— Да нет, я сам… — Сам… — Мать повертела тетрадь. — Ты сначала уроки выучи, а потом уже сочиняй. Время тратишь на пустое: кому оно надо — про Карпову собаку написал. Интересно, што ли? Васька отобрал у матери тетрадь и, огорченный неподдержкой, сунул ее в самый низ под стопку книг. В числе других Ребрина назначила Ваську дежурным у церкви во время всенощной. Без каких-либо опознавательных знаков — без повязок — они пришли в церковь с видом обыкновенных прихожан и быстро смешались с толпой верующих, как и было заранее намечено планом Ребриной. Васька с трудом протиснулся в середину, взмок весь и остановился, чтобы передохнуть. Задрав вверх голову, он по люстрам, как по звездам, определил направление и двинулся дальше. «Пропустите…» — то и дело шептал Васька в спины стоящих. Кто пропускал его, но большинство шикали на него, обзывали «хулюганом», если он слишком напористо продвигался вперед. Пробравшись в первые ряды, Васька окинул стоявших — все незнакомые. Кругом горели свечи, сверкало золото в окладах икон и стоял приглушенный гул, шедший откуда-то сверху, из-под купола. Алтарь от общего зала был отгорожен золоченой решеткой, калиточки в ней были закрыты. Закрыты и «царские врата» — служба еще не начиналась. Какие-то дядьки с благостными лицами, с приглаженными бородками и прилизанными волосами мягко ходили вдоль алтаря, поправляли свечи в подсвечниках, переговаривались вполголоса, будто при покойнике. Один из них заприметил Ваську, несколько раз взглянул на него, не выдержал, подошел к нему и прошептал на ухо: — Ты с кем здесь, мальчик? — А что? — Васька хотел обидеться на дядьку — маленький он, что ли, сам не может в церковь прийти? Но тут же сообразил: у всех в руках узелки с куличами, яйцами, творогом — святить принесли, а он стоит с пустыми руками, и всем ясно, что пришел он сюда не по делу. — Иди на улицу, мальчик, — сказал дядька, — тут тебе делать нечего. — А что, и посмотреть нельзя? — Иди, иди, — тем же шелестящим шепотом повторил дядька и посмотрел Ваське в глаза. Маленькие, кругленькие, как у мышки, глаза его сидели в глубоких глазницах и сверкали злобой. — Иди… А то возьму сейчас за ухо и выведу. — Он уже не шептал, а шипел. — Ладно… Сразу — за ухо, — проворчал Васька и повернулся уходить. Уже у самого выхода он неожиданно наткнулся на соседку — Марину Симакову. Еще этого не хватало! Она и так недолюбливает Ваську, «азиятом» зовет, а тут и вовсе в хулиганы запишет, в «анчихристы». Разве она поверит, что он пришел в церковь богу молиться? Такие сюда за этим не ходят, у них на уме одно «хулюганство»… Завидев Симакову старуху, Васька нагнул голову и юркнул в сторону. Кажется, пронесло. А то оправдывайся потом перед матерью, зачем ходил да что делал. На улице — в ограде и за оградой — народу было не меньше, чем внутри церкви. В наступившей темноте всюду белели узелки с куличами. Против дверей забор был облеплен любопытными мальчишками. Вспугнутые необычным нашествием, в ночном небе черными хлопьями, как при пожаре, летали вороны. Васька нашел местечко на заборе, уселся поудобнее и стал смотреть в церковь. Издали ему были видны лишь колышущиеся головы и плавающий над ними дымок. Самая большая люстра была низко опущена и загораживала все, что делалось в глубине церкви, у алтаря. Изнутри церкви, как из улья, доносился сплошной гул. Откуда брался этот гул, если все стоят молча, Васька не мог понять. Но вот головы закачались больше обычного, заволновались, задвигались, и прямо от двери образовался проход. И вдруг откуда-то издали, из-под люстры вышел батюшка в золотой ризе, в сверкающей шапке-короне, а за ним шел второй — без шапки. Оказывается, первый — это архиерей, приехал из города, потому и народу так много собралось — посмотреть на него. Позади архиерея и попа напомаженные дядьки несли хоругви — большой серебряный крест, большое полотно с длинной бахромой и вышитым на нем серебряными нитками святым, икону и еще много разных красивых вещей. Когда вся эта процессия ступила на крыльцо и запела, ударили колокола — весело и торжественно, и в тот же миг все вокруг задвигалось, загомонило. Успокоившиеся было вороны снова взлетали с криком в темное небо, из звонницы с хлопаньем крыльев вылетали перепуганные голуби. А колокола вызванивали что-то веселое, ликующее, совсем не божественное — бом-бом, три-ли-ли, три-ли-ли, бом-бом, три-ли-ли… С крыльца процессия повернула налево и пошла вокруг церкви. Когда она показалась с другой стороны, Васька увидел, как поп одной рукой махал кадилом, а другой макал маленький веничек в чашу, которую нес рядом с ним какой-то мужичок, и кропил налево и направо стоявшие на земле развязанные узелки. После этого люди быстро стали увязывать свое освященное снадобье и уходить в ворота за ограду — торопились по домам. Побежал домой и Васька. Было уже далеко за полночь, но на улице народу как днем: идут и идут с узелками, несут зажженные в церкви и спрятанные в железнодорожные фонари свечи. Подсвечивают дорогу, гомонят, торопятся. Такого зрелища Васька не видел никогда. Идет, а перед глазами освещенное нутро церкви, и в нем в сизой дымке колышется море голов и слышится сплошной гул. И — золото, золото, кругом золото сверкает. А колокола — бом-бом, три-ли-ли… Мать открыла Ваське, заворчала, как обычно: — Где тебя носит, полуношник? Ко всенощной ходил, што ли? И не выдержал Васька, признался: — Ага! С ребятами посмотреть ходили. — Клуб это вам, што ли?.. Спектакль какой?.. — Ох, здорово там все, аж страшно! — А что же ты с пустыми руками ходил? Взял бы хоть яички да и посвятил, вот бы и разговелись. — Ну да! Утром рано, Васька еще с постели не встал, услышал всегда желанный голос бабушки: — Христос воскрес! — Воистину воскрес, — ответила мать, и они громко поцеловались. — Не ели ишо? Я вот разговеться принесла. А то вы тут, как неверные, живете и праздников никаких не соблюдаете. А безбожник твой дома? — Кто? — Ну, сапустат… Старший… — А… Вон валяется в постели. Поздно пришел — на всенощной был. — На всенощной? Так он же безбожник! Рази ты не знаешь, как он свою бабку опозорил? Написал стих и в школе вывесил. А мне Платоновы ребята вчера принесли это известие. «Бабушка, а про вас Васька Гурин стишок сочинил. Все читают и смеются. Вот — мы переписали». А ну иди сюда, сочинитель, я хоть погляжу на тебя, какой ты стал. Васька выполз из-за занавески. Было стыдно, не знал, куда глаза девать. Уши вспыхнули жарким огнем. Как он не подумал, что узнает обо всем бабушка — его любимая бабушка! — и каково ей будет? Мать смотрела на него удивленно и растерянно: — Как же это?.. — Да вот так. — Бабушка достала из кармашка на фартуке свернутый лист, стала читать: — «Знал я бабушку Марфутку…» Вишь? Марфутку… Нет бы сказать Марфу Ермолаевну, а то Марфутку. «Она толста была собой». А тут и совсем брехня: рази ж я толстая? И-их… Вон бабушка Феня, тетка моя, — та толстая, а я? Слухай дальше: «На рожжество сварила утку и сказала: «Заговляем, внучек мой». Опять брехня. Когда это мы на рожжество уток варили? Мы их и не держали сроду. Им же вода нужна, это кто возле ставка живет — те держат. — Обернулась к матери: — На, читай дальше сама, какие там страсти приключились. Опозорил бабку свою. — Бабушка ткнула Ваську в лоб пальцем, отошла к столу, стала развязывать свой узелок. Танька подошла, заглянула снизу Ваське в глаза: — Ты Пушкин, да? В ответ Васька показал ей кулак. Танька отскочила, развела руки в стороны: — Это ж надо! В нашей хате новый Пушкин! Мать прочитала, закрутила головой: — Вот уж правду говорят: ради красного словца не пожалеет мать-отца. Как же это ты? Васька молчал. — Да он не только про вас написал, — сказала мать бабушке. — Тут как-то прочитал мне стишок про Карпова кобеля. Бабушка засмеялась: — О, так, значит, не я одна попала ему на зубок? И кобелю досталось! Ну, тогда и мне не так обидно будет — в одной компании с Карповым кобелем. И так же складно? — Складно, — сказала мать. Бабушка согнала улыбку с лица и, взглянув на мать, кивнула в Васькину сторону: — А вот из него штось растет необычное, вишь, головастый какой, — и глядела после этого на Ваську долго и задумчиво. Танька подошла к матери, попросила: — Ма, дай я прочитаю. Та отдала ей листок, и Танька стала про себя читать Васькину поэму, шевеля губами и то улыбаясь, то удивляясь. — Ну, ладно, хватит над мальчиком измываться, — сказала бабушка. — Пошутковали, и будет. Мало ли на свете Марфуток, правда, внучек? Иди умывайся, да будем завтракать. Я вот принесла творожку, сальца, по яичку вам… — Ему ж нельзя: он же безбожник! А вдруг прохватит? — сказала Танька. И Васька не выдержал — заплакал, убежал на улицу. Как ни звали — не пришел. Мать рассердилась было, взяла хворостину, но бабушка остановила ее: — Не тронь. Сами мальчишку довели, а теперь еще и бить?.. Это все я, дура старая… Обиделась на стишки. Нехай отойдет чуть, я сама пойду к нему, повинюсь. А ты держи язык за зубами, — погрозила она Таньке. — Не дразни его. Васькины огорчения из-за стихов продолжились и в школе. Когда он пришел туда, первое, что увидел, — это учеников, столпившихся возле стенгазеты. Они толкали друг друга, читали вслух, смеялись, отходили возбужденные. Никогда еще не было такого, чтобы стенгазету брали с бою. Первое чувство, которое нахлынуло на Ваську, было чувство неловкости и стыда за бабушку, но потом, когда стали подходить к нему ребята и хлопать по плечу, это чувство исчезло и появилось другое — гордость. Он видел, что ребята стали относиться к нему как-то по-другому: кто с завистью, кто заискивающе, но равнодушных не было, во всех случаях он, Васька, был в центре внимания, ребята толпились возле него, как возле приезжей знаменитости. Особенно вдохновляли Ваську девчонки: они проходили мимо него медленно, словно мимо урны с прахом, смотрели на него издали, а в их глазах-омутах были одновременно любопытство, восторг, робость и любовь. Над всеми у стенгазеты возвышался Григорий Иванович Черман. Высокий, гордый, он читал поэму издали, через головы мелюзги. Прочитал, подумал что-то, не отходя. Васька с трепетом ждал, что он скажет, и всеми силами старался прочесть на его лице впечатление. Но лицо Чермана было непроницаемо. Наконец Григорий Иванович оглянулся, и Васька, ловя его взгляд, улыбнулся ему издали. Григорий Иванович заметил его, качнул головой: