– Мы туда прыгнем, – ответила женщина. – Это больно? – спросил я. Она печально кивнула. – Мне страшно, – признался я, но она покачала головой: – Не страшно. Тебе горько. Никто вам, людям, не объяснил, что за страх вы принимаете горе. – О чем мы горюем? – О времени. Кивнув на окна бара, я прошептал: – Он хоть что-то вспомнит? Она покачала головой. – Порой, на секунду, он почувствует, будто чего-то не хватает. Но… потом… – Она щелкнула пальцами. – А девочка? – Она проживет свою жизнь. – Ты за ними приглядишь? Женщина чуть кивнула: – Вообще-то я никогда правил не любила. Я застегнул пиджак. Ветер задувал снизу. – А там холодно… там, куда нам надо? – спросил я. Женщина не ответила. Молча протянула мне пару вязаных перчаток. Они были серые, но с одной свисала единственная тонкая красная ниточка. Женщина достала из кармана маленькие ножницы и аккуратно ее отрезала. Потом взяла меня за руки, и мы прыгнули. Ты никогда этого не прочтешь. Ты никогда не сидел и не ждал на крыльце маминого дома. Я никогда не растрачивал твое время. Когда мы прыгнули, женщина с папкой и я, то на одно мгновение я увидел Хельсингборг таким, каким всегда его видел ты. Как силуэт знакомого. Как дом. В тот миг он стал нашим городом, твоим и моим. И этого было достаточно. Ты скоро проснешься. Сегодня Рождество. И… я тебя любил. И с каждым утром дорога домой становится все длиннее Тому, кто помнит того, кто забыл Что-то вроде предисловия Это повесть о том, что значит утратить память прежде жизни. Честно говоря, никакую книгу я писать и не предполагал – просто хотел попробовать разобраться с самим собой. Но, поскольку я из тех, кому через текст раскрыться проще, чем через разговоры, иной раз я излагаю мысли с помощью букв, – чтобы осмыслить свои ощущения. Этот текст я выложил у себя в блоге, где он провисел примерно год, – чтобы читатели, которых это сочинение зацепит, сделали добровольный взнос на благотворительность. А потом текст зажил собственной взаправдашней жизнью, и книга, которая не задумывалась как книга, все-таки ею стала. Настоящей, на бумаге, с обложкой и всем прочим. Эта новелла – о той особенности содержимого нашего черепа, что позволила нам открыть тайны Вселенной, но, словно глумясь над нами, хранит собственную тайну – фиг подступишься. Я попытался рассказать о том, что бывает, когда наш разум постепенно покидает этот мир прежде, чем тело. Получилась серия коротких сердечных признаний – деда и внука, юноши и его любимой, отца и сына. Эти тексты – моя слабая попытка совладать с бесчисленными страхами оттого, что некоторые из моих знакомых – обладателей выдающихся мозгов – постепенно уходят от нас, а нам, оставшимся, предстоит непонятно как жить в разлуке с ними, которые все еще здесь и уже не здесь. Думаю, все началось с фразы из интервью с одним из моих кумиров: «Старость страшна тем, что в голову перестают приходить новые идеи». Эти слова преследовали меня. Печаль от них занозой засела в душе. Да, фантазия может отказать раньше, чем тело. Видимо, этот страх знаком всем, поскольку мы, люди, странные существа, и многие из нас боятся старости больше, чем смерти. Лишиться новых идей? Потерять способность к фантазии? Фантазия для меня – это все. В детстве я строил целые понарошечные миры и убегал туда всякий раз, когда мне было страшно и одиноко и я не знал, как приноровиться к действительности. Взрослым я по-прежнему этого не знаю и продолжаю их строить. Они спасли мне жизнь. Эта новелла – о любви и о страхе. О том, что очень часто они живут бок о бок. Но прежде всего она о времени. Пока оно у нас еще есть. Спасибо, что вы уделили этой истории немного своего. Фредрик Бакман В конце жизни есть больничная палата, посреди которой кто-то поставил зеленую палатку. В ней, задыхаясь от страха, проснулся пожилой человек. Он не знает, где находится, а рядом сидит молодой парень и шепчет: – Ты не бойся. Вот, пожалуй, лучший в жизни возраст, думает старый человек, глядя на внука, на мальчика, уже достаточно взрослого, чтобы понимать, как устроен мир, но достаточно юного, чтобы этого не принимать. Болтающиеся ноги Ноя не достают со скамейки до земли, но голова достает до космоса, поскольку прожитая им жизнь еще слишком коротенькая, чтобы привязать его мысли к земле. Рядом сидит его дед, и он, разумеется, невероятно, немыслимо стар, настолько, что окружающие уже отчаялись ему твердить, чтобы вел себя как взрослый. Он такой старый, что расти уже поздно. Тоже по-своему неплохой возраст. Скамейка стоит на краю площади. Вдали, за площадью, разгорается восход, и Ной моргает на него набрякшими спросонок веками. Не хочет признаваться, что не понимает, где он, потому что это у них с дедом такая давняя игра: Ной закрывает глаза, а дед везет его туда, где они ни разу не были. Порой приходится зажмуриваться крепко-накрепко, пока они с дедом четыре раза пересаживаются с автобуса на автобус, а иногда дед просто уводит его в лес, что позади дома у озера. Бывает, они садятся в лодку и плывут долго-долго, так что Ной успевает заснуть, а когда уплывут подальше, дед шепнет: «Открывай глаза!» и выдаст Ною карту, компас и задание рассчитать, как им вернуться назад. Дед убежден, что Ной обязательно справится, поскольку в две вещи на свете верит непоколебимо: в математику и внука. Когда дед был молодой, группа мужчин и женщин рассчитала, как отправить трех человек на Луну, и математика доставила всю троицу туда и обратно. Но у этого места нет координат, отсюда нет дорог, и ни на каких картах его нет. Ной вспомнил, что сегодня дед попросил его закрыть глаза. Он помнил, как они улизнули из дома и как дед привел его к озеру: мальчик различит звуки и песни воды хоть с открытыми, хоть с закрытыми глазами. Помнил мокрые доски под ногами, когда садился в лодку, а дальше – ничего. Как они с дедом оказались здесь, на скамейке с краю круглой площади, он припомнить не мог. Это какое-то неизвестное место, однако всё тут знакомо, словно кто-то тайком вынес все вещи, с которыми ты вырос, и перевез их в другой дом. Вон чуть в сторонке стоит письменный стол, точь-в-точь как у деда в кабинете, а на нем калькулятор и листки в клетку. Дед, который тихонько насвистывал печальную мелодию, вдруг прерывается, чтобы шепнуть: – Площадь за ночь опять уменьшилась. И снова принимается свистеть. Мальчик вопросительно на него посмотрел, дед растерялся: он не знал, что говорит вслух. – Прости, Нойной, я забыл, что тут все мысли слышны. Дед всегда зовет его Нойноем, потому что имя внука ему нравится в два раза больше, чем имена остальных людей. И накрывает ему голову ладонью, – не ерошит волосы, а просто кладет на них пальцы. – Бояться нечего, Нойной! Под скамейкой цветут гиацинты – миллионы фиолетовых ладошек протягиваются со стеблей, чтобы ухватить солнечные лучи. Мальчику знакомы эти цветы, они бабушкины и пахнут Рождеством. Для других детей Рождество пахнет имбирным печеньем и глёгом, но для человека, чья бабушка любила все, что растет, Рождество всегда будет пахнуть гиацинтами. Между цветов поблескивают осколки стекла и ключи, словно кто-то держал ключи в стеклянной банке и вдруг уронил ее и разбил. – От чего эти ключи? – спрашивает мальчик. – Какие ключи? – спрашивает дед. Глаза старика теперь кажутся странно пустыми, он смущенно постукивает пальцами по вискам. Мальчик открыл было рот, но осекся. И сидит молча, занятый тем, что дед учил его делать, если заблудишься: оглядывать окрестности и искать ориентиры и подсказки. Скамейку окружают деревья, поскольку дед их любит за то, что им пофиг, любят их или нет. С них взмывают птичьи силуэты, распластываются на небосводе, уверенно ложатся на воздушные потоки. Через площадь бредет дракон, зеленый и сонный, в уголке спит пингвин с шоколадными отпечатками ладоней на животе. Рядом сидит пушистая сова с единственным глазом.