Позавчера я слышал, как девочка и мама ссорились. Девочка хотела делать динозавра из молочных пакетов, но времени не было. Девочка рассердилась, мама заплакала. Тогда девочка уступила, но от отчаяния, покинувшего ее глаза, губы у нее запрыгали, как скакалка. Она взяла маму за руку и сказала: – Тогда ладно. Но тогда сыграем в одну игру? У них была еще такая игра – как будто они разговаривают по телефону. Мама рассказывала, что ее захватили пираты и держат на своем тайном острове и что она должна помочь пиратам построить летающий пиратский корабль, и за это они отвезут ее домой. Девочка засмеялась и потребовала от мамы пообещать, что УЖ ТОГДА они сделают динозавра из молочных пакетов! Потом девочка рассказала, что побывала на космическом корабле у планетян. – У инопланетян, – поправила мама. – У планетян, – поправила девочка. – У них всякие таинственные машины с большими кнопками. И они вставляли трубки мне в руки, они ходят в масках и шелестящих скафандрах, так что видны только их головы. И они шепчут: «Все хорошо, все хорошо», а потом начинают обратный отсчет от десяти. Как досчитают до одного, человек засыпает. Даже если очень старается не спать! Девочка замолчала, потому что мама заплакала, хотя это была просто игра. – Планетяне спасут меня, мама. Они классные! Мама изо всех сил удерживалась, чтобы не поцеловать ее тысячу раз. Пришли медсестры и уложили девочку на каталку, чтобы везти на операцию. Они ехали мимо таинственных машин с большими кнопками. В руках у девочки были трубки, а на планетянах – маски и шелестящие скафандры, и, когда они склонялись над каталкой, видны были только их головы. Они шептали: «Все хорошо, все хорошо», а потом начали обратный отсчет от десяти. Когда досчитали до одного, девочка заснула. Хотя очень старалась не спать. До чего противно признаваться себе в том, что ты вовсе не тот, кем всегда себя считал. Ведь вы все, нормальные люди, попытались бы спасти ребенка, правда? Еще бы нет! Так вот, когда женщина в сером свитере открыла дверь в девочкину палату, во мне что-то треснуло, потому что оказалось, что я нормальнее, чем про себя думал. Я оттолкнул ее, вырвал папку и бросился бежать. Точь-в-точь как один из вас. Моя машина стояла на больничной парковке; стоп-сигнал не включился ни разу. Колеса взрывали снежную слякоть в поисках опоры. Я поехал в город по Бергалиден и дальше на север по Страндвэген вдоль моря. Пронесся между деревьями у дворца Софиэру в сторону таунхаусов Ларёда и не сбрасывал скорости до самой 111-й. Там, на выезде на трассу, я встал и выключил фары. Как только появился грузовик, я выехал навстречу. Грохота я не помню; только боль в ушах и заливающий меня свет, когда металл кузова смялся, точно фольга. И кровь, повсюду. Женщина вытащила из-под обломков и меня, и папку. Когда я крикнул «У меня есть для тебя кандидатура», она решила, что речь обо мне. Но это уже роли не играло. Она не меняла смерть на смерть. Только жизнь на жизнь. Я лежал на земле, ощущая под одеждой все ветра Хельсингборга, а она терпеливо объясняла: – Того, что ты умрешь, недостаточно. Чтобы освободить место для жизни этой девочки, надо полностью уничтожить чью-то другую жизнь. Я должна буду удалить все ее содержимое. Так что, если ты отдашь свою жизнь, она исчезнет. Ты не умрешь, тебя не станет вообще. О тебе никто не вспомнит. Тебя тут никогда не было. Жизнь за жизнь. Вот что это означает. Вот почему она повела меня к тебе. Она была обязана показать, от чего я отказываюсь. Час спустя мы стояли на Хамнторгет и наблюдали через в окно, как ты прибираешься в баре. – Внимание детей назад не вернешь, – сказала как-то твоя мама. – Время, когда они тебя слушают не из вежливости, – это время уходит первым. Женщина стояла рядом и показывала на тебя. – Если ты отдашь свою жизнь за жизнь той девочки из больницы, это будет означать, что тебя у него никогда не было. Я заморгал. – Если я умру… – Ты не умрешь, – поправила она. – Ты будешь удален. – Но… если я не… если я никогда… Она только покачала головой, утомленая моей непонятливостью. – Твой сын останется жить. Все, что ты оставил после себя, сохранится, только окажется построенным кем-то еще. Твои следы сдует прочь, как будто тебя не существовало. Вы, люди, считаете, что готовы отдать жизнь, только пока не поймете, что это значит. Вы же одержимы собственным наследием, а? Вам невыносима мысль, что вы умрете и вас забудут. Я долго не отвечал. Думал, поступил бы так ты, отдал бы жизнь за другого. Отдал бы. Потому что ты сын своей матери, а она уже отдала одну жизнь. Ту, что могла прожить, если бы не жила ради тебя и меня. Я повернулся к женщине. – Я сидел тут и смотрел на него каждый вечер с тех пор, как заболел. Она кивнула: – Знаю. Я знал, что она знает. Такие вещи я уже понимал. – Каждую ночь я думал, возможно ли изменить человека. – И что решил? – Что мы такие, какие есть. Тогда она направилась прямиком к тебе. Я перепугался. – Ты куда? – крикнул я. – Я должна быть уверена, что ты уверен, – ответила она и, перейдя парковку, забарабанила в дверь «Винил-бара». Я бросился за ней и прошипел: – Он нас видит? Я не знаю, что на меня нашло. Женщина обернулась, презрительно вскинула брови и ответила: – Я что тебе, привидение? Конечно, видит. Когда ты открыл, она пробормотала: «Пива. Немедленно», не обращая внимания на то, что ты терпеливо, как твоя мама, начал объяснять, что у вас, к сожалению, уже закрыто. Потом ты увидел меня. Наши миры остановились. Ты ничего не сказал насчет моего изодранного костюма и окровавленного лица – ты видывал меня еще и не таким. Женщина в сером свитере ела датский бутерброд и пила пиво, а я попросил кофе. Я заметил, как ты обрадовался. Говорили мы очень мало, потому что мне слишком много надо было сказать. Ты вытирал барную стойку и расставлял бокалы, а я думал, сколько же нежности в твоих пальцах. Ты всегда прикасался к вещам так, словно они пульсируют. Ты любишь этот бар, ты боготворишь этот город. Его людей, и дома, и ночь, ползущую через Эресунн. Даже порывистый ветер и неисправимую футбольную команду. Это всегда был твой город в том смысле, в каком он никогда не был моим, ты никогда не искал другой жизни, ты оказался в правильном месте с самого начала. Я пересказывал женщине в сером свитере то, что рассказал мне ты: что здание «Тиволи» передвинули через площадь. За отцами такое водится – сесть напротив сыновей и пересказывать их истории третьим лицам, вместо того чтобы дать им рассказать самим. Женщина моргала и поглядывала на меня в слишком короткие интервалы между морганиями. – Тебе неинтересно? – догадался я. – Совершенно, совершенно, совершенно неинтересно, – ответила она. Тут ты засмеялся. Вслух. Во мне все запело. Я спрашивал, ты отвечал. Как бережно вы тут все воссоздали, с уважением к истории здания. Это чувствовалось. Надо было тебе это сказать. Не ради тебя, ты все равно уже не вспомнишь. Ради меня. Надо было сказать, что я тобой горжусь. Ты убирал посуду, а я потащился следом, неловко, со своим кофе. Ты повернулся забрать у меня чашку, и на мгновение наши ладони коснулись друг друга. Ты посмотрел на женщину в баре, она читала меню коктейлей и остановилась на «джин, лайм, пастис и трипл-сек». Коктейль именовался Corpse Reviver № 3[1]. Она засмеялась, и ты тогда тоже засмеялся, хотя развеселили вас совсем разные вещи. – Я рад, что ты встретил кого-то… ну понимаешь… твоего возраста, – тихо сказал ты мне. Я не знал, что ответить. И не ответил. Ты улыбнулся и поцеловал меня в щеку. – С Рождеством, папа! Мое сердце ударилось об пол, а ты шагнул в дверь кухни. Я не посмел дождаться, пока ты вернешься. Секунда всегда секунда, единственная реальная ценность на земле. Торгуются все, постоянно. Каждый день мы совершаем сделку всей жизни. Сегодня была моя. Женщина допила последний бокал пива. Взяла папку со стойки. Мы пошли между уличными столиками, – тут отчаянная конкуренция за самые эффектные виды Хельсингборга, но это место исполнено спокойствия и уверенности. Ему не нужно самоутверждаться, оно сознает свою красоту. Набегающие волны, паромы в порту, ждущая их на той стороне Дания. – Как это делается? – спросил я.