— А, и стихотворец здесь! Пьет нектар славы! От прихлынувшей к лицу крови Васька не разобрал слов, но чувствовал, что говорит Григорий Иванович что-то доброе. — Молодец! Остро и смешно. Сатира. Только вот в одном месте… Что такое опий? — спросил он. «Неужели не знает, что это такое? — удивился Васька. — Или испытывает?..» — Ну, этот… Когда курят, а в мундштуке желтое остается… Яд такой. — Курят — это верно. И яд — верно. Только не тот. Табачный яд называется никотин, а опий, или опиум, — это совсем другое. Он добывается из опиумного мака. А у тебя: «Как от махорки опий». Неверно. Застыдился Васька, готов сквозь землю провалиться, но Григорий Иванович тут же и выручил его: — Произошло смещение образов, путаница, подмена одного образа другим. Такое встречается даже у больших поэтов. Так что не смущайся… Взбодрился Васька — Григорий Иванович всерьез с ним говорит — «образы», «смещение образов». Такое он слышал только на уроках литературы — образы! А ведь он, если честно признаться, когда писал, как-то и не думал, чтобы в его стихе были образы. А они, оказывается, есть! — У Лермонтова, помнишь: львица с лохматой гривой на спине? — продолжал Григорий Иванович. — А у львиц, как известно, гривы не бывает, она растет только у льва. Верно? Васька кивнул — верно, а про себя поразился: «У Лермонтова ошибка и у меня! А ведь то — Лермонтов!..» Подошла Ребрина, послушала разговор и, когда раздался звонок, позвала Ваську с собой. Привела в пионерскую комнату, прикрыла плотно дверь, достала из ящика стола толстую тетрадь в клеенчатой обложке, карандаш, приготовилась писать. — Ну, рассказывай, кого видел? — спросила, нацелив острие карандаша на чистый лист тетради. — Где? — не понял Васька. Ребрина нетерпеливо потрясла карандашом. — Как где? В церкви был? — A-а… — вспомнил Васька и поморщился. — Был… — Ну? Кого видел? Говори. — Никого не видел. — Как не видел? — удивилась Ребрина. — Никого-никого? — Да нет… Тетку Маришку… — Какую еще тетку Маришку? Что ты мне голову морочишь! — Правда. Бабушка Симаковых, с нашей улицы… А больше никого из знакомых не встретил. Там знаете сколько народу было? Не протолкнешься. — Н-да… — протянула разочарованно Ребрина и посмотрела на Ваську, скривив в брезгливую гримасу тонкие губы. — Значит, не выполнил поручение? А еще в комсомол просился! А еще стихи антирелигиозные пишешь! Чему же верить — твоим делам или стихам? Человек должен быть цельной натурой, в нем должно быть все едино — и слова, и дела. А ты пишешь одно, а делаешь другое. — Что я делаю? — вспыхнул вдруг Васька. — Что я такое делаю? Чего вы ко мне пристали? И поручение ваше выполнять стыдно: вы шпионить заставляете, доносить, фискалить, ябедничать — разве это честно? Честно, да? А стихи?.. Стихи!.. Это не ваше дело — стихи. Дались они вам, все время попрекаете. Васька готов был ударить Ребрину в острые, обтянутые тонкой кожей скулы или заплакать. Но он не сделал ни того ни другого, выскочил из комнаты, хлопнув дверью. Побежал по пустому коридору, возле стенгазеты остановился — она бросилась ему в глаза яркими красками: карикатурный поп-страшилище смотрел на него сердито, готовый все заграбастать своими когтистыми лапами, толстая набожная старуха неистово крестилась, а ее тощий рахитичный внук, зеленый, как лягушка, держал руки на животе и болезненно корчился. Это все иллюстрации к его стихам, тем самым стихам, которые принесли ему столько страданий, тем самым стихам, которыми теперь колет глаза ему пионервожатая. Стихи!.. Да пропадите вы пропадом! И Васька схватил двумя руками стенгазету, сорвал со стены, стал остервенело шматовать ее на мелкие куски, потом бросил на пол и, потоптав ее ногами, пошел в класс. На первой же перемене из школы никого не выпустили, всю смену выстроили в коридоре, как тогда, когда был траурный митинг. Разъяренная Ребрина стояла на середине, потрясала ошметками стенгазеты и угрожающе говорила: — Кто-то злостно сорвал и растоптал стенную газету. Тяжкое преступление это черным пятном ложится на всю школу. Так может поступить только враг. Но мы понимаем, что здесь не все враги, и тот, кто это сделал, должен иметь мужество признаться, чтобы не ложить пятно на всех. С тех пор как увидел в руках Ребриной куски стенгазеты, Васька понял, что он пропал окончательно и жизнь его кончена, и потому стоял бледный, как тот лист ватмана, на котором была нарисована газета. Он не слышал, что говорила Ребрина, мысли его беспорядочно бродили далеко от школы, в которой он находился последние минуты. Это он уже точно знал. А что же дальше? Домой с такими новостями он не пойдет — видеть материны слезы, ее горе, ее причитания, упреки он тоже не выдержит. Одна дорога — на станцию, на поезд — и куда глаза глядят… Или — в петлю… Или — под колеса вагона… И пропадите вы все пропадом с вашей такой жизнью… — Так кто же это сделал? — в который раз вопрошала Ребрина, обходя затихшие ряды учеников и заглядывая каждому в глаза. — Не хватает мужества признаться? Да, враг всегда труслив, исподтишка действует!.. Кто это сделал? Последний раз спрашиваю! «Брошусь под поезд, и нехай как знают…» — решил Васька и выступил вперед. — Я… — сказал он, не поднимая головы. По рядам прошел гул удивления. — Ты? — первым подал голос Григорий Иванович. — Зачем же ты?.. — искренне огорчился он. — Гурин? — Это подал голос директор и тяжко вздохнул. — За-зна-лся!.. — протянул ядовито кто-то из девчонок. — Наконец-то ты раскрыл свое настоящее нутро, — закончила с облегчением Ребрина. Также не поднимая головы, ни на кого не глядя, Васька повернулся и медленно направился к выходу. Он был как во сне — в голове стоял какой-то шум, как от близко проходящего поезда, а перед глазами мелькали черные колеса — то по одному, то по паре, щелкали на стыке рельсов, вдавливали смолистые шпалы в щебенку… — Гурин, вернись!.. — Голос у директора был на пределе — он никогда так не кричал. Васька остановился, кто-то взял его за плечо и повел в директорский кабинет. — Зачем ты это сделал, Гурин? — спросил директор, вытирая лысину платком. Васька повел глазами, увидел ноги Ребриной — она была здесь. — Не знаю… — Что тебя толкнуло на это? Была же какая-то причина. — Не знаю… — Да что тут спрашивать? — подала голос Ребрина. — Он себя раскрыл полностью. Таким не место… — Что раскрыл? Что раскрыл? — Впервые Васька поднял глаза и посмотрел на Ребрину. — Погодите вы… Галина Васильевна… — остановил Ребрину директор и обратился снова к Ваське: — Так просто ничего не бывает… Что-то же тебя толкнуло на этот поступок?.. В кабинет вошел Григорий Иванович, остановился у двери. — Может быть, ты мне не хочешь сказать, так вот Григорию Ивановичу… Его, я знаю, ты любишь… Может, ему скажешь? Мы выйдем. — Это она все, — кивнул Васька резко головой в сторону Ребриной. — В комсомол не пускает… Поручения дает такие, чтобы шпионить за другими и ей доносить… Теперь начала этими стихами попрекать… — Отговорки! — прикрикнула Ребрина. — Помолчите… Но зачем же вымещать накипевшее на стенгазете? Ты понимаешь, что ты натворил? — спросил директор. Васька кивнул. — Ну и как же теперь? — А никак… Я и жить больше не хочу и не буду… Кругом я виноват, все у меня невпопад… Пойду на путя… — Васька не сдержался, крупные слезы покатились по щекам. — О! — протянула Ребрина. — Он еще и запугивает, клеветник!.. — Да помолчите вы! — не выдержал директор. — Идите, займитесь своими делами. Мы тут сами разберемся. Ребрина дернула нервно головой: — Хорошо! Но я это так не оставлю, Евстафий Станиславович! — И она вышла. Наступила долгая пауза. — Это не дело, — проговорил как бы про себя директор. — Это не борьба — голову на рельсы. Будто страшнее Ребриной и зверя нет. А, Григорий Иванович? — Да, решение не самое мудрое, — согласился с ним Черман. — У меня сейчас нет уроков, разрешите мы с Гуриным пойдем в библиотеку и там поговорим? — Хорошо, — согласился директор. Григорий Иванович положил Ваське на плечо руку и так, не снимая ее, повел его в библиотеку. Здесь он усадил Ваську на диван, сам сел рядом. — Да, это верно: не очень мудро ты решил распорядиться своей жизнью. Уж если отдать ее — так отдать за такое, что стоит этой самой дорогой цены… Жизнь-то, дружок Вася, самое дорогое, что у нас есть. Другой ведь не будет… Так стоит ли бросать ее под ноги какой-то Ребриной? — Почему Ребриной? — Ну а кому же? Ведь это из-за нее ты разуверился и в жизни, и в людях? Из-за нее. А что, на ней свет клином сошелся? Может быть, тебе в жизни предстоит еще такая борьба, такое испытание, такие идеи отстаивать, за которые действительно и жизнь не жалко будет отдать. Как великие революционеры. Тельман сейчас в фашистской тюрьме томится. Думаешь, ему легко? А он не сдается, не падает духом — борется. В петлю же сунуть голову легче всего, только кому это надо, кому это выгодно? Врагам. Помни, Вася, жизнь человеческая очень хрупкая, прекратить ее очень легко, поэтому ее беречь надо и распоряжаться ею толково, с пользой. Григорий Иванович уже не сидел на диване, он ходил по комнате, рассказывал о Ленине, о Боливаре, о Дзержинском, о Марате, брал с полок книги, нежно поглаживал их и складывал стопкой на столе. — Вот, Вася, сколько тебе предстоит прочитать, но зато ты познакомишься с настоящими людьми и узнаешь, как дорого они ценили свою жизнь, поймешь, за что они готовы были отдать свою жизнь.