— Это какой Жек? Дружок твой, што на гармони играет? Ну, а много таких Жеков было? — И музыка была, которую осуждали, и танцевать запрещали… — Не было такого! — резко сказал Гаврюшка. — А танго, фокстрот? — Ну!.. Это так, трошки было, — смягчился он, вспомнив свое. — Мы танцевали краковяк, «наурскую», потом полечку. — «Барыню», — подсказал Платон. — Во-во! «Барыню». И никто не запрещал — танцуй сколько влезет! — махнул рукой Гаврюшка. — В каждое время, в каждом поколении есть своя мода, — продолжал я, — свои запретные плоды, которые старшие запрещают срывать в силу своего консерватизма, есть свои кумиры, идолы, которым поклоняются. И когда нынешняя молодежь состарится, тоже, наверное, будет говорить своим детям: «Вот у нас музыка была! Вот наше поколение было!..» Привычка к своему окружению с детства — это много значит. Мне тоже кажется, что мы содержательней жили, хотя промахов и недозволенного творили немало. Но это же не стало главным — вот в чем суть. А без промахов, наверное, труднее понять истинное. — Дак это ж опять кому как, — возразил Гаврюшка. — Другому, может, промахи как раз больше всего по душе, и он всю жизнь так и «промахивает». Я о чем толкую?., И Платон вот тоже… О чем? Армия — это главное в нашей жизни, иначе нас сразу сожрут. Мы были молодыми — тольки этим и жили: ждали, скоро ли в армию! И если кого в армию не брали — это ж обида какая была! А теперь? Как повестка пришла — так мать в слезы, отца в шею — иди выручать сына, будто того на каторгу угоняют. Ты пойди в военкомат, посмотри — редко увидишь допризывника одного, а больше все с папой да с мамой, которые шныряют с кучей справок то к одному, то к другому начальнику. Если не удается совсем освободить от армии, добиваются, штоб послали куда полегче. А время-то сейчас какое? С покойное! Ведь не то што тогда было: то конфликт на КВЖД, то Хасан, то Халхин-Гол, то белофинны, то еще разное. И не боялись! А война началась — все пошли! Никто не сачканул! — Были, сачковали. — Кто? Я таких не знаю. Я стал перебирать в памяти своих одноклассников и знакомых: Николай Шляхов — погиб, Сашка Толбатов — пропал без вести, Сашка Глазков — погиб, Иван Пыжов — погиб, Иван Костин — ранен, Миша Белозеров — партизанил, Илья Солопихин — воевал, Жек Сорокин… — Ну, тот же Жек… — Правильно! — чему-то, какой-то своей мысли обрадовался Гаврюшка. — Правильно! А ты воевал, и тебя два раза ранило, а могло и убить. А Жек на гармошке наяривал. Правильно, оно так и получается, как я говорю: Жек, у которого и баян был, и широкие штаны были, и жратвы — вот так, — Гаврюшка полоснул ребром ладони себя по горлу, — а на фронт не пошел! Почему? От сытого корыта гад не хотел отрываться? И при немцах потом играл — все ублажал их, и сейчас играет на свадьбах да на танцах, бегает как бобик. Вот оно и получается, што моя арифметика правильная: от жиру бесются! Так? — Не совсем так, — не согласился я с Гаврюшкой, хотя против его убежденности, я чувствовал, все доводы будут напрасными. Меня снова сменил Федор, он сказал: — Дядь Гаврюш, так что ж, по-вашему, выходит, что нам надо теперь искусственно создать трудности? — Кто так говорит? — развел Гаврюшка руками. — А, Платон? — позвал он на помощь старшего брата. — Надо вывих в психологических мозгах лечить, — сказал Платон серьезно. — Мы накормили людей, обули и думаем: всё, свое дело сделали, остальное, то есть сознательность, само придет. Нет, брат, над мозгами тоже надо работать. Тем более што над нами другие очень шибко работают. Вон внучка моя, Кларкина старшая, бывает, поймает по приемнику, слышу — они нас так полоскают, так полоскают, што и не хочешь, а можешь закачаться. Нет, они не прямо, а хитроумно все это делают, исподтишка — я ж слышу, меня ж не обманешь, куда он разговор клонит. Тоже умные, паразиты! На перекрестке встречная машина ослепила идущих ярким светом, разрезала их надвое — все сошли на обочину, по ту и другую сторону дороги. Песня смялась, женщины умолкли. «Москвич» въехал в гущу компании и остановился. Из него вышел Никита — Карпов-старший. Низенький, плотный, вразвалочку обошел всех, поздоровался. Мне дольше других тряс руку, улыбался: — С приездом!.. Надолго? Может, ко мне заехал бы? С отцом поздоровался с последним. Тот положил руку Никите на плечо, спросил: — Ты куда на ночь глядя? Чи случилось што? — До вас… Завтра приезжайте к нам — Николая в армию провожать. — Уже? — удивился Карпо. — Миколку в армию берут? — всплеснула руками Ульяна. — Боже мой, как времечко-то летит! — Уже, — подтвердил Никита. — И вы, мам, приезжайте. — И он полез в машину. — Так ты што ж это, к нам и не зайдешь? — спросила Ульяна. — Некогда, мам… Поеду. Там Надя ревет с утра… Гаврюшка толкнул меня: — Слышишь? Ревет. А чего реветь? Два года пролетят, и не заметит. Парню армия нужна — для самостоятельности, для возмужания. А она ревет. — Мать… Жалко… — Мать! А твоя не мать была? А рази она ревела так? — он указал на мать, подошедшую к нам. — Я за живот больше хваталась, — сказала она. — И плакала, а как же?.. Особенно когда слух прошел, што его убило… — Дак то ж война была! — Да и теперь… Каждой матери жалко своего дитя отпускать, — сказала мать. — Ну, што, прошшаться будем? Спасибо вам, братики мои дорогие, што пришли, проведали. — Она стала со всеми целоваться, расстроилась от чего-то, зашмыгала носом. Обратно от перекрестка мы возвращались вчетвером. У своего двора Ульяна наказала матери: — Кума, ты ж завтря поглядай тут на наш двор, мы с утра пораньше подадимся до Микиты… — Ладно… А как же? Пригляжу, — пообещала мать, и мы пошли к своему дому. Но не успели сделать и двух шагов, как услышали оклик: — Кума Нюрка!.. Нюр?.. Мы оглянулись, возле своих ворот стояла Дарья Чуйкина, и под светом лампочки на столбе было видно, как она машет рукой — подождите. Мы с матерью остановились. — Зачем это я Дарье вдруг понадобилась? — вслух подумала мать. — Я гляжу, гляжу — да чи это Вася приехал? — говорила Дарья, подходя к нам. — Хоть зашел бы?.. Мы с Родионом Васильевичем часто вспоминаем твоих детей, Нюр. Какие были маленькие, как тебе трудно было с ними, а, глянь, всех вырастила… — Да уж было… — согласилась мать. — Што ж теперь вспоминать? Было — пережили. — Зайдите хоть на минутку. — Поздно уже. — Какой поздно! — Ну, зайди, — сказала мне мать. — А ты? — У меня делов-то после гостей сколько! Иди, проведай дядю Родиона. Он же тебе когда-то голубя подарил. — Помнит! — засмеялась удивленно Дарья. — Как же не помнить. Я чуть было с ума не сошла, как увидела того голубя. Ну, иди, иди. Недолго только держите его, он ведь тоже уморился… Я пошел к Чуйкиным. В передней горела тусклая лампочка, но и под ней было видно, что чистота здесь по-прежнему в большой чести. Дарья подала мне тапочки, я переобулся и прошел по половичку к горнице, заглянул в раздвинутые занавески. Там, как и в те далекие давние времена, всю комнату занимало огромное растение в деревянной кадке. — Все тот же фикус цел? — спросил я. — Нет, — улыбнулась Дарья. — Не фикус это. — И она щелкнула выключателем. Лампы дневного света залили комнату мертвенно-блеклым «молоком». В кадке, оказывается, росло роскошное лимонное дерево, усеянное крупными зеленовато-желтыми плодами. — Лимон! И плодоносит? — удивился я. — Да! Круглый год, — похвасталась Дарья. — А где же дядя Родион? — Сейчас придет. В погреб полез. Да вот и он. Сгибаясь почти вдвое, в комнату вошел Родион с охапкой самых разнокалиберных банок, которые он прижимал к груди двумя руками. — Помоги, Даш… — попросил он жену. Дарья разгрузила мужа, поставила банки на стол. Родион вытер руки платком, который вытащил из кармана двумя пальцами за уголок, поздоровался. — Садись, Вася, — сказал он просто. — Поговорим, попробуешь нашего производства, — кивнул он на банки. — То ж все из своих фруктов, — пояснила Дарья, перебив Родиона. — Из разных сортов. — Виноград разводите? — Да! Почти весь сад уничтожил, да он, правда, уже и старый был. Все старое выкорчевывает и разводит виноградник. Ну, садись же, садись. Родион принялся разливать соки. Дарья нарезала хлеба, тоже подсела к столу. — Осенью заходи — виноградом угостим, — сказала она.