– А для Кобриных это совершенно не важно, – Огибалов допил свой пунш и вытер салфеткой рот. – Ладно, шут с вами! Я и не намеревался вести с вами какие бы то ни было переговоры, однако сегодня я посетил особняк князя, и приняли там меня очень холодно. Элиза, черт бы с ее личными резонами, права в одном: теперь, после вашего иска, надолго оставлять меня с моими знаниями в живых не станут, а после того, как я дам показания в суде, я, быть может, перестану их интересовать, ибо у них появятся заботы посущественнее. У меня скоплена достаточная сумма денег для того, чтобы после суда скрыться, а потом, когда все уляжется, приняться за собственные дела. Так что, если вы хотите вызвать меня в суд, я упираться не стану. Вас устроит такой мой ответ? – Вполне. – Тогда не забудьте расплатиться за мой обед с половым и пока что не ищите встреч со мной. Нам теперь не стоит показываться вместе. Завтра я отбываю обратно на разработки… Приказчик оделся и вышел. Я остался за столом лишь с одной мыслью в голове: «Человек, поставивший фальшивую подпись под завещанием миллионщика, готов признаться в содеянном в суде…» Будто первые трещины поползли по льду реки, и стало ясно, что половодье неотвратимо. Огибалов подтвердит, что духовная грамота Савельева – это подлог. И как только он это сделает, можно будет выдвинуть против князей обвинение в убийстве людей, связанных с завещанием. Пока не знаю, как, но я это сделаю!.. Вечером накануне дня первого судебного заседания я зашел к гости к Савельевым. Мое стремление в успокаивающем уюте купеческого дома скоротать время в ожидании завтрашнего, наверняка очень беспокойного, утра осталось неудовлетворенным, ибо здесь тоже все были сильно взволнованы. Аглая Петровна, и так обычно не отличавшаяся румянцем, была сейчас и вовсе белее простыни – она, сидя в гостиной в своем кресле, кажется, едва сдерживала вздохи, с трудом поддерживая нашу нарочито вежливую, беспредметную и совсем не клеившуюся беседу о каких-то повседневных пустяках. Надежда Кирилловна тоже была бледна и явно нервничала; вытерпев около получаса мое присутствие за своим столом, хозяйка поднялась и, привычно сославшись на мигрень, попрощалась до завтра и ушла к себе. Как только дверь за Надеждой Кирилловной закрылась, наш разговор с Аглаей Петровной сразу оживился. – Скажите мне, Марк Антонович, – спросила меня девушка, встав с кресла и подойдя к окну, – чего нам следует ждать от завтрашнего заседания? Чем оно может закончиться, и к чему нам всем готовиться? – Завтра, полагаю, все должно быть довольно просто, – с напускным спокойствием ответил я. – Сперва суду зачитают суть моих претензий. Затем, вероятно, назначат графологическую проверку текста завещания, оглашенного в позапрошлом году. Наша сторона предложит выслушать показания свидетелей. Защита князя, допускаю, попросит время на подготовку ответа, и второе заседание отсрочат примерно на месяц. – А потом? – Потом, спустя некоторое время, пройдет допрос свидетелей, затем примут к сведению результаты исследований графологов, потом придет черед речей адвокатов, а уж затем свое решение примут присяжные, и будет оглашен итоговый приговор. Если слушания не будут постоянно переносить под надуманными предлогами, то все должно закончиться во вполне обозримом будущем. А уж что из этого получится – это как бог даст! Надеюсь, что он будет на нашей стороне… – Значит, – перебила меня Аглая Петровна, – свидетели будут выступать не сразу, а лишь на следующем заседании? – Совершено верно. – Что же, значит, у меня будет время для того, чтобы как следует подготовиться. Нам нужно условиться, когда придет мой черед давать показания… – Какие такие показания? – спросил я, поднимаясь со стула. – К чему это вы собрались готовиться? Аглая Петровна подняла правую ладонь, словно стремясь усадить меня обратно на сиденье, пусть я и стоял теперь в полудюжине шагов от нее: – Мы так и не обсудили, когда мне следует рассказать в суде о той истории с младшим князем Кобриным и заполученными им у меня с помощью шантажа векселями… Кровь, ударив мне в виски, затем горячей колючей волной пробежала по щекам, затылку и темени. – Я не намерен привлекать вас в качестве свидетеля, – стараясь справиться с дрожанием в голосе, ответил я. – Вот как? – нахмурилась Аглая Петровна. – Это почему же? – В этом совсем нет нужды. Простите меня, но я настаиваю: в судебном разбирательстве вы участвовать не будете. – Но я же хочу подтвердить то, что видела векселя и настоящее завещание отца, которое хранилось у Миши Барсеньева. Кто еще сможет это удостоверить, если не я? – О настоящем завещании в суде расскажет Данилевский, и этого будет достаточно. Ваш рассказ не поможет мне, но сильно навредит вам. – Но я хотела бы внести и свою лепту… – Испорченная репутация – не лучший вклад в это, и без того крайне рискованное, дело. Аглая Петровна, позвольте мне все-таки постараться уберечь вас от любых допросов. На щеках девушки, сперва побелевших еще сильнее, теперь пятнами выступил багровый румянец. – Как вы не понимаете, – воскликнула она, – я могу рассказать присяжным о том, как обошелся со мной младший Кобрин, и они наверняка сделают из этого выводы!.. – Какие же? Ветреная девушка просто хочет насолить бросившему ее жениху? – Ах, ветреная? Напрасно я решилась довериться вам! Я была о вас гораздо лучшего мнения… – Аглая Петровна, поймите, что в глазах присяжных все будет выглядеть именно так, и неважно, как оно было на самом деле! – Не вам судить! – топнув ногой, отрезала девушка. – Довольно мне прятаться за чужие спины и подвергать других людей опасности! Я твердо решила обо всем рассказать! – На исповеди – сколько угодно! – я повысил голос в ответ. – В суде же – нет, увольте! Мне не нужно от вас подобной жертвы! – Да кто вы такой, – вспыхнула Аглая Петровна, – что смеете мне указывать и решать за меня, что мне следует делать, а что – нет?! Она не сводила с меня взгляд прищуренных глаз, и каждая черта ее лица была напряжена. Мне бы очень хотелось, чтобы она сейчас разрыдалась, чтобы, возможно, я смог бы обнять ее, и она, положив голову мне на плечо, наверняка рассказала бы об обиде, о несправедливости и о той горечи, что накопилась у нее в душе с момента смерти ее отца. Мне бы пришлось шепотом просить ее успокоиться, уговаривать положиться на меня, позволить мне принять на себя всю горечь той чаши, что нам и так придется до дна испить в суде. Я говорил бы ей, что эта обида и ненависть разжигает ее и уничтожает ее саму, и все надо просто отпустить. Да, будет суд, и я приложу для победы все усилия, а от нее самой более ничего не потребуется. Ей стало бы лучше, и, может быть, после искренних, исповедальных слез я увидел бы в этой нежной девушке то тепло, доброту и жизнелюбие, которое порой проскакивало озорными искрами в глубине ее глаз, но мгновенно, будто залитый из ведра костер, угасало при упоминании фамилии Кобриных… Но, увы, Аглая Петровна не плакала. Судя по ее стальному взгляду, которым она словно стремилась пронзить меня насквозь, отступать она не собиралась. – Аглая Петровна, – произнес я, стараясь говорить как можно спокойнее, пусть меня уже изнутри трясло от гнева, – как только мой адвокат сообщит мне о том, что вы вознамерились свидетельствовать в суде, и ваша речь внесена в судебный распорядок заседания, я отзываю свою жалобу, и на этом процесс незамедлительно заканчивается. Я сделаю это, даю вам слово! Сломать себе жизнь только ради чувства мести, ради никому не нужного самобичевания и черт знает еще чего я вам не позволю! Аглая Петровна прошлась по комнате, затем снова села в свое кресло и, откинувшись на спинку, вцепилась пальцами в подлокотники: – Убирайтесь! – Виноват? – с поклоном переспросил я. – Убирайтесь отсюда вон! Чтобы духу вашего в этом доме больше не было!.. Я снова поклонился и, не сказав ни слова, вышел в переднюю. Здесь я схватил свою одежду и, не одеваясь, вышел через крыльцо наружу, на мороз. Спускаясь по ступеням, я сгреб ладонью с перил нападавший на них снег и сжал его в кулаке так сильно, что режущий кожу холод проник глубоко в пальцы, надолго сведя их судорогой. Это был конец всему. Глава XVII – Что же, милейший Марк Антонович, – подмигнул мне из-за стекол своих золотых очков с иголочки одетый Конев; четверть часа назад я заехал за ним на извозчике, застав адвоката в кабинете полностью готовым и с собранным портфелем в руках, и теперь мы, сидя в повозке бок о бок, тряслись на ухабах по пути в суд, – вот и пришло время первого акта затеянного нами спектакля. Вы ведь купец и даже, насколько я знаю, весьма опытный. Стало быть, вы умеете вести переговоры. – И что же с того? – отозвался я. – А то, что суд есть нечто близкое. Не беспокойтесь, тональность выступления и меру эмоциональности речей в адрес присяжных я выберу сам. Вы же только отвечайте на вопросы, и на этом все. Отвечая, не торопитесь, не суетитесь, не комкайте фразы, старайтесь выдерживать паузы и говорить спокойно: волнение производит плохое впечатление на суд и публику. – Понимаю, – кивнул я. – Что бы вы ни говорили, – продолжил адвокат, – всегда глядите на присяжных и на толпу зрителей. Там будет многолюдно, готовьтесь! Смотрите вскользь, не задерживая особо ни на ком внимания, но не утыкайтесь взглядом в пол: вы должны смотреть в зал и на суд! И, как бы вас к тому ни подталкивали, не опускайтесь до обвинений, которые вы не сможете подтвердить доказательствами. Помните, что смерти Барсеньевых странны только для нас с вами, а для медиков и полиции они естественны; с присяжным поверенным Рыбаковым произошел лишь несчастный случай, виновник которого – возница раздавившей его колымаги – так и не был найден, мещанин Хаймович, как и миллионщик Савельев, захворал и скончался от холеры, а купец Грузнов… – Да, я все понял, – оборвал я Конева. – Вот и чудно! А я займусь своим любимым делом – буду провоцировать и подзуживать противника. Поэтому настраивайтесь быстро соображать, быстро действовать и не отвлекаться на постороннее… Мы подъехали к зданию суда, у которого уже собралась большая толпа. На улице было морозно, поэтому публика явно стремилась поскорее втиснуться внутрь. «Откуда же берутся эти зеваки? – подумалось мне. – Ну, репортеры-то понятно! Но тут дамских шубок и кринолинов видно не меньше, чем на любом благотворительном балу, что устраивают у нас в городе на каждое Рождество!..» Как сказал Конев, дело о подложном завещании было предано широкой огласке, и билеты в суд, несмотря на их довольно высокую цену, оказались молниеносно раскупленными. Покинув экипаж, мы с адвокатом поднялись по ступеням крыльца и, слившись с толпой, вплыли в зал суда. Пробираясь через ораву репортеров к своей скамье, я увидел неподалеку от себя Надежду Кирилловну с дочерью. – Савельевых тоже будут допрашивать? – спросил я у Конева, отвернувшись от дам, чтобы не встретиться взглядом с Аглаей. – Не могу этого исключать, – ответил тот, на ходу расстегивая портфель с бумагами, – вдову, возможно, спросят обо всех подробностях смерти ее мужа, а вот дочь – едва ли… Но это будет не сейчас, не сегодня! Первое заседание – это ваша схватка с Кобриным! Я оглянулся и увидел старшего из князей: одетый в парадный мундир, он чинно беседовал со своим защитником. Само спокойствие и уверенность, черт возьми!.. Остальные вокруг суетятся, спорят, о чем-то шушукаются… Гомон в зале и впрямь стоял изрядный, но он внезапно стих, когда в помещении в сопровождении помощников появился судья – почтенный бородач в строгом костюме. Он занял свое место во главе стоявшего на возвышении массивного стола. Следом за ним за своим длинным низким столом, повернутым под прямым углом у судейскому, расположились и двенадцать суровых мужчин – присяжных заседателей: судя по внешнему виду, в их числе было двое дворян, двое мещан, трое мелких чиновников, два купца третьей, поди, гильдии, еще, кажется, один врач и пара зажиточных крестьян. Когда все расселись, судья произнес несколько протокольных приветственных слов и под бойкий аккомпанемент карандашей, царапавших страницы репортерских записных книжек, открыл заседание. Первым, как адвокат истца, выступил Конев. Мой защитник был немногословен, точен и, что мне особенно понравилось, обстоятелен. Поднявшись с места и выразив от моего имени и от имени семейства Савельевых несогласие с тем, как было распределено наследство покойного купца, адвокат кратко перечислил основания, позволяющие истцу усомниться в подлинности завещания миллионщика: невыясненные обстоятельства смерти Савельева и обнаружения его духовной грамоты, внезапная последовательная гибель подписавших ее свидетелей, а также подпись на этом документе, которая вызывает у людей, близко знавших купца, большие сомнения. В качестве подтверждения своих слов Конев предлагал приобщить к делу старые бумаги Петра Устиновича, полученные мною от его дочери, и сличить образцы его привычной подписи с той, что стояла в оглашенном полутора годами ранее завещании. С согласия судьи врученные мною Коневу бумаги Аглаи были переданы суду для изучения. Далее Конев потребовал допросить нескольких очевидцев, которые могли бы подтвердить нарушения, допущенные при осмотре дома Савельева в день его смерти. – О каких нарушениях вы говорите? – уточнил у Конева судья. – О нарушении процедуры описи и опечатывания имущества и бумаг покойного, как того требует закон, – ответил адвокат. – Я располагаю рядом свидетельств тому и прошу суд не только допросить лиц, имеющих отношение к делу, – слуг Савельева и проводивших осмотр полицейских, – но и затребовать для исследования протокол и опись вещей купца, сделанные в день его кончины.