— Пей… холодненькое, — подвинул Родион стакан, — и ешь. — Есть-то уже не хочется, — признался я. — Только гостей проводили. — Слыхали… Немножко попробуй. Не мастак по сокам, я не смог по достоинству оценить Родионовы успехи в новом для него деле: все соки казались мне одинаково кислыми. Но, чтобы не обижать хозяев, я, как умел, хвалил их. Да они, наверное, и в самом деле были хорошими. Мы сидели, разговаривали. Из разговора я понял, что старики, прожив всю жизнь вдвоем, под старость заскучали одни. Ни родни, ни друзей. И виноградник, и лимоны — все это сделано, выращено своими руками, а похвастаться не перед кем, угостить некого, и поэтому Дарья весь вечер стояла в воротах, караулила, когда я буду идти мимо, чтобы зазвать в свой дом… Мне было грустно у Чуйкиных. — Жаль, что вы до войны не развели виноградник, мы бы хоть полакомились им через забор… — Ой! — засмеялась Дарья. — Кто б говорил! Мы с Родионом Васильевичем часто вас вспоминаем и говорим: «Вот у Нюрки дети были. В голоде, в нужде росли, а штоб по чужим огородам, садам лазить — этого не было». — Да было! — перебил я ее. — Было. Лазили. И к вам в сад лазили. И не раз. Ну как же! — Наговаривай, — махнула Дарья рукой. — Бери вон сальце. — Да, может, и было, — сказал Родион раздумчиво. — Што ж такого? Все мальчишки лазють… И теперь вон тоже. Не в этом дело. Один полез, а после и засовестился, а другой полез — понравилось, и пошел, дальше — больше. — Все равно я не поверю, — стояла на своем Дарья. — Людская молва другое говорит. Што ж ты, против молвы?.. — Так, а разве молва всегда объективна к человеку? — возразил я Дарье. — Она ведь тоже, как на кого взглянет. Кого полюбит — того и возносит, не дает в обиду, а кого невзлюбит — хоть разбейся… — Это точно, — согласился Родион. — Не, не грешите… — стояла на своем Дарья. — Да чего уж тут грешного? В одного вцепится — затаскает, заласкает, а другого, наоборот, уничтожит без причины. Как ком снежный с горы катится, и на него наворачиваются пласты этой самой молвы. Одному достается только чистый снежок, эдакий бальзам, а другому, кого невзлюбят создатели этой самой молвы, — одни лишь комья грязи. И хоть ты что, хоть вывернись наизнанку, хоть кричи: «Да подождите минуточку, остановитесь, взгляните, присмотритесь: я ведь хоро-о-ший!» Ничего! Не докричишься! Не услышат! Так и идет, катится потом уже по инерции эта молва. Инерция — великая сила. Молва… — Это точно, — подтвердил Родион. — Простите, я что-то не то понес… — Не, все правильно. А у нас на производстве, думаешь, не так? Это точно: на кого как глянут, — поддержал меня Родион. Мы еще поговорили. Но вскоре почувствовал, что устал, и запросился домой. На прощанье Родион срезал с комнатного дерева желтый лимон и дал мне. Я нес его, этот чудесный плод, холодный и пахучий, вдыхал его острый, освежающий аромат и удивлялся: сколь велика сила человека, если он захочет что-то сделать! Даже лимон вырастит у себя в хате!.. Я в тот вечер долго не мог уснуть. Сначала думал о Чуйкиных, а потом вспомнился спор с Гаврюшкой, и он почему-то больше всего именно теперь взбудоражил меня. В чем-то он был прав, а в чем-то — нет, о чем-то он судил слишком прямолинейно, и у меня только теперь находились слова для возражения… Как всегда, умен задним числом. Взбудоражил, взъерошил мысли, пошли воспоминания. Какими мы были?.. Были… Разными мы были… И у нас разное бывало… РАДОСТЬ Стояло долгое бабье лето — погода, которую Васька любил больше всего. Теплая, прозрачная осень — было в ней что-то и радостно-праздничное, и тоскливо-грустное: празднично было от короткого ласкового солнышка, грусть же навевало тихое, безропотное увядание природы… Сады еще не совсем облетели, и по ним с каким-то отчаянным буйством шныряли стаи скворцов в поисках несклеванных перезрелых вишен. Налетят большой шумной тучей, обсядут деревья — почернеет сад от них, и тут же с еще бо́льшим шумом вспорхнут одновременно, взовьются высоко, будто мошкара, а через минуту, смотришь, уже опустились на луг, гоняются за букашками, ловят запоздалых мелких осенних бабочек. Хлопотливы, непоседливы стали скворцы, совсем не похожи на тех, что прилетают весной: готовятся к дальней и трудной дороге в теплые страны. Но огородам бродят без привязи коровы, козы, телята. Ребятишки, презрев все межи и изгороди, рады раздолью: жгут костры из сухой картофельной ботвы и бурьяна, лакомятся остатками овощей на грядках. Оброненная морковка, капустная кочерыжка, недозрелый брошенный помидор, забытый рыжий огурец-семенник — все им приносит радость, все идет в ход, все съедается с превеликим удовольствием. В кустах играют звонкие суетливые синицы. Летом их и не видно было, а тут, учуяв близкие холода, уже жмутся поближе к человеческому жилью, знают: здесь их и покормят, и обогреют. А если забудут, доверчивая птичка эта напомнит о себе — вдруг в самую стужу, в самую непогоду застучит остреньким клювиком в окошко. И уж тут чье сердце не дрогнет! Тотчас откроется форточка — и высунется теплая рука с крошками пахучего хлеба на ладошке или повиснет на шнурке кусочек сала. И частенько бывает, что надолго останется открытой форточка, — милости просим в нашу хату… В воздухе тихо и покойно, медленно плавают серебристые паутинки. И небо в это время такое чистое и глубокое, и даль до самого горизонта словно промытая, и вода в речке прозрачная, как зеркальное стекло. Что за благодать разлита в природе! И не понять Гурину, почему так хорошо и радостно у него на душе, отчего такая легкость в теле, отчего такой подъем на сердце? Только ли погода тому причиной? Нет, конечно же, дело нынче не только и не столько в погоде: его приняли в комсомол! Потому он и радуется, радуется вдвойне погожему деньку, теплому солнышку, веселым птицам. Вот и спешит он, торопится домой, чтобы похвастаться билетом. Да и не спешит он вовсе, а идет своим нормальным шагом, но в теле такая легкость, что ноги сами несут его. Да не ноги вовсе, а будто и впрямь выросли у Васьки за спиной крылья, и он летит на них, как пушинка, как та беленькая невесомая паутинка, которая только что проплыла мимо. Узкой полевой тропкой через жнивье шагает он, не жалея своих белых парусиновых туфель, так тщательно начищенных утром разведенным зубным порошком. Обзеленились носки, в морщинки изгибов набился порох земли и желтая пыльца от поздних пожнивных цветов — да только ерунда все это! Дома он снова окрасит их зубным порошком, выставит на солнце, и через минуту туфли опять будут как новые. Зато насколько он сократил путь, зато насколько быстрее придет он домой! Кончилась тропка, вышел Васька на твердую, накатанную, как асфальт, дорогу, отбил чечетку, и вместе с пылью поплыло от его туфель белое облако пахучего зубного порошка. Зашагал по дороге, запел: Три танкиста, три веселых друга, Экипаж машины боевой! Миновав кирпичный завод, Васька увидел с бугра родную улицу, хаты — свою, Карпову, Симакову, Чуйкину. И не выдержал — поднял руки вверх, закричал: — Эге-е-ей!.. Крикнул и застыдился такого своего поступка, оглянулся вокруг — никого, успокоился. Тронул карман рукой — билет на месте. Остановился, достал, повертел серенькую книжечку с тисненым профилем Ильича на обложке. Понюхал. Новенькая книжечка пахла декстрином. Развернул, стал изучать написанное: «Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи. Фамилия Гурин Имя Василий Отчество Кузьмич Год рождения 1923 Время вступления в члены ВЛКСМ 1938 г.» Перечитал — все правильно, все так и есть, и билет, вот он, настоящий, значит, все случилось на самом деле, не сон то был, не давняя Васькина мечта о комсомоле. Вручая Гурину билет, секретарь райкома наказывал ему беречь его, хранить в чистоте, носить всегда с собой, держать его у сердца. Быть преданным… Васька не выдержал, сказал взволнованно: — Хоть сейчас куда хотите пошлите!.. В Испанию хочу. — Верим, — сказал секретарь. — Но пока твоя задача учиться, учиться и еще раз учиться. Если понадобишься, позовем. А сейчас — учись как следует! — Хорошо! Буду учиться! Только в Испанию, если можно, запишите меня сразу… В Испании, видать, дела идут худо, республиканцам приходится тяжело, поэтому Васька рвется туда — сразиться с фашизмом… Сложил Васька билет, сунул в карман, оглянулся по сторонам — никого, и закричал опять: — Эгей-гей-гей!.. И вдруг, откуда ни возьмись, Никита появился на тропе, что вьется вдоль оврага. Не заметил его Васька раньше за кустами, теперь стушевался, покраснел. — Ты че орешь? — спросил у него Никита, подойдя поближе. — Да… так… — отмахнулся Васька. — Вон хаты наши увидел… — И не выдержал, показал Никите билет: — Вот… Осмотрел Никита комсомольскую книжечку и замычал одобрительно. Потом осторожно развернул ее, прочитал, губы у него задергались, улыбнулся он как-то грустно. — Поздравляю… — Спасибо. — Васька спрятал билет. — А ты? — Да… — махнул Никита неопределенно. Потом пояснил: — Вступлю. Вот наладится… У нас же там еще ничего не организовалось, не определилось: все новое… Никита поступил в только что образованный в поселке горный техникум, учился на электрика. — Ну, это быстро организуется. Вступишь! — подбодрил его Васька. — Вступлю. Они постояли еще немного и разошлись каждый в свою сторону. Васька оглянулся, долго смотрел Никите вслед — низенький, коренастый, мужиковато покачиваясь, он не спеша удалялся в сторону поселка. Посмотрел на него Васька и почему-то взгрустнул: будто вместе с Никитой что-то оторвалось от него самого, оторвалось и ушло в невозвратное прошлое что-то большое, радостное, неповторимое… Ушло детство… Ушло, отшумело последней Ульяниной руганью на Никиту, когда они вернулись из школы с ведомостями об окончании семилетки.