Горячая пуля, лети!.. Девочки не уступают, стараются перекричать передних, подбадривают друг дружку: — Давайте, давайте все! Азарт соревнования быстро охватывает всю колонну. Самые маленькие тоже включаются в общее настроение, картавя и попискивая, они тянут любимую: И на Тихом океане Свой закончили поход. По пути колонна обрастает «неорганизованной» публикой: дедушками, бабушками, мамами, ребятишками-дошкольниками, переростками и прочим поселковым людом. Все идут на центральную площадь, где постоянно проводятся митинги и разные празднества. Площадь эта велика и красива. Это самое высокое и ровное место в поселке, будто ковром зеленым, площадь покрыта густой травой. Вокруг нее разместились больница, клуб, новая семилетняя школа и из красного кирпича о двух голубых в звездах куполах и с золотыми крестами на них красавица церковь. Церковь вот уже с полгода закрыта на большой замок, бездействует. Колокола ее, побеленные обосновавшимися на звоннице птицами, давно уже не оглашали окрестности своим малиновым звоном. Но молчит церковь временно — безбожники попа прогнали. Поговаривают, скоро приедет другой… Идти на площадь недалеко: пройти переулком, обогнуть ветеринарную лечебницу — и вот она, площадь. Но колонна, чтобы удлинить путь, сворачивает на Красную улицу, шествует по ней до конца, потом сворачивает на Чечеткину и уже с противоположной стороны направляется на площадь. Со всех концов стекаются сюда такие же процессии: идут рабочие кирпичного завода, железнодорожники, у обеих колонн во главе духовые оркестры, начищенные медные трубы сверкают на солнце. Железнодорожный барабан ухает все громче, под оркестр вся колонна поет торжественно-трогательно: Вышли мы все из наро-о-да, Дети семьи трудовой. Братский союз и свобо-о-о-да — Вот наш девиз боевой! Заводской оркестр не уступает железнодорожному, заводчане отчаянно, будто идут на баррикады, бросают в воздух могуче и решительно: Марш, марш впере-о-д, Рабочий народ!.. У Васьки от волнения перехватывает горло, ему почему-то хочется смеяться и плакать одновременно, он крутит головой, смотрит на сближающиеся колонны, словно они должны сшибиться. Но они подошли к трибуне с двух сторон и, остановившись, продолжали петь и играть. На временно сколоченном помосте уже стояли выступающие. Впереди всех быстрый, неугомонный Дмитрий Глазунов — председатель райисполкома. Худой, скуластый, в кепке-шестиклинке и с красным бантом на лацкане, он и на трибуне не мог минуты постоять спокойно: то давал какие-то распоряжения близстоящим, то подходил к самому барьеру и подавал знаки руководителям колонн, чтобы те подводили своих людей поближе, становились кучнее. «У Глазунова кепка почти такая же, как и у меня», — погордился Васька. Среди других Васька увидел на трибуне и свою одноклассницу — Лизу Пузыревскую. Дочь директора школы, отличница, она все годы сидит только на первой парте. Лиза — большая гордыня, а кроме того, она еще и очень красива, что окончательно отпугивает от нее Ваську. Стеснительный Васька всегда робел перед ней. «Опять Лиза-подлиза на трибуне…» — недовольно поморщился Васька. Оглядев шумящую площадь, Глазунов снял кепку и поднял руку. Площадь замерла. — Товарищи! — крикнул он громко и пронзительно и выбросил руку вперед. — Приветствую вас с международным пролетарским праздником Первого мая!.. На Западе и на Востоке рабочий класс поднимает свою мозолистую руку против эксплуататоров всех мастей!.. Говорил Глазунов горячо, энергично, зажигательно. Васька слушал оратора, и после каждого его слова душа Васькина полнилась гневом и ненавистью к паразитам-капиталистам, к коричневой чуме — фашизму, к кулакам и подкулачникам. Вскоре он уже перестал воспринимать отдельные слова речи и слушал ее, как слушают целиком поглотившую тебя музыку. Только изредка какие-то отдельные фразы доходили до его сознания, но они уже ничего нового не могли прибавить — Васька уже все знал, все понимал, он весь был в том же негодующем и волнующем экстазе, что и оратор. — Из страны нищей, отсталой, аграрной мы превратим нашу Родину в страну промышленную, передовую, индустриальную!.. Нам мешают враги… Враги внешние и внутренние!.. Среди нас затаились вредители! С корнем вырвем заразу капитализма!.. Оркестр грянул туш, вся площадь зарукоплескала. Васька встрепенулся, захлопал яростно в ладоши. Он смотрел на Глазунова, вытиравшего лицо белым платком, и пожирал его глазами. Просторная отцовская кепка упала Ваське на глаза, но он не поправлял ее: руки были заняты — он продолжал неистово хлопать в ладоши. И думал в этот момент Васька об отце, о кулаках, убивших его, о фашистах и горел желанием сразиться с ними… А в душе его звучала, нарастая, песня: Марш, марш впере-о-д, Рабочий народ!.. ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГОСТИ Мы с крестным прошли огородом до колодца в саду, откуда вела тропинка к калитке в плетневой загородке на наш участок. Калитку Карпо сделал специально для моей матери, чтобы и она могла пользоваться водой из его колодца. Увидев впервые калитку, я чуть не прослезился — так тронула меня эта забота крестного о матери. Мать уже немолода, жалуется на нездоровье — то живот, то ноги болят, и ведро воды с годами стало для нее самой тяжелой ношей. Открыв для матери свой колодец, крестный намного облегчил ей эту работу. Поэтому в каждый приезд я обязательно находил случай, чтобы поблагодарить его, а он всякий раз отвечал мне неизменно: — Да ну… Шо мне, воды жалко?.. Правда, в сухое лето на поливку не хватает, но ниче, обходимся. И после этого он обязательно что-либо улучшал на материной тропинке: либо расчищал ее, либо прилаживал к калитке для удобства из прорезиненного ремня ручку, а то и, совсем добрея, говорил матери: — Кума, а ты ежели не на варево, так бери воду вон прямо из вагонетки, вороток, холера, тяжелый, пока выкрутишь им ведро, дак и лоб взмокреет… У матери при этом влажнели глаза, губы подергивались, и она взволнованно отвечала ему: — Ведро вытащить у меня силов пока хватает. Может, еще случится так, что поневоле придется просить когось подать воды, тогда уж… Да не дай бог дожить до такого. — И она взглядывала на меня ласково и благодарно — знала, что это я подбил Карпа на такое великодушие. Мы подошли к колодцу. Врытая в землю вагонетка была наполнена до краев водой. Эту вагонетку крестный притащил из кучугур — старого, теперь заброшенного кварцевого карьера, — когда шлаковал свой дом: месил в ней раствор. Как он тащил такую махину — не помню, но точно знаю, что никаких вспомогательных средств вроде трактора или самосвала он не применял. Это не в его правилах. Не вытерпев, я пнул ногой в вагонетку, спросил: — Тяжелая, наверное? — А то легкая! — сказал он рассеянно, похлопав ладонью по гладко отполированному, до костяного блеска, колодезному воротку. — Ну, ты хоть бы рассказал, шо там слышно?.. — О чем? — Ну, о чем… О войне. — Ничего. Наоборот, сейчас разрядка идет, отношения налаживаются… Мир, тишина. — Боюсь я таей тишины, — вздохнул он. — Не перед бурей ли она? — Не думаю… — А Китай? — Китай… С ним переговоры ведем. Америка… — Вот то-то и оно… Так что, может, бабка моя не зря сухари сушит? — В любом случае — зря. Крестный посмотрел на меня удивленно. — Зря, — сказал я. — Сколько она сушила, а хоть раз они вам помогли? — А сколько раз она сушила? После голодовки двадцать первого года, кажись… Так то ты и не помнишь, наверно? — Двадцать первый не помню, а сухари крепко засели. Особенно те, которые мы с Никитой рассыпали. Потом крестная поросенку их скормила. А вскоре голод начался, тридцать второй год. Вспоминал потом те сухарики. Ох и жалел же я, что мы их рассыпали!