— Не бойся! — подбадривал Васька братишку. — Тут мелко. Осмелел Алешка, стал плескаться, присел по самую шею в воде, подпрыгнул, опять присел. Понравилось ему купаться, Васька доволен, зовет и Таньку. — Не, — стоит та на своем. — Я только ноги помою. — И она, задрав платье выше колен, вошла в воду, стала ходить вдоль берега. Купались долго, пока у Алешки зубы начали стучать. Тогда Васька выставил его из воды, а Танька вытерла ему лицо подолом своего платья, надела штанишки и рубашку на мокрое тело, посадила на траву. — Грейся. А ты вылезай уже, хватит, — крикнула она Ваське. — Сейчас! Нырну один раз — и все! Васька вытянул руки вперед, сбычил голову и, как заправский ныряльщик, стремительно бросил себя в глубину, ударив по воде ногами. Танька смотрела на расходящиеся круги на воде, качала сокрушенно головой и нетерпеливо ждала, когда Васька вынырнет. Наконец вода взбурлилась, и на поверхности показалась рука, потом другая, Васька как-то неестественно размахивал ими, словно ловил что-то, чтобы зацепиться, и, не схватив ничего, снова погружался в воду. На секунду показалась Васькина голова, он хотел что-то крикнуть, но, хлебнув воды, скрылся. — Мама, Васька заливается!.. — закричала Танька не своим голосом. — Васька-а-а… Помогите! Возле стада сидели пастухи, обедали, услышали крик, прибежали на помощь. Один из них, не раздеваясь, прыгнул в воду, схватил Ваську за волосы, потащил на берег. На берегу Васька долго кашлял, его даже вырвало — наглотался воды. Тараща испуганные глаза, он все пытался что-то сказать Таньке и не мог. Наконец выговорил: — Ма…. Маме… не рассказывай… — Ты полежи, полежи, парень… Отдышись, — сказал пастух. — Судорога, что ли, ногу свела? — Ударился… Там пень. — Только теперь Васька почувствовал боль на голове и потрогал рукой огромную шишку. Посмотрел на мокрые пальцы — думал, кровь. Нет, крови не было. — Как же ты, не зная броду, полез в воду? — укорил Ваську старший пастух. — Ладно, бать, не надо… Он и так испугался… Наука будет на всю жизнь, — сказал молодой, который спае Ваську. Нагнулся, спросил: — Ну, как ты? — И успокоил: — Ничего, оклемался уже. — Улыбнулся: — Ныряльщик! Никогда не ныряй в незнакомом месте. Васька сидел, опершись на левую руку, тяжело дышал и время от времени отплевывался. В ответ на слова пастуха согласно кивнул головой. Пастухи медленно ушли. Танька и Алешка несмело подошли к брату, присели на корточки, стали смотреть на него жалостливыми глазами. — Маме не рассказывайте, — попросил снова Васька. — Не за себя, за нее прошу: она переживать будет. А, Тань?.. Не скажешь? Я что хочешь для тебя сделаю, только не говори маме… — Ладно, — пообещала Танька. — А ты больше не купайся. — Я тоже ничего не скажу, — пообещал и Алешка. — А шишка? — Может, не заметит… Скажу — ударился. Они еще долго сидели на берегу пруда, ждали, когда Васька окончательно придет в себя. Только когда уже пастухи стали поднимать коров и угонять прочь, забеспокоилась и Танька: — Может, и мы пойдем? — Ей стало жутко оставаться здесь одним, без пастухов. — Ага… — поднялся Васька. — Пошли. — Он взвалил себе на плечи мешок, мелкая пыль посыпалась ему за воротник, он поежился, спросил участливо сестру: — Тебе не тяжело? Донесешь? — Донесу, — сказала Танька. — Оно совсем легкое: у меня ж все кизяки сухие-пресухие. Они тронулись в путь. Васька впереди с мешком на плечах, за ним Танька с ведром и только Алешка плелся в самом хвосте налегке. Вечером мать ничего не заметила. Смиренность детей приняла за усталость, похвалила их за топливо, а Ваське сказала: — Нынче, сынок, ложись спать пораньше, завтра пойдем с тобой за углем. Может, хоть немножко к зиме натаскаем. — Куда? На путя? — спросил Васька. — Нет. На путях строго стало. Говорят, ловят и штрафуют. Да и мало толку на путях: теперь так научились насыпать уголь в пульмана, что и грудочки не упадет. — А куда ж? На Бутовку? В прошлом году они с матерью ходили на Бутовскую шахту, собирали уголь у подножия террикона. Собрали много, еле донесли, но мать сказала, что больше они туда не пойдут. Далеко. Да и опасно. Выползет вагонетка с породой на самый верх, опрокинется, и летят вниз камни со страшной силой. Ударит — жив не будешь. А люди не боятся, лезут навстречу, увертываются от камней, спешат собрать уголь, какой попадается в породе. Мать держала Ваську, не пускала, ждала, когда все камни успокоятся. Ну и, конечно, угля им после этого доставалось мало — только где-нигде маленькие кусочки. Люди приходят