Я пропустил его короткое интервью прессе в пятницу вечером, но потом неоднократно видел запись. Все тот же Алик, которого я хорошо знал, – угрюмый, неопрятный, взлохмаченный, – только с синяком под глазом, поставленным ему далласским полицейским. Едва он вышел под конвоем из дверей здания участка, как его окружили репортеры, которые принялись совать ему в лицо микрофоны и выкрикивать вопросы. Засверкали вспышки камер. Он зажмурился и успел произнести несколько слов, прежде чем полицейские увели его. «Я никого не убивал» – таков смысл его слов. И, на мой взгляд, это совершенно справедливо. Он наверняка знал, что не его выстрел оказался смертельным, и теперь уже должен был понимать, что стал игрушкой в чьих-то руках и жертвой чужих интересов. Именно поэтому его произнесенные жалобным тоном слова: «Я никого не убивал» долго преследовали меня. Он знал, что никого не убивал – поскольку его откровенно подставили, а выстрел в полицейского был всего лишь самообороной. Утром, после искупительного, в каком-то смысле, сна, я включил телевизор. Судя по всему, телевизионщики тоже предстали не в лучшей форме. Им пришлось работать всю ночь, отыскивая свидетелей, отслеживая всевозможные слухи, преодолевая всевозможные бюрократические препоны, испытывая давление со стороны недружелюбных далласских полицейских и собственного начальства. «Ну и жизнь, – посочувствовал им я, – врагу не пожелаешь». Пока я пил кофе, принесенный в номер официантом, действие на экране переместилось в подвальное помещение полицейского участка. Из этой якобы ненадежной тюрьмы Алика перевозили в более защищенное место на броневике, в котором его можно убить только выстрелом из базуки. Но даже в Техасе такого рода оружие находилось под запретом. Процедура перевозки задерживалась. Обычная история. Репортеры нетерпеливо кружили вокруг здания участка около часа. Эфир тем временем заполняли всякого рода банальностями. Затем на экране появились картинки из Вашингтона, где тоже ничего не происходило. Вероятно, транслировались какие-то старые записи, призванные напомнить нам, о чем идет речь, хотя мы об этом не забывали. Приходилось смотреть эти репортажи, поскольку их показывали по всем каналам. Я решил принять душ, спуститься вниз, прогуляться, посидеть в каком-нибудь ресторане, потом, возможно, посмотреть футбольный матч – Национальная футбольная лига не стала отменять матчи. Завтра я должен улететь куда-нибудь под псевдонимом, а затем вернуться в Вашингтон – уже под своим именем – и окунуться в привычную служебную и семейную жизнь. Неожиданно среди черно-белых фигур унылых репортеров на экране словно прокатилась волна энергии. Наш корреспондент – понятия не имею, кто это был – сообщил нам, что Ли Харви Освальда, обвиняемого в убийстве офицера Дж. Д. Типпита и единственного подозреваемого в убийстве Джона Фицджеральда Кеннеди, выводят из полицейского участка. Зачем я вспоминаю этот эпизод? Наверняка все, кто читает эти строки, много раз сами все видели. Эти кадры каждый раз смотрятся одинаково, и хотя звуковые спецэффекты придают им чрезмерную реалистичность, бескровная, почти целомудренная смерть этого отвратительного человека ни у кого не вызывает особых эмоций. Но это взгляд из нашего комфортного настоящего. Тогда же все было иначе. Никто – даже я – не мог предсказать, каким будет следующий поворот американской истории. На сцену готовился выйти Deux ex Machina[43]. Я увидел, как угрюмый Алик появился в дверях в задней части заполненной людьми комнаты, прикованный наручниками к карикатурного вида персонажу старого вестерна, представлявшему собой огромного ковбоя в небольшой шляпе «стетсон» – похожей на мою, только более светлой – и в костюме цвета хаки. Это был капитан Фриц из далласского отдела по раскрытию убийств, хотя на наш неискушенный взгляд он походил на обычного техасского рейнджера. Он возвышался над морем темных костюмов и шляп с загнутыми полями, словно намеревался явить потрясенному миру воплощение Техаса. Рядом с ним Алик выглядел особенно жалким. Ему позволили привести себя в порядок и переодеться, и теперь на нем был черный свитер, надетый поверх спортивной рубашки. Он шел с отрешенным видом, сцепив руки на уровне пояса. Должен заметить, что качество изображения было превосходным. Отчетливо просматривалась каждая деталь. Никогда в жизни я не видел ничего подобного. Алик так и не узнал, чьей жертвой он пал. Он пал жертвой Deux ex Machina. Он пал жертвой судьбы. Человек по фамилии Руби возник ниоткуда и сунул ему под ребро дуло большого гангстерского пистолета – вполне уместного для владельца клуба стриптиза. Мне показалось, что вспышки не было, но звук не оставил никаких сомнений. Знаменитая фотография искажает сцену своей статичностью: капитан Фриц отклоняется назад с выражением удивления на лице, Руби стоит в стойке нанесшего хук боксера, Алик сгибается с перекошенным от боли лицом. В действительности все произошло в мгновение ока. Затем последовал хаос. Люди начали разбегаться в разные стороны. Сползавший вниз Алик потянул за собой капитана. Несколько полицейских бросились на Руби, сбили его с ног и уложили на землю. Если знаменитый крик: «Джек, ты сукин сын!» и прозвучал, я его не слышал. Алика, с которого сняли наручники, положили на носилки и быстро унесли. Следом за ним вывели Руби. Репортеры, пытаясь осознать суть произошедшего, расспрашивали друг друга. Когда Алика выносили, я мельком увидел его бледное, бесстрастное лицо и понял, что он не жилец. Судя по диагональной траектории выстрела, пуля поразила внутренние жизненно важные органы и едва ли оставила ему хоть какие-то шансы. Возможно, вы будете относиться ко мне лучше: первым чувством, которое я испытал после этого, была жалость. Еще один человек погиб в Америке насильственной смертью, подумалось мне, как будто не я явился причиной его гибели. Это подобно эпидемии. Посеяв ветер, пожинаешь бурю, и мне оставалось только догадываться, когда разразится порожденная мною буря. Я испытывал к нему отвращение, как и все остальные, но одновременно с этим понимал, что он, тем не менее, был человеком. Заслуживал ли он такой смерти? Думаю, да. Джек Руби тоже так считал. Спустя несколько дней я услышал, как мой старший сын сказал: «Я рад, что его поймали». Алик был негодяем, глупцом, никчемным, но все же человеком, который умер, как и многие люди, – в одиночестве, болезненно, внезапно. Только вечером того дня, в атмосфере истеричных репортажей, до меня дошло, что нам еще раз очень крупно повезло. Удача благоволит смелым, в этом нет сомнений. Теперь, когда уста Алика сомкнулись навечно, никто не услышит безумную историю о том, как им манипулировали циничные красные шпионы. Появятся другие истории, которые будут распалять воображение впечатлительных людей в грядущие десятилетия. В многочисленных книгах, фильмах и телесериалах, посвященных этой теме, речь будет идти не о Красном Хозяине. Все тайны Алика похоронят вместе с ним, и внимание публики переключится на привидение из фильма «Доверенное лицо из Чикаго». На загадочного стрелка с его щекочущими воображение связями, с полусветом и женщинами с невероятно длинными волосами, большими грудями и густыми тенями под глазами. Я вдруг сейчас подумал… Знаете что? Я не испытываю ни малейшей потребности знать что-либо о мистере Джеке Руби, и все. Я наблюдал кончину Алика в одиночестве, поскольку Лон и Джимми уехали рано утром в воскресенье, двадцать четвертого. Мы виделись с Лоном перед его отъездом. Я передал ему разобранную винтовку, и он при мне упаковал ее компоненты в чехол. Он явно пребывал в состоянии депрессии. Мне удалось немного развеселить его. Зашел попрощаться Джимми. Они обнялись. Потом Лон уехал, а Джимми пошел собирать вещи – его рейс был немного позже. Я же остался, чтобы стать свидетелем трагической развязки драмы Освальда. На Джимми эти события оказали значительно меньшее влияние, чем на Лона. Он все-таки профессионал. Тогда я, разумеется, не мог знать, что жить ему осталось не больше полугода. Один мой коллега из секретных служб поручил ему установить аппаратуру прослушивания в посольстве одной из стран Восточного блока в Канаде. Это была обычная, рутинная работа. Однако конный полицейский заметил его тень, подозрительно мелькнувшую в аллее, и погнался за ним. Джимми знал, что не может позволить себе сдаться и дать показания, поскольку в этом случае пострадало бы слишком много людей. Полицейский выстрелил, Джимми упал, сраженный пулей. Его гибель была отнесена к категории «загадочных». «Что американский бизнесмен делал на темной аллее за зданием чехословацкого посольства, и почему он попытался скрыться от полицейского?» – задавались вопросом канадские газеты. Я знал, что Лон долгое время не будет общаться со мной, поскольку ему предстояло многое обдумать. Вы спросите: почему ты не устранил его, единственного, кто все знал? Ты же видел столько шпионских фильмов. Дело в том, что я не устраняю. Даже не люблю эвфемизм «устранять» вместо «убить», это клише из дешевых детективных романов. Я – высоконравственный убийца. Убиваю только по политическим соображениям и не могу по причинам личного характера – например, ради того, чтобы отвести от себя опасность, заработать денег или избавиться от неприятного мне человека. Будь что будет, приму все. Если Лон сломается под бременем вины и решит признаться, не стану ему препятствовать в этом. Но мир недостоин того, чтобы в нем жить, если ты не доверяешь людям, которых любишь, – поэтому я предоставил себя судьбе. Я не видел Лона до 1993 года, после того, как он «умер» и сменил имя. Мне пришлось оставаться в отеле до понедельника, двадцать пятого – того самого дня, на который мы намечали ликвидацию генерала Уокера. Душа стремилась к Пегги и мальчикам. Страстно хотелось быть рядом, чтобы помочь им преодолеть эмоциональный кризис, виновником которого являлся я сам, о чем они, естественно, не догадывались. Но я не мог уехать слишком поспешно, поскольку нельзя было исключать того, что кто-то свяжет мой приезд и отъезд с событиями в Далласе. Чрезмерная предосторожность чрезмерно осторожного человека. Вернувшись, я взял выходной, после чего вернулся к работе, погрузившись в пучину всеобщей скорби и стараясь как можно быстрее войти в привычную колею. Так как это мемуары, а не автобиография, позвольте мне пропустить подробности исцеления моей семьи, шатаний и разброда в секретных службах – горевал даже Корд Мейер – и траура в Вашингтоне, округ Колумбия, который продолжался до самой весны. Вы, вне всякого сомнения, помните канонические образы той эпохи, и дольше других в моей памяти сохранялось изображение вставшей на дыбы лошади, чей всадник, Черный Джек, падает назад, цепляясь одной ногой за стремя. Как бы кощунственно это ни звучало, но я оплакивал человека, которого убил. За все это время я испытал чувство радости лишь один раз – когда у меня в номере появился Джимми и стало ясно, что у нас все получилось. Это была профессиональная гордость, а не самодовольство охотника, убившего дичь. Кроме того, стоило ли удивляться, что Кеннеди, неудачник в президентском кресле, не внушавший надежды на возможность интеллектуального роста, моментально стал символом величия, и что время его пребывания в Белом доме, окрещенного тогда «Камелотом», запечатлелось в народном сознании как яркий период морального совершенства, звездного великолепия, блистательной красоты и так далее. Как бы то ни было, я чувствовал себя неплохо. Мне было немного за тридцать, а это не тот возраст, когда принимаешь что-либо слишком близко к сердцу. Я с головой окунулся в работу и добился немалых успехов, которые впоследствии принесли мне славу. Меня не преследовало чувство вины и не мучило раскаяние. Вскоре я стал звездой своего подразделения и со временем превратился в легенду. Удивительно, какие чудеса способен творить упорный труд. Спасибо Пегги, которая всегда находилась рядом со мной, и в горестях, и в радостях. Она вырастила троих прекрасных ребят, хотя ей это далось совсем нелегко, с учетом особенностей американской жизни в те времена. Я, как мог, помогал ей, старался уделять им как можно больше времени, ходил с ними на матчи по футболу и лакроссу. Я чрезвычайно благодарен своим родителям, которые заботились о том, чтобы моя семья не чувствовала себя брошенной в периоды длительного отсутствия ее главы. Никто никогда ни в чем не нуждался. Надеюсь, собственным примером я демонстрировал сыновьям, что преданность делу является одной из высших добродетелей и окупается сторицей, пусть и ценой некоторых потерь в плане личной жизни. Могу с радостью и гордостью отметить, что все они с честью выдержали испытания и избежали соблазнов шестидесятых – никаких наркотиков, никаких попоек, никакого криминала. Если они что-то и унаследовали у меня, так это серьезное отношение к работе. Самое большое сожаление вызывает у меня то, что я лишен удовольствия общения с внуками. Должно было пройти некоторое время, прежде чем мы поняли, что моя попытка изменить ход истории завершилась полным и бесславным провалом. Кто мог предположить, что этот самовлюбленный осел Линдон Джонсон захочет осуществить революцию дома – что я предвидел, – начав одновременно с этим большую сухопутную войну в Азии – чего не ожидал? Тем не менее он прислушивался к советам приспешников Кеннеди, пока те не бросили его, что легко было предсказать, и продолжал его политику – с еще большим упорством. Я неоднократно жалел о том, что не знаю, где искать Лона, и что Джимми уже нет в живых. Меня так и подмывало вновь собрать боевую группу для проведения операции «Либерти Вэланс II». Это было настоящее безумие. К 1966 году стало очевидно, что во Вьетнаме нас ожидают мрачные, кровавые перспективы и что очень многие ребята погибнут или вернутся домой в этих ужасных стальных креслах исключительно из-за тщеславия старого болвана, пытавшегося, невзирая ни на что, доказать свою правоту. И чем больше мы увязали в этой позорной войне, тем больше он упрямился. Малодушный Роберт Макнамара был хуже всех. Впоследствии он заявил, что продолжал войну еще долгое время после того, как утратил веру в победу. Это означает, что он посылал людей на смерть только ради сохранения собственной репутации. Когда все кончилось и ему надоело, что его не приглашают на вечеринки в «Вайнъярд», он принес свои извинения и вновь снискал расположение либералов, которые дистанцировались от Линдона Джонсона еще несколькими годами ранее. Это было поистине время негодяев в Америке, и я, отягощенный бременем личной вины за сложившуюся ситуацию, особенно остро ощущал это. Ирония судьбы: я по собственной воле отправился на ту самую войну, ради предотвращения которой совершил святотатство. Наверное, чувствовал себя обязанным сделать это во имя сыновей. Уж лучше бы на ней погиб я, нежели они. Правда, к тому времени, когда мой старший сын достиг возраста пушечного мяса, Никсон положил ей конец, за что я ему благодарен. Три командировки, каждая продолжительностью в год. Первая: подготовка агентов и руководство операциями в 1966-1967 годах. Вторая: контроль над проведением психологической войны против северян из бункера в аэропорту Тан Сон Нхут в 1970-1971 годах. Третья: осуществление операции «Феникс» в 1972-1973 годах. Я прилагал все усилия, чтобы найти смерть, и вьетконговцы прилагали все усилия, чтобы убить меня. Они даже объявили награду за мою голову и изрядно потрепали мне нервы. Но этим умным маленьким дьяволам не удалось взять надо мной верх. Я с гордостью могу сказать, что в Лэнгли меня называли самым холодным среди воинов «холодной войны» и самым горячим среди воинов горячей войны. Хотя и будучи убийцей, я дал понять всем, кого это интересовало – главным образом самому себе, – что не являюсь трусом. На этом моя личная история завершается, и скажу лишь, что после Вьетнама я смог вернуться к работе против Советского Союза, своему истинному призванию, в которой вновь преуспел. Приобрел огромный опыт и заслужил репутацию безжалостного рационалиста – руководствуясь принципом Нового Критицизма, – создал обширную сеть источников информации в России и развил в себе весьма полезные рефлексы и вкус к русской водке. Я мог пить ее всю ночь, и это продолжалось до тех пор, пока не стала возражать Пегги. Тогда я прекратил пить и начал опять только после ее смерти, с лихвой наверстав упущенное. Делаю я это до сих пор. В сентябре 1964 года Комиссия Уоррена, работавшая по восемнадцать часов в день и заслушавшая сотни свидетелей, опубликовала доклад. Вы можете подумать, что я с нетерпением ждал его. Ничего подобного. Я прочитал его общие положения в «Таймс» и «Вашингтон пост» и понял, что, как бы прилежно ни работали восемьсот исследователей, они нисколько не приблизились к разгадке тайны преступления века. Я перестал думать об этом и с головой ушел в работу. Не могу сказать, что меня это удивило, но я был раздосадован, когда в 1965 году вышла первая книга, оспаривавшая заключения Комиссии – «Поспешные выводы» Марка Лэйна. Досаду у меня вызывала в первую очередь та самонадеянная легкость, с какой он отвергал результаты работы множества людей, приложивших огромные усилия, чтобы докопаться до истины и успокоить общественность. Оказывается, мелкими придирками можно заработать состояние. Вполне вероятно, что доклад содержал ошибки – как и результаты любого крупного расследования, проводимого правительством в короткие сроки. Достаточно всего лишь второго издания с некоторыми поправками, и вовсе не требовалось формирование целой культуры, которая приобрела гротескные масштабы, защищая левых от обвинений в причастности к убийству Кеннеди, невзирая на тот факт, что Алик исповедовал безумные коммунистические идеи, и подрывая доверие к правительству, твердо намеренному выиграть войну в Азии, не считаясь ни с расходами, ни с потерями. Из Вашингтона и даже из-за границы я наблюдал за тем, как, словно метастазы, возникали все новые конспирологические версии, сливаясь в огромную раковую опухоль на политическом теле страны. Все они были абсурдны, высосаны из пальца и в лучшем случае основывались на случайных совпадениях или добросовестных ошибках. И имели единственную цель – извлечение прибыли. Эти версии вызывали у меня отвращение. Исповедовавшие левые взгляды падальщики рылись в костях, чтобы набрать политические очки и заработать денег. Читал ли я их? Нет. Но внимательно просматривал обозрения, чтобы знать, не приблизился ли кто-нибудь к разгадке. В версиях использования четырех и семи винтовок здание «Дал-Текс» упоминалось в качестве места, откуда производились выстрелы. Я выяснил, что полиция задержала там какого-то парня, но на следующий день он был отпущен. В общем, все эти спекуляции были смехотворны и далеки от истины. Похоже, все сходились на том, что существовал «большой» заговор, поскольку только крупная правительственной организация может располагать средствами, необходимыми для подготовки и проведения столь сложной операции, предусматривавшей оказание тайного влияния на спецслужбы и Белый дом, и введение в игру несчастного Алика с таким точным расчетом времени. Наверное, мне следовало проявлять бо́льшую снисходительность и некоторое понимание. В конце концов, я знал то, что неизвестно ни одному исследователю. Например, возможно, звук выстрела Лона, подчиняясь непредсказуемой акустической логике, отразился эхом на Дили-Плаза, представляющей собой эхо-камеру, таким образом, что многим показалось, будто он исходил со стороны травянистого холма. Вероятно, это и породило тысячи соответствующих версий. Точно так же я знал, что от пули Лона, летевшей с чрезвычайно высокой скоростью, мог оторваться фрагмент, пролететь еще сто метров и вызвать кровотечение у Джеймса Тага, стоявшего около тройной эстакады. Рана на лице мистера Тага долгое время не давала покоя исследователям, поскольку из слабосильной винтовки «манлихер-каркано» поразить человека на такой дистанции невозможно. Взрыв пули Лона, летевшей со скоростью почти тысяча метров в секунду, вполне мог произвести подобный эффект. Мы добились успеха именно потому, что действовали не под эгидой правительственной организации, несмотря на мои связи. Мы были сплоченной командой профессионалов, работали не за деньги и рисковали абсолютно всем. Проведенная нами операция не отличалась большими масштабами, и ее подготовка не требовала составления документов, привлечения средств, согласования с различными инстанциями, общения с множеством людей. Только поэтому она и удалась. Предательство возможно только изнутри. Не нашлось такого детектива, который смог бы прочитать оставленные нами следы и вычислить нас. Мы были слишком умны для них – по крайней мере, на протяжении пятидесяти лет. Вернувшись из первой вьетнамской командировки в ореоле героя и имея несколько свободных недель перед поездкой в Москву, я решил, что настало время прочитать этот проклятый доклад и посмотреть, что они выяснили. К тому времени страсти в моем сознании окончательно улеглись, и я почувствовал, что могу воспринимать информацию в более или менее рациональном ключе. Я пришел к выводу, что наша операция прошла блестяще, особенно удачным было решение Лоном вопроса баллистики. Если вы помните, наша проблема заключалась в том, что нужно было выстрелить в человека пулей, которая не оставляет после себя следов, не считая микроскопических металлических остатков, идентифицируемых по категории и партии, но не по принадлежности к конкретной винтовке. Если бы винтовка Лона была обнаружена, в ее стволе могли найти следы того же самого металла. Но Лон – хотя мы никогда не обсуждали это, я уверен, что это так, – наверняка уничтожил винтовку, дабы подобное открытие стало невозможным. Выпущенная пуля взорвалась, попав в череп, и не оставила ни одного достаточно крупного фрагмента, по которому можно было бы проследить ее связь с винтовкой Алика, а значит, и ни одного фрагмента, который можно идентифицировать, как часть пули, выпущенной из какой-либо другой винтовки. Исследователи все-таки нашли в лимузине два фрагмента, достаточно крупных для того, чтобы их можно было рассмотреть под электронным микроскопом. Они явно не принадлежали пуле, поразившей череп. Оба были чистыми, не испачканными ни кровью, ни мозговой тканью, как показал эксперт ФБР во время допроса. Он также показал, что, хотя обычно фрагменты трудно соотносить с конкретной винтовкой, эти два – один весом двадцать один гран, второй весом сорок четыре грана – несут на себе следы, позволяющие соотнести их с винтовкой Алика. Единственным объяснением их присутствия является то, что это фрагменты пули Алика, прошедшей мимо цели. Насколько я понимаю, он выстрелил отвратительно, совершив ошибку, о которой речь пойдет чуть позже, и пуля (другое показание подтверждает это) попала в бордюр рядом с лимузином. Поскольку угол преломления всегда меньше угла отражения, это означает, что, когда пуля распалась на части, ударившись в твердый камень, конусообразное «облако» ее фрагментов почти полностью заслонило автомобиль, находившийся на расстоянии около метра, и все это произошло в доли секунды. Некоторые люди считают, что один фрагмент задел по касательной голову президента. Может быть, так, может быть, нет, но один фрагмент ударил в ветровое стекло изнутри, в результате чего на нем образовались трещины, и срикошетил вниз и влево, где и был найден на следующий день сотрудниками ФБР. Другой фрагмент тоже оказался там, но никто не может определить его траекторию – распределение энергетических потоков, образующихся в результате взрыва, носит случайный характер. Один фрагмент даже пролетел вдоль Элм-стрит и, похоже, попал в свидетеля по фамилии Таг, стоявшего возле тройной эстакады. Мы знаем, что два фрагмента, найденные в автомобиле, не могли принадлежать пуле, выпущенной из винтовки Лона, в силу наличия уже упомянутых винтовочных следов, а также в силу геометрии выстрела в голову. Не особенно приятно говорить на подобную тему, но в интересах истины я продолжу. Череп президента взорвался в верхней правой четверти его поверхности, над ухом (выстрел Лона образует ось слева направо, с учетом того, что наша позиция расположена справа от угла снайперского гнезда; теоретический выстрел Освальда образовал бы ось справа налево и взорвал бы верхнюю левую четверть поверхности черепа Кеннеди, возможно, над левым глазом). Основным моментом здесь является то, что в соответствии с законами физики «взрыва» все эти фрагменты полетели бы с большой скоростью от правой верхней четверти поверхности черепа вдоль этой оси, вынося частицы металла и мозговой ткани вправо, из автомобиля; в результате тщательно документированного и наблюдавшегося всем миром выстрела в голову фрагменты никоим образом не могли отлететь на семь метров влево и вниз, так же как и на коврик, лежавший у педалей, где эти два фрагмента были найдены. На мой взгляд, исследователи слишком быстро уверовали в версию одного стрелка. Лэйн прав в одном: это слишком поспешный вывод. Работая усердно и добросовестно, они ориентировались в своих изысканиях на эту версию, пусть даже и на уровне подсознания. Если бы они оставались восприимчивыми к другим версиям, то могли бы распознать в поведении Алика неочевидные, но весьма убедительные свидетельства существования других активных участников событий. Попробуем реконструировать последние два без малого часа, проведенные Аликом на свободе. Некоторые факты озадачили специалистов, проводивших расследование по поручению Комиссии, и до сих пор продолжают озадачивать исследователей-любителей. Поэтому позвольте мне в интересах исторической правды изложить свои мысли по поводу того, что случилось в промежутке между 12.30, когда Лон выпустил третью пулю, и 14.17, когда Алик был схвачен в Техасском театре. Я сомневаюсь, что он нервничал. Он был преисполнен воодушевления. Я вижу его сидящим за укрытием из коробок, принесенных им на седьмой этаж здания Книгохранилища: глаза прищурены, на лице играет столь характерная для него отталкивающая самодовольная ухмылка. Наверняка, собираясь убить президента, он думал не «что, если я промахнусь?», а «быстрее, быстрее!». Ему страстно хотелось прославиться, войти в историю. Он не думал о путях отхода и о спасении, а был сосредоточен на выполнении поставленной перед ним задачи. Попробуем представить, какие чувства обуревали его в эти минуты: он собирался нанести удар не только по Соединенным Штатам, которые, по его словам, ненавидел, но и по всем тем, кто видел в нем полное ничтожество, не способного ни на что человека. Настало его время, и он громогласно заявлял: «Я существую!» Но помимо психологического существовал еще и политический аспект. Не забывайте, он был искренним приверженцем своих идей и мог пойти во имя их на любое преступление. Хотя Алик вряд ли мог бы сформулировать эту мысль, ему, очевидно, представлялось, будто он способствует рождению нового, социалистического мира, и это, как ничто другое, повышало его самооценку. Ему грезилось, будто он едет по улицам Гаваны в открытом «Кадиллаке» 1953 года выпуска рядом с доктором Кастро, махая рукой толпам людей, приветствующих его как героя. Ради такого стоило рискнуть жизнью. С учетом всего этого в эти минуты он был самым счастливым человеком на свете. Как и мы, Алик отслеживал приближение кортежа не по часам, а по гулу толпы, который постепенно нарастал по мере его продвижения по Мейн-стрит. Он увидел похожий на корабль длинный автомобиль с политиками и их женами, который поворачивал на Хьюстон-стрит, чтобы проехать по ней один квартал. Думаю, именно в этот момент он приложил приклад винтовки к плечу и придвинулся ближе к окну, не заботясь о том, видно ли его с улицы. Автомобиль достиг 120-градусного поворота на Элм-стрит и медленно повернул налево. Вопрос: почему он не выстрелил в этот момент? Автомобиль едва двигался, Кеннеди находился на минимальном расстоянии от него – всего в каких-нибудь пятнадцати метрах. Кроме того, русский агент говорил ему, что это самый подходящий момент для выстрела. Почему он не подчинился своему природному инстинкту и приказу руководителя, которого боялся и уважал? Может быть, забыл снять винтовку с предохранителя? Услышав вместо выстрела щелчок, он потратил некоторое время на поиск чрезвычайно неудобно расположенного предохранителя. Возможно, возясь с ним, Алик вспотел, пот залил окуляр прицела, и ему пришлось протереть его воротником рубашки… Как бы то ни было, самый подходящий момент он упустил. В отчаянии он вновь прицелился – очевидно, не очень тщательно, поскольку спешил, – выстрелил и промахнулся. Пуля, летевшая со скоростью около семисот метров в секунду, попала в бордюр и распалась на фрагменты, два из которых срикошетили и упали на коврик под передним сиденьем лимузина. В следующее мгновение цель скрылась от него за деревом. Алика охватила паника. Он не попал даже в автомобиль! Теперь он представлял отличную мишень для контрснайперов. В тот день они почему-то не были задействованы, хотя это обычная практика при проведении подобных мероприятий. Он прицелился еще раз. Винтовка ходила в его руках ходуном. Мне кажется, когда он нажимал спусковой крючок, в перекрестье прицела не было даже автомобиля – и только по этой причине пуля попала в цель. Да стрелял ли он вообще? Согласно результатам работы Комиссии – да, стрелял, той самой волшебной пулей, которая вошла в верхнюю правую часть спины президента, вышла через его горло, слегка изменив траекторию после столкновения с мышечной тканью и утратив значительную часть скорости; затем, отклонившись в сторону, поразила губернатора Конналли в спину, прошла сквозь его туловище, вышла в сильно деформированном виде, пронзила запястье и бедро и, окончательно обессилев, нашла успокоение в складках его куртки. Она была обнаружена, когда губернатора доставили в больницу. Ну что за проказница эта пуля! Чего только она не натворила! Какая тема для разговоров среди невежественных, злобных, ожесточенных пролетариев-интеллектуалов! Однако я знал тогда и знаю сейчас, что пуля вела себя именно так, как это описал Арлен Спектер. Теперь попытаемся найти ответ на вопрос, который не привлек к себе должного внимания. Знал ли Алик о том, что промахнулся? Я неоднократно видел людей, пораженных выстрелом. Все происходит не всегда так, как в кино, где они тут же падают на землю, и их тело начинают сотрясать конвульсии. Бывает, человек поначалу даже не понимает, что в него попала пуля. Он принимает толчок за удар кулаком или дверью, либо вообще ничего не замечает, пока не видит струю крови, и только тогда осознает, что в него выстрелили. Реакцию на попадание предсказать невозможно. Каждая рана индивидуальна, и на ее характер влияет тысяча факторов: скорость и форма пули, угол поражения, мышцы или кости, которые она поражает, состояние здоровья жертвы, артериальное давление, скорость перемещения жертвы, ее поза, погода, атмосферное давление и так далее. Никто не может знать, как поведет себя человек, в которого попала пуля, и тот, кто говорит, что именно должно произойти, а потом делает выводы на основании своих заявлений, – самый настоящий шарлатан. Сосредоточим внимание на том, что происходило в действительности, и на том, что происходило по мнению Алика. Что он видел через свой залитый потом «голливуд» – японский оптический прицел? Ничего. Посмотрите фильм Запрудера. Мы не видим, как пуля поражает президента, так как его в этот момент закрывает вывеска. Но когда его фигура появляется вновь, происходит лишь то, что он начинает немного клониться вперед, и его руки слегка поднимаются. Алик, по всей вероятности, не видит этого, если вообще смотрит в прицел – и, скорее всего, не смотрит, поскольку в этот момент вскидывает винтовку. Когда Алик вновь смотрит в окуляр прицела, положение головы и поза Кеннеди изменяются слишком незначительно, чтобы он мог это заметить. Его вновь охватывает паника. Пальцы набухают от притока крови, ему не хватает воздуха, в глазах стоит туман, тело покрывается потом, возникает чувство обреченности. Цель становится все меньше, удаляясь от него на автомобиле, хотя водитель не прибавляет скорости, и слегка перемещаясь по оси слева направо, поскольку улица находится под определенным углом по отношению к местоположению стрелка. Для следующего выстрела наш мальчик находится отнюдь не в выигрышной позиции. Он пытается навести перекрестье прицела… на что? После двух промахов он уже не знает, во что ему целиться, чтобы произвести смертельный выстрел, и пребывает в полном замешательстве, не решаясь нажать на спусковой крючок. Неожиданно голова президента взрывается. Алик вздрагивает, его рука с пальцем на спусковом крючке дергается, и он производит свой третий выстрел. Эта пуля летит в общем направлении на юго-запад и предположительно приземляется за тройной эстакадой. Она так и осталась ненайденной. Для нас это большая удача, поскольку свидетели видели, как он выстрелил в третий раз, и теперь число выстрелов соответствовало числу гильз и ран. Это означало, что какие-либо физические свидетельства нашего существования отсутствуют, и с самого начала единственным подозреваемым в убийстве президента был Алик. Полицейские, как всегда, стремились скрыть все за завесой тайны и очень раздражались, когда кто-то пытался проникнуть за эту завесу. Однако вернемся к Алику, для которого мир поистине перевернулся. В тот момент, когда взрывается голова президента, ему становится ясно, что против него существует заговор, что он глупец, марионетка и такое же ничтожество, каким был всегда. Возможно, с учетом присущего ему нарциссизма, он все же польщен тем, что его считают достаточно важной персоной, раз задумали погубить. Он осознает, что его обманули и предали и что с ним имел дело вовсе не русский агент. Не будет никакого автомобиля, который должен увезти его в безопасное место. Не будет ни Гаваны, ни доктора Кастро, ни ликующих толп кубинцев. Он оказался персонажем романов Джеймса Кейна, фильмов серии «нуар», который всегда становится жертвой таинственных сил, чье могущество недоступно его воображению. Ему приходит в голову, что его жизнь находится в опасности. Что, возможно, здесь, на обычно пустом седьмом этаже здания Книгохранилища, уже прячется участник заговора против него – детектив, сотрудник спецслужб или просто вооруженный гражданин, готовый пристрелить его и стать героем Америки. Алик делает то, что сделал бы в такой ситуации любой человек. Передергивает затвор, заряжает винтовку, берет ее на изготовку, подобно солдату, патрулирующему зону, где возможна засада, поспешно проходит тридцать метров по диагонали пустого помещения в сторону лестницы, готовый в любой момент открыть огонь по нападающим. Никого нет. На лестничной площадке он останавливается. Ему не хочется расставаться с винтовкой. Но он знает, что не может показаться на публике, рядом с местом убийства президента, с оружием в руках. Поэтому он засовывает винтовку между двух коробок, стоящих на лестничной площадке, где она будет найдена детективом спустя час. Именно поэтому ее не нашли брошенной в снайперском гнезде. Именно поэтому она была заряжена и с передернутым затвором. Он устремляется вниз, и дальше все его приключения в здании и на улице хорошо известны. Он садится в кресло в зале для ланчей, к нему обращается полицейский, и его опознает сотрудник. Когда полицейский направляется вверх по лестнице, Алик выходит через переднюю дверь. Что теперь? Он знает, что на углу Хьюстон– и Пасифик-стрит никакой автомобиль его не ждет и что там может быть засада. Вместо того чтобы направиться по Хьюстон-стрит на север, где мы якобы должны были ждать его, он идет по Элм-стрит, мимо здания «Дал-Текс». Именно в этот момент я вижу его, когда выталкиваю кресло Лона из вестибюля, после того как мы спустились с восьмого этажа.