Помолчав, я вздохнул: – Не слишком-то приятно узнавать о себе такое… Какая гадкая, склизкая радость… Следователь растянул губы в презрительной гримасе: – Ну, право, стоит ли так сокрушаться? Хотите, я несколько облегчу муки вашей совести? Соблаговолите взглянуть вот сюда, – и он указал рукой на стол со следами последней трапезы младшего князя Кобрина. – Виноград… – после некоторой паузы воскликнул я, вдруг поняв, к чему клонит Петр Дмитриевич. – Что же, у погибшего Грузнова в квартире вы нашли такой же? – Именно, – ответил мне Данилевский, – и едва ли это совпадение. – Недостаточно для обвинения… Вы хотите сказать, что младший Кобрин был на месте убийства приказчика? – Одного винограда и вправду маловато, но я покажу вам больше, – следователь указал на шею трупа, на которой белел шелковый шарф, вышитый золотой ниткой. – Эта вещица очень похожа на ту, что я нашел на теле убитого Грузнова. И монограмма князя на ней также имеется… А хотите увидеть наиболее вероятное орудие убийства? Я только кивнул. – Занятная штуковина, – Петр Дмитриевич подошел к столу и откинул в сторону край лежавшей на нем салфетки. И действительно, ничего подобного я до сих пор не видел: на белоснежной ткани лежал странного вида револьвер, похожий на убитого железного паука, скрученного в предсмертной судороге, с длинным барабаном, состоящим из шести стволов и с помощью шарнира присоединенным вместе с рамой к витой позолоченной рукояти с просверленными в ней отверстиями для пальцев, как это обычно делают в кастетах. С другой, передней, стороны из рамы револьвера кинжалом торчал волнообразный острый клинок. – Что это? – спросил я Данилевского. – Что это за позолоченный уродец? – Как и его хозяин… – усмехнулся следователь. – Знакомьтесь, ваше степенство! Это «Апаш», новинка от оружейников из Льежа, орудие жестокой парижской шпаны: кастет, револьвер и стилет, слитые в единое целое. Этакий гомункул в руках диких детей парижских трущоб! Только, если судить по насечке, шпана может быть и весьма состоятельной. Согласитесь, тут есть на что посмотреть! Почти произведение искусства… – А этим можно долго, очень долго… – я запнулся, подыскивая подходящее слово, – кромсать живого человека? – Вполне. Увы, доказать наверняка уже ничего нельзя, но это теперь не так уж и важно… Хотя и жаль, что он так вот взял да и ушел от людского суда, – и Данилевский-старший указал на труп. – Стало быть, это не самоубийство от сплина или помрачения рассудка? – Нет, едва ли. Насколько я могу судить, скандал, приключившийся с его старшим братом и со всем их семейством, нанес сокрушительный удар по репутации княжеской фамилии, закрыв для братьев двери очень многих домов высшего света. Я уверен, что все Кобрины как огня всегда боялись не столько разорения, сколько лишения постов и должностей, утраты внешнего, кажущегося лоска старого и уважаемого рода, под прикрытием доброго имени которого творились безудержный кутеж, лихоимство, а затем – и хладнокровно спланированные убийства… Совершено обессиленный, я прислонился спиной к стене каморки: – Зачем вы позвали меня сюда? – Как зачем? – удивился следователь. – Показать вам, что ваши усилия небесполезны! – Я так больше не могу… Я хочу выйти из этой безумной игры… – Арбелов, придите-ка в себя! Разве вы не видите, что твердыня княжеской власти заколебалась? Ее осталось лишь подтолкнуть… – Хватит! С меня довольно! В этот момент где-то наверху раздался шум, послышались шаги нескольких человек, а затем – хорошо различимый голос швейцара и еще чей-то хриплый бас. Следователь Данилевский вздрогнул и схватил меня за руку: – А вот и полицейские, и сам князь с ними. – Уже доложили?.. – скривился я. – Ступайте скорее! – следователь потянул меня к двери. – Ваше присутствие здесь излишне. Налево и до конца коридора, а там дальше есть второй выход – в переулок! Назовите мое имя, и вас выпустят наверх. Ступайте!.. Но как быстро, черт подери, он отошел от вашего теплого приема в кабинете покойного Корзунова!.. В последние дни я поднимался с постели поздно, с тяжелой головой и ощущая во всем теле ноющую боль, будто бы меня от макушки до пяток исходили батогами. Меня утешала только мысль о том, что скоро все должно закончиться. Я ждал судебного заседания, желая потом лишь поскорее убраться из Москвы – к обломкам моего собственного дела, брошенного нерадивым хозяином на произвол судьбы и вдобавок, судя по донесениям моего приказчика, почти полностью сокрушенного князьями. Оставшееся время я сперва коротал в гостинице, где заняться мне было решительно нечем, а газеты и вино не вызывали у меня иных чувств, кроме отвращения, поэтому позднее я взял за привычку порой целыми днями бесцельно бродить по кривым, замысловатым и грязным от талого снега московским переулкам, которые все время как на грех выводили меня к уже знакомым местам: дому Корзунова, особняку Аглаи, заведению Бубновского, Екатерининской больнице, и вид их мокрых фасадов и крыш каждый раз вызывал во мне лишь горечь и часами не стихавшую мучительную мигрень. В день накануне очередного судебного заседания, валяясь в халате на кровати и копошась в запутанном клубке своих мрачных мыслей, я механически посматривал принесенные посыльным утренние газеты. В одной из них узкий столбик статьи сообщал читателям об «очередном витке самого захватывающего зрелища последних месяцев»: князь Евгений Константинович Кобрин, стремясь поддержать осиротевшее семейство купца первой гильдии Петра Устиновича Савельева, великодушно облагодетельствовал его юную дочь суммой в двести тысяч рублей. Автор заметки не сомневался, что этот шаг князя вызовет большой ажиотаж у публики, причем не меньший, чем слух о якобы высказанном рядом видных столичных чиновников намерении посетить завтрашний суд. Поскольку билеты на завершение процесса стремительно расходились, репортер призывал почтенную публику не терять драгоценного времени даром. Иронично хмыкнув и отшвырнув газету прочь, я протянул руку к столику со свежей корреспонденцией и увидел там небольшой конверт с моим именем на обороте. Внутри лежал аккуратно сложенный лист бумаги с короткой записью, сделанной незнакомой, энергичной и жесткой рукой: «Почтенный Марк Антонович! Приглашаю вас отобедать со мной в Купеческом клубе, что на Большой Дмитровке, сегодня в два часа пополудни. Прошу не огорчать отказом. Это важно. Купец первой гильдии И.С. Винокуров». Винокуров… Я тут же вспомнил, как изящно эта фамилия была выписана рукой Анны Устиновны в ее письмах подруге. Помнится, именно с ним Савельев переписывался в день своей смерти по поводу крупной сделки… Интересно, какого все-таки лешего от меня понадобилось сейчас самому голове московского купечества?.. Собираться, катиться куда-то и вообще видеть кого бы то ни было ужасно не хотелось, но, сделав над собой усилие, я свесил ноги с кровати… …В Купеческом клубе на Большой Дмитровке мне до того бывать не приходилось, но о нем, о его завсегдатаях и их привычках ходили по городу чуть ли не легенды. Здесь собирались самые видные и состоятельные представители купеческого сословия для того, чтобы побеседовать о насущном, договориться о деле, да и отдохнуть от трудов праведных здесь тоже умели с размахом. Заведение сие славилось своей кухней и напитками: стерляжьей ухой, огромными осетрами, белугой в рассоле, двенадцатиярусными кулебяками с начинками разных сортов в каждом слое, откормленными грецкими орехами жареными индюками, фаршированными кашей печеными поросятами, квасом, фруктовыми водами и прочими лакомствами, а уж шампанское и дорогие вина здесь, по слухам, и вовсе каждую ночь лились рекой, сопровождая карточные баталии, разгоравшиеся за столами под оглушительные звуки оркестра. Однако в два часа пополудни здесь было тихо, спокойно и даже сонно. Купеческий клуб оказался приземистым угловатым двухэтажным зданием с высокими прямоугольниками окон и с тянувшейся в небо круглой башенкой бельведера, украшенной колоннами. Швейцар в богатой алой ливрее и круглой меховой шапке распахнул передо мной широкие зеркальные двери. Войдя внутрь, я назвал подскочившему ко мне слуге свое имя, и он, поклонившись, повел меня за собой. Мы в молчании прошли насквозь череду залов и комнат, погруженных в безмолвие, со стоявшими там пустыми столами и стульями; лишь в нескольких местах нам встретились посетители в солидных костюмах, читавшие биржевую прессу или полушепотом беседовавшие между собой. Наконец мой провожатый подвел меня к темной резной двери и отворил ее. – Будьте добры пару минут обождать тут, ваше степенство, – с поклоном произнес слуга. Я шагнул внутрь и оказался в небольшом светлом кабинете с большим окном. Передо мной стоял накрытый к обеду стол, два стула, диванчик и горка с посудой. Пока я изучал обстановку, дверь за моей спиной снова отворилась, и в комнату вошел плотный коренастый бородатый мужчина в бобровой шубе. Я увидел его, и мне вдруг вспомнилась церковь… Да, маленькая церковь в Китай-городе с низкими потолками и золотисто-красными фресками на стенах, а еще образа в тяжелых окладах и трепещущее пламя свечи в руках Аглаи… – Желаю здравствовать, Марк Антонович, – произнес вошедший. Скинув в руки слуги свою шубу и оставшись в черном сюртуке и жилете с цепочкой и брелоками, он широкой ладонью разгладил свои жесткие седые волосы, расчесанные на прямой пробор. – Я хотел бы засвидетельствовать вам свое почтение! Рад, что нам удалось увидеться до завтрашнего заседания. Прошу вас, располагайтесь! Мы сели за стол. Дождавшись, когда половой подаст нам обед и разольет по кружкам квас, Винокуров жестом руки отослал его за дверь. Есть не хотелось, но из уважения к пригласившему меня купцу я взял ложку. – Илья Саввич, – спросил я, – зачем вы хотели меня видеть? Винокуров взглянул мне в глаза: – Ваша история с судом и завещанием близится к концу. Наступает, как говорят эти щелкоперы-литераторы, развязка, и к ней вам нужно быть готовым. – Что же, главному герою полагается погибнуть? – съязвил я. – Оставьте, Марк Антонович! Главный герой… гм… или героиня… теперь вполне неплохо себя чувствует, да еще и с прибытком, если верить газетам. А вот вам, несмотря на все выпавшие вам трудности, не стоит отчаиваться. Смею вас заверить, что вы сумели сделать очень и очень многое – не только для себя самого, но и для множества других людей! – Это частное дело, – ответил я, – и я счел невозможным отказаться от него, так как завещание Анны Устиновны Барсеньевой… – Нет, молодой человек, – прервал меня Винокуров, – вы, право же, ошибаетесь. Частного здесь ничего нет. На кону стояли ни много ни мало интересы целого сословия! И вы сумели пробить серьезную брешь в стене этой, обычно неприступной, крепости дворянского спесивого хозяйничанья. Первая купеческая гильдия вам очень за то признательна! Я пристальнее посмотрел на собеседника. Он чем-то напоминал мне бобра, подобного тому, из шкуры которого была сделана шуба, висевшая теперь на крючке у двери. «Интересы целого сословия… – подумалось мне. – Да мне-то что до этих интересов, когда я потерял Корзунова, навеки отдалился от Аглаи, когда я куда более одинок и несчастен, нежели в тот день, когда получил письмо от Анны Устиновны!..» Будто прочитав на моем лице мрачные мысли, Винокуров сказал: – Не в первый и, уверен, не в последний раз в суде сходятся купец с дворянином. Случаются между ними споры мелкие, бывают тяжбы крупные, но в этот раз дело обстояло до крайности серьезно. И все же вы справились… – Поверьте, я думал о защите интересов купечества в последнюю очередь…