сюда на несколько дней, семьями. Собирают уголь и ссыпают его в отдалении от террикона в кучи, а потом либо машину, либо подводу нанимают и увозят. Но у Васькиной матери ни времени нет, чтобы днями жить у террикона, ни смелости. Забоялась она не только падающих камней, но и других опасностей: террикон дымится — горит внутри него уголь. И был случай, когда один парень полез на террикон и провалился в выгоревшую яму, только дым пыхнул оттуда. Будто в кратер вулкана упал и сгорел. Такие страсти не для матери… А что делать? Если голод не тетка, то и холод не дядька. — На Ясиноватскую свалку пойдем — за депо, где паровозы топки чистят. Говорят, там народу мало — люди туда еще дорогу не узнали. В шлаке, рассказывают, много коксы попадается. И кусочки угля тоже. «Кокс — это хорошо! Кокс легкий, нести его не тяжело. А горит он получше антрацита, — думает Васька. — Только какой же там кокс, на этой паровозной свалке? Если на Макеевской заводской в прошлом году и то еле-еле набрали». Чтобы мать не подумала, что он хочет увильнуть от похода за углем, Васька осторожно высказывает свое сомнение по поводу свалки и добавляет: — Уж лучше на шахту. Хоть далеко, зато наверняка. — Да я и сама сумлеваюсь: как пойдем, да впустую, день пропадет — жалко. А куда идти? — На Ветку. Мы туда еще не ходили. — Опять на шахту? Боюсь. Да и далеко. — Но подумала, подумала и согласилась: — Может, ты и прав: уж на шахте как-никак, а пустыми оттуда не вернемся. А насчет свалки я у паровозников распытаю все подробно. Дура, не догадалась раньше это сделать. Сказали мне, я и поверила сразу, а потом, вишь, засумлевалась. И ты туда же. — И уже решительно: — Ладно, сходим на Ветку, попытаем еще там наше счастье. Чуть свет поднялись они с матерью, мешки, свернутые в трубку, взяли под мышки и подались старым юзовским шляхом на шахту. Рассвет догнал их, когда они уже оставили позади ясиноватскую посадку с ее жуткими бандитскими историями и приближались к «Седьмому блочку» — железнодорожному посту на полпути между Ясиноватой и городом. Солнышко дохнуло теплом в Васькину спину, когда он взошел на переезд и по привычке побежал вдоль путей, шаря глазами между шпалами — авось за ночь поезда растеряли уголь. — Пойдем, Вася, не будем время терять, — кричит ему мать. Васька хотел было вернуться, как вдруг увидел один, другой овальные, похожие на конские котяшки, сероватые брикетики. Поднял — легкий, будто кокс. Догадался: это и есть кокс, только прессованный. Оглянулся по сторонам а его тут — будто кто нарочно сыпанул: сколько хватает глаз, валяются вдоль путей аккуратненькие комочки. Кликнул мать — показал ей брикет. Та издали ничего не увидела, но поняла, что Васька что-то нашел, и заторопилась ему на помощь. Вдвоем быстро собрали рассыпанные брикеты, набралось немало, с доброе ведро, не меньше. Сошли с путей, стали решать, что делать: то ли остаться здесь и прочистить дорогу, то ли идти дальше, на шахту. Как ни хороша была брикетная приманка, решили все-таки не соблазняться ею. — Это, наверно, случайно пульман на этом месте качнуло, — сказала мать. Васька пофантазировал и добавил: — А может, по нему бежал какой-нибудь блатяка и неосторожно ногой двинул. — Может, и так. Чтобы не нести собранный груз с собой в два конца, придумали свою находку спрятать в посадке. Васька руками разгреб местечко под кустом желтой акации, высыпал туда из мешка брикеты, забросал их разным мусором, замаскировал сухими ветками и бурьяном. — Во, уже не пустыми будем! — обрадованно сказала мать, и они заспешили дальше, чтобы догнать время, которое потеряли на путях. Еще на подходе к шахте они увидели у подножия террикона множество людей. Одни группами, семейными бивуаками рассыпались по полю вокруг насыпной горы, другие в одиночку, муравьями ползали по ней, выбирая кусочки угля. Возле бивуаков стояли тачки с задранными в небо оглоблями или, наоборот, опущенными на землю, высились различной величины горки угля, сидели дети и женщины, дымились костры. Издали казалось, будто там расположились лагерем небольшие цыганские таборки. — Ой, ой… — заойкала мать, приостановившись. — И тут народу, нас только и не хватало. Подойдя поближе, они выбрали местечко посвободнее и почище, побросали на запорошенную угольной пылью траву свои мешки, присели отдохнуть перед работой. По пологому склону террикона черным жучком побежала вверх вагонетка, и люди как горох посыпались с него вниз. Слышно было, как вагонетка щелкала колесиками на стыках рельсов. Вот она взобралась на самую верхотуру, опрокинулась, окутав себя облаком пыли, и полетели вниз, шурша и подпрыгивая, черные камни. Самые большие долетали до самого низа, и тут их, увертываясь от ударов, хватали ловкие люди, быстро осматривали и либо выбрасывали прочь, либо опускали в подвязанную на животе, как у кенгуру, сумку. Многие из сборщиков были хорошо снаряжены — молотками или кайлами, они отбивали прилипший к породе уголь, ковырялись в терриконе, и сумки их наполнялись быстрее других. Ваське и матери все это придется делать почти голыми руками: от породы отбиваться они будут той же породой — камнями, а ковыряться — каким-нибудь прутом, если найдется. Найдется, такого добра здесь сколько угодно. Мать развернула свой мешок, выложила на траву узелок с харчами. — Надо бы место как-то заметить, чтобы видели, что тут занято, — сказала она. Васька быстро нашел кусок проволоки, согнул ее дугой, воткнул в землю. Для прочности подпер ее обломком сырой крепежной стойки, видать недавно выброшенной из шахты, и к верху этой «треноги» подвязал узелок. — Вот хорошо, — одобрила мать. — Издали нам будет видно… Поглядай и ты, штоб собака какая не унесла наш обед. — Она перевязала заново платок, затянула узел покрепче. — Ну, што? С богом? — Взглянув на вершину террикона, предупредила Ваську: — Гляди ж высоко не лезь, а то не успеешь убежать, камнем прибьет. Бог с ним, с углем с этим, штоб за него жизнь ложить. Вооружившись крепкими камнями вместо молотков, они двинулись к террикону. Добычей мать была довольна: к обеду они насыпали заметную кучечку и сели перекусить. Съели хлеб, вареную картошку, выпили бутылку холодного чая, и мать, пожаловавшись на боль в пояснице, расстелила мешок и легла на него, подставив лицо полуденному солнцу. Потом натянула на глаза платок, сказала Ваське: — Отдохни и ты, сынок… Пока жара спадет… — Пить хочется. — Васька поднял с земли пустую бутылку. — Я пойду в поселок, воды наберу. — Сходи, — разрешила мать. — Только не долго… Чуть отдохнем, еще немножко подсобираем — и домой пора. Приехать бы сюда дня на два да с тачкой… Подхватил Васька бутылку, зашагал в шахтерский поселок. Хотел в первой же хате попросить воды, но раздумал: «Тут, наверно, и без меня надоели: крайняя хата ближе всех к террикону, все идут сюда…» И он пошел вдоль палисадников, огороженных самым разнообразным подручным материалом — проволокой, дырчатыми полосками железа, ржавыми старыми водопроводными трубами. Деревянных штакетников ни у кого не было: любая дощечка здесь на вес золота. За заборами росла сирень, желтая акация, в глубине дворов виднелись яблоньки с краснобокими плодами. Запыленные листья были вялы от знойного солнца, висели безжизненно — ждали дождика. «Увижу где во дворе тетку — попрошу воды», — решил Васька. Но во дворах было пусто, будто вымерли все. Лишь кое-где Ваську облаивали ленивые, разомлевшие от жары цепные псы. Он пересек одну улицу, другую и только на третьей, видать центральной, увидел людей — они спешили куда-то в сторону шахтоуправления. Туда же бежали и мальчишки, подбадривая друг дружку громкими голосами. Васька хотел было спросить, куда это все торопятся, да где там! Никого не остановишь. А тут вдруг совсем недалеко грянул духовой оркестр, и Васька, смешавшись с поселковой ребятней, подался на звуки музыки. У конторы шахтоуправления он увидел большую нарядную толпу, как на Первомайском празднике. Протиснувшись в передние ряды, Васька очутился почти у самого крыльца, на котором стояла трибуна, обитая красной материей. Над центральным входом на стене полоскался на ветру длинный плакат: «Пролетарский привет нашим родным стахановцам!» Возле крыльца с правой стороны сплоченной группой выделялись оркестранты. Сверкая медными трубами, они беспрерывно играли веселые марши и песни. Тут же отдельной кучечкой толпились в белых кофточках пионерки с большими букетами в руках. — Идут!.. Идут!.. — вдруг прокатилось по рядам. Слева толпа расступилась, и в образовавшемся проходе показались шахтеры. Их только что подняли из забоя в угольных спецовках, в шахтерских касках, черные, как негритосы, они шли медленно, вразвалку, как-то неуверенно, стеснительно поглядывали на толпу, улыбались. Девочки с цветами кинулись им навстречу, вручили шахтерам букеты, и те, засмущавшись еще больше, совсем растерялись, сбились с шага, затоптались на месте, но их подбодрил появившийся на крыльце высокий с седыми висками и с орденом на защитном френче мужчина: