– Буду премного благодарен. Элиза вынесла мне из спальни плед: – Вот, Марк Антонович, возьмите! А пока не хотите ли чаю? Мне он сейчас просто необходим! Чайник уже согрелся. Присоединяйтесь, пожалуйста!.. Спустя несколько минут мы уже вдвоем сидели за столом под зажженной лампой и глотали обжигающий, душистый, обильно сдобренный медом напиток. – Это моя вина… – силясь стряхнуть сковавшее меня оцепенение, проговорил я. – Рана молодого Данилевского – моя вина. Нужно было после того визита к Хвостову просто отказать ему. Нельзя было допускать посторонних в это дело, а тем более двадцатилетнего студента… И вас… – Не принимайте на свою совесть лишнего груза, – ответила Элиза, отставляя чашку. – Я пошла на это дело по собственному решению. – И я, и теперь уже десять, да что там, сто раз пожалел об этом… – Понимаю вас. У нас обоих самые близкие люди оказались чудовищами. Сейчас вы, я знаю, чувствуете сожаление, жалость и ужас, но через неделю все наверняка исчезнет, и внутри останутся лишь презрение и брезгливость. Пока Корзунов вам все еще друг, но не завтра и не послезавтра, когда к вам наконец придет осознание случившегося. Все пройдет, и довольно скоро. Просто вы поймете, что существуют люди, для которых нечто, совершенно недопустимое для вас, вполне приемлемо и, более того, довольно-таки легко осуществимо. И вы либо будете ими втайне восхищаться, или же будете одновременно презирать и бояться их, и стараться никогда с ними не сталкиваться. Любое упоминание о них будет вызывать дрожь, но не от приятных воспоминаний, а от омерзения. Пейте свой чай и постарайтесь думать, что суд не бесконечен… – Элиза, – повернулся я к девушке, – а вы решили, как поступите после суда? – Да, – кивнула она, – в одной газете я видела объявление о сдаче в Плесе дома внаем. Милый городок! Я когда-то проездом была там на гастролях с труппой театра… Думаю, начинать все заново нужно оттуда. Стратон, мой муж, обещал расторгнуть наш брак, но, пусть это дело не одного года, меня мало волнуют бумаги. Кое-какие сбережения у меня есть – их вполне хватит на пару лет оплаты вполне приличного дома. Кое-какие украшения тоже вполне подойдут для продажи. Жизнь в подобных городках недорога, а излишне тратиться я не собираюсь. Как видите, я все продумала! Я так давно мечтала жить одна, что обратно уже не поверну. Девушка положила передо мной золотой перстень с ярким красным камнем. Он переливался в тусклом свете лампы и казался мне таким же зловещим, как и все предметы, тени, запахи и звуки сегодняшнего дня. Я взял прощальный подарок Корзунова в трясущиеся руки и снова принялся осматривать его со всех сторон. – Корзунов упомянул, что под камнем должен быть тайник, – я попытался отыскать рычаг, приводящий в действие крошечный скрытый механизм, но пальцы мои меня не послушались. Забрав у меня перстень, Элиза дотронулась до оправы рубина и сдвинула камень в сторону. – Только будьте осторожны, – она возвратила мне украшение, – не просыпьте его содержимое и не испачкайте руки… Под камнем действительно было спрятано небольшое углубление размером с пшеничное зерно. Сейчас оно было пустым, и лишь на стенках и дне крошечного тайника прилипло несколько маленьких буро-коричневых крупинок. – Я бы сочла этот перстень большим раскаянием, чем саму исповедь моего несостоявшегося убийцы, – вздохнула Элиза. – Нужно сделать так, как он сказал, – ответил я, осторожно закрывая тайник. – Выходит, Шиммер носит такой же перстень… – Да-да, припоминаю: я видела у него на руке похожее кольцо… – И вы сможете свидетельствовать об этом в суде? – Полагаю, да. – Прекрасно, Элиза, просто прекрасно!.. – я обессиленно откинулся в своем кресле. – Вы плохо выглядите, Марк Антонович, вам нужно отдохнуть. Устраивайтесь на ночь, а я разбужу вас утром, – Элиза поднялась, налила в чашку еще чаю и понесла ее в спальню, где на кровати лежал раненый студент Данилевский. Избавившись от сюртука и сапог, я накрылся пледом, принесенным мне Элизой, и почти мгновенно провалился в черный тягучий сон, похожий на клубящееся темное ватное облако и не принесший мне ни малейшего успокоения или облегчения: в нем мне слышались глухие обрывки тяжеловесной речи князя Кобрина, хрипов Корзунова, восклицаний Данилевского, стонов Элизы и слов Аглаи, брошенных мне в лицо прямо перед нашим расставанием… …Наутро Андрей выглядел слабым, был бледен, но по своему обыкновению старался не подавать признаков уныния и даже пробовал подшучивать над собственным положением. Петр Дмитриевич, осмотрев племянника, решил пока что не приглашать врача повторно, но, покидая нас, пообещал немедленно направить к дому охрану в штатском и попросил присылать за ним сразу же, если положение Андрея вдруг ухудшится. К полудню, вслед за прибытием трех агентов, посыльный доставил мне письмо от Конева. В нем адвокат сообщал, что ближайшее заседание суда перенесено на две недели по причине скоропостижной смерти важнейшего из свидетелей со стороны истца, а именно Александра Тихоновича Корзунова, тело которого «было доставлено вчера в морг при Екатерининской больнице с признаками гибели вследствие заболевания холерой». А еще Конев в своем письме упоминал о том, что со вчерашнего вечера никто не видел ни на службе, ни дома уже знакомого нам достопочтенного доктора – профессора Николая Карловича Шиммера. Глава XXIV Пару дней спустя, ясным погожим морозным утром в дверь моего номера у Прилепского постучал нарочный и протянул мне записку. Закрыв за визитером дверь, я не без труда сумел распечатать все еще отекшими и ноющими пальцами нежданное послание. На вырванном из записной книжки листе размашистым почерком было начертано следующее: «Как бы вы себя ни чувствовали и какие бы дела вас ни занимали, бросайте все и безотлагательно приезжайте к Бубновскому. П.Д. Данилевский». …Дверь этого необычного заведения отворил уже знакомый мне швейцар. После того, как я, покашливая, назвал себя, он, взглянув на мою покрытую ссадинами физиономию, понимающе кивнул и повел меня вниз. Как и прежде, у входа в одну из каморок мой провожатый остановился и постучал. Открыл ему какой-то молодой человек в полицейском мундире. Окинув меня взором с головы до ног, он молчаливым жестом пригласил меня войти в комнату. Внутри в тусклом свете пары керосиновых ламп я увидел судебного следователя. Данилевский-старший прохаживался из угла в угол, хмуро надзирая за тем, как двое нижних чинов в черной форме внимательно изучают помещение, записывая результаты своих наблюдений в толстые потрепанные блокноты. В центре комнаты стоял стол, на котором красовалась бутылка вина и поблескивало серебряное блюдо с виноградом; тут же искрился своими гранями хрустальный лафитник на украшенной золотом ножке. На приставленной к столу широкой лавке лежал человек в дорогом костюме английского сукна, белоснежной накрахмаленной сорочке и сапогах, начищенных до зеркального блеска. Лицо его было закрыто вышитой кружевом салфеткой. Когда я вошел, над лежащим, зажав в руке какой-то стальной инструмент, склонился седовласый бородатый мужчина в котелке, пальто и с пенсне на носу. – Проходите, Марк Антонович, поскорее, – обернувшись ко входу, проговорил следователь. – Я не должен впускать сюда посторонних, но сегодня я сделаю для вас исключение. Уверен, – он пристально посмотрел на швейцара, – что ваш визит останется в тайне… Тот едва заметно поклонился и исчез за дверью. – Меня вызвали сюда в пятом часу утра, – продолжил Данилевский-старший, подходя к столу. – Я бы не приглашал вас насладиться созерцанием рутинных подробностей моей профессии, если бы не личность нашего сегодняшнего героя. Он склонился к вытянувшемуся на лавке человеку в костюме и приподнял салфетку, покрывавшую его голову. Я бросил взгляд на желтое заострившееся лицо с тонкими холеными усиками и устремленными в потолок темной каморки остекленевшими глазами: – Кто это? – Знакомьтесь, – ответил следователь, – Всеволод Константинович, младший князь Кобрин. – Он что, мертв? – задал я совершенно излишний вопрос. – Несомненно. – Его убили? – Это едва ли. Он явился сюда один и все время тоже оставался здесь в одиночестве. – Что же тут произошло? Не удостоив меня ответом, следователь повернулся к медицинскому эксперту, который, собрав свои инструменты в кожаный саквояж, подошел к нам: – Лев Филиппович, вы закончили? – Да, Петр Дмитриевич, – ответил тот. – Думаю, можно приглашать на место происшествия господ полицейских. – Благодарю вас! Сейчас только мои помощники завершат осмотр, и непременно… Врач удовлетворено кивнул. – Что вы можете сказать об увиденном? – спросил его следователь. – В последнее время такие случаи – не редкость, – эскулап снял с носа пенсне и достал из кармана платок. – Они, увы, заметно участились. Молодежь скучает, увлекается книжонками, вроде той, что про страдания юного Вертера… А потом начинается спор с Господом Богом с использованием самых удивительных аргументов: Ты, дескать, дал мне свободу воли и возможность выбирать, а я теперь желаю сделать самую большую глупость в моей жизни и имею на это право… И вот один из итогов подобных премилых литературных забав! И даже такое страшное дело выполняется с позой, с апломбом, с мелкими эффектами! Вы обратили внимание на виноград на столе? Не такой уж обыкновенный заказ даже для этого заведения, не правда ли? Романтизм!.. И яд, причем явно из собственного перстня, – врач, приблизившись к мертвецу, поднял его холеную руку и указал нам на поблескивавший на его пальце перстень со сдвинутым в сторону красным камнем, под которым темнело маленькое отверстие. – А в кармане, – прогудел в ответ Данилевский-старший, – револьвер с зарядом в одном из стволов! Но нет, не сдюжил. Не решился, видать, попортить лицо… – Что ж, покойный будет неплохо смотреться в гробу во время прощания у могилы, вырытой за церковной оградой… – эскулап снова нацепил на нос пенсне, пожал плечами и, попрощавшись, вышел из комнаты. – Не удивляйтесь, – развел руками следователь Данилевский, видя, что меня уже порядком трясет от столь открыто выказываемого цинизма. – Тот, кто в нашем деле не грубеет душой, довольно быстро либо уходит с должности, либо сходит с ума… – Сюда бы вашего племянника, – осматриваясь по сторонам, проговорил я. – Зачем это? – удивился следователь. – В день нашего знакомства он говорил, что не прочь опробовать в деле принцип талиона… – А-а-а… Око за око, зуб за зуб? – Вот-вот! Памятуя о гибели юного Барсеньева, Андрей признавал справедливым взыскать с преступника не меньше того, что тот отнял у жертвы: жизнь – значит, пусть прощается с собственной жизнью; родственника или друга – стало быть, пускай платит головой своего близкого человека. Интересно было бы спросить у Андрея здесь, на этом вот самом месте, чувствует ли он теперь себя удовлетворенным… – А вы, – спросил Данилевский-старший, – вы чувствуете?