Главная петербургская станция встретила меня толкучкой и давкой, пусть зима и представлялась мне не самым лучшим временем для посещения столицы. На улице шел мелкий колкий снег, который вихрями носился по широкой привокзальной площади. Подняв повыше ворот своей шубы, я ринулся к одной из стоявших здесь пролеток и, приказав кучеру отвезти меня в гостиницу поприличнее, захлопнул за собой дверцу экипажа. Демутов трактир, в который меня доставил извозчик, был огромным красноватым зданием, нависавшим несколькими ярусами своих окон над неширокой извилистой речкой с закованными в камень берегами. Трактиром он только назывался, на деле же эта весьма недешевая гостиница состояла из нескольких строений в три-четыре этажа со строгими классическими фасадами. Снять здесь можно было как роскошные апартаменты, так и довольно скромный номер с одним окном. Уладив внизу формальности, я поднялся наверх. Едва успев сбросить с плеч шубу и окинуть взором свою новую комнату, я сел за стол и написал княгине Багрушиной записку, в которой уведомлял ее о своем приезде и, как и было условлено, испрашивал разрешения пожаловать к ней в гости. Потом, отослав записку с посыльным и отобедав, я решил, дабы скоротать время, отправиться на прогулку по Невскому проспекту. Столица с ее широкими и прямыми как стрела улицами, большими площадями и огромными занесенными снегом домами, украшенными лепниной, даже зимой казалась совсем иной, нежели любой прочий город империи. Я прошел мимо нового храма преподобного Исаакия Долматского, похожего на дремлющего под сугробом исполина в золотых доспехах, дошагал до одетой в гранит набережной; здесь я, постояв немного у подножия бронзового памятника царю Петру, полюбовался на башенку раскинувшегося на противоположном берегу реки здания Кунсткамеры, а обледенелый шпиль Петропавловского собора, скребущий своим острием по облачному подбрюшью низкого зимнего неба, тем временем тускло и загадочно поблескивал мне издали. Жаль только, что наслаждаться городскими видами долее не вышло: холод и ветер здесь были сегодня столь сильны, что очень скоро я решил поворачивать оглобли обратно в гостиницу. К вечеру мне в номер принесли ответ княгини. Я с нетерпением вскрыл конверт. Княгиня сообщала, что ожидает меня завтра к шести часам пополудни. На следующий вечер в назначенное время я был уже у особняка Багрушиных. Сказать по чести, я рассчитывал на личную аудиенцию, но в доме явно намечался какой-то большой обед или иное подобное торжество: окна сияли огнями, изнутри доносился шум голосов, слышались взрывы смеха и звуки рояля, а у парадного подъезда меня резво обогнал какой-то молодчик в тоненькой шинели явно не купеческого и даже не дворянского вида. Он почти взбежал вверх по лестнице, позвонил и тут же нырнул в дверь, едва дворецкий успел раскрыть ее перед ним. