзи. Какой-то человек останавливается и машет деду. Дед машет в ответ, стараясь казаться уверенным. – Кто это? – удивляется мальчик. – Это… я… я не помню, Нойной. Давно дело было… думаю… Он растерянно умолкает, шаря по карманам. – Деда, ты мне сегодня не дал ни карты, ни компаса, – ничего, чтобы рассчитать местоположение. Я не знаю, как теперь найти дорогу домой, – шепчет Ной. – Боюсь, Нойной, здесь нам эти вещи не помогут. – Где мы, деда? И тут дед заплакал, беззвучно и бесслезно, чтобы внук не заметил. – Сложно объяснить, Нойной. Это крайне, крайне сложно объяснить. От девушки, что стоит перед ним, пахнет гиацинтами, точно она была тут всегда. Волосы у нее старые, но ветер в них новый, и еще не забылось, что чувствуешь, когда влюблен: это воспоминание предаст тебя последним. Когда любишь ее, то не находишь места в собственном теле. Вот почему он тогда танцевал. – У нас было слишком мало времени, – говорит он. Она качает головой: – У нас была целая вечность. Дети и внуки. – Ты была у меня всего мгновение, – говорит он. Она смеется: – Я была у тебя всю жизнь. Всю мою жизнь. – Этого мало. Она целует его запястье, ее подбородок ложится в его пальцы. – Нет. Они медленно идут по дороге, по которой, ему кажется, он ходил и раньше, но уже не помнит, куда она ведет. Его рука уверенно держит ее руку, и им опять шестнадцать, и ни один палец не дрожит и ни одно сердце не тоскует в разлуке. Грудь уверяет его, что он добежит до горизонта, но проходит миг, и легкие уже не слушаются. Она тотчас останавливается, терпеливо ждет под тяжестью его руки, уже старенькая, как за день до того, как его покинуть. Он шепчет в ее закрытые глаза: – Я не представляю, как объяснить это Ною. – Знаю, – звенит ее дыхание о его шею. – Он стал такой большой, вот бы тебе его увидеть. – Я вижу, вижу. – Я тоскую по тебе, любимая. – Я по-прежнему с тобой, милый мой скандалист. – Но теперь только в памяти. Только тут. – Это не важно. Она всегда была моей любимой частью тебя. – Я измерил эту площадь. За ночь она опять уменьшилась. – Знаю, знаю. И, промокнув ему лоб мягким носовым платком, так что на ткани проступили алые пятна, она предостерегает: – У тебя кровь идет, будь осторожен, когда садишься в лодку. Он закрывает глаза. – Что я скажу Ною? Как объясню, что покину его раньше, чем умру? Она берет в ладони его подбородок, целует в губы. – Милый мой скандалист, объясни ему это так, как объяснял все и всегда: как человеку умнее тебя. Он прижимает ее к себе. Он знает: скоро пойдет дождь. Ной заметил, как испугался дед, когда сказал, что это сложно объяснить: обычно он таких слов не говорит. Все остальные взрослые – да, папа говорит это Ною каждый день, но дед – никогда. – Это не для тебя сложно, Нойной, – оправдывается старик. – Это сложно понять мне самому. – У тебя кровь! – вскрикивает мальчик. Пальцы деда щупают лоб. Одинокая алая капля балансирует на краю глубокой морщины, над самой бровью, из последних сил борясь с гравитацией. Цепляясь за дряхлость тела. И наконец падает, прямо деду на рубашку, и тотчас же – две другие, словно дети, прыгающие в море с причала: первый должен набраться храбрости, а другим за ним уже не страшно. – Да… да, правда, я, наверное… грохнулся, – рассуждает дед, как если бы это тоже была просто мысль. Но думать молча тут не получается. Глаза мальчика расширились. – Постой, ты… ты грохнулся в лодке. Точно, я вспомнил! Ты ударился, и я позвал папу! – Папу? – повторяет дед. – Да, не бойся, деда, скоро папа приедет и нас заберет! – обещает Ной и гладит деда по локтю, успокаивает, привычно проводя пальцами вдоль мышц, – жест не так чтобы свойственный детям его возраста. Зрачки деда тревожно вздрагивают, и мальчик уверенно продолжает: – Помнишь, что ты мне всегда говорил, когда мы плавали на остров, ловили рыбу и жили в палатке? Немножко побояться не страшно, ведь если ты описался, медведи держатся от тебя подальше. Дед тяжело моргает, словно очертания Ноя тоже стали расплываться, потом несколько раз кивает, и взгляд его проясняется. – Да! Да, я так говорил, Нойной, правда же? Когда мы рыбачили. Ох, Нойной, милый ты мой, какой ты уже большой! Как дела в школе? Ной собой владеет: голос у него не дрожит, хотя сердце бьет тревогу. – Все хорошо. По математике я лучший в классе. Ты только не волнуйся, деда, папа скоро приедет и нас заберет. Рука деда – на плече у мальчика. – Это хорошо, Нойной, это хорошо. Математика всегда выведет тебя к дому. Теперь мальчику уже страшно не на шутку, но дед не должен этого заметить. – Три, запятая, один четыре один! – выкрикивает Ной. – Пять девять два, – тотчас подхватывает дед. – Шесть пять три, – отбарабанивает мальчик. – Пять восемь девять, – хохочет дед. Это у него любимая забава – быстро воспроизвести по памяти дробную часть числа пи – математической константы, без которой не вычислить длину окружности. Дед их любит за волшебство, они точно цифровые ключи, что отпирают нам тайны и открывают Вселенную. Он держит в уме больше двухсот цифр после запятой, рекорд Ноя – вполовину меньше. Дед говорит, с годами они встретятся где-то посередке – когда у мальчика ум расширится, а у него сузится. – Семь, – говорит мальчик. – Девять, – шепчет дед. Мальчик обхватывает его корявую ладонь, и тут дед наконец замечает, что внук напуган. – Нойной, а я тебе рассказывал, как я ходил к врачу? Я сказал: «Доктор, доктор, я сломал руку в двух местах!» А доктор мне: «В таком случае советую вам перестать ходить в такие места!»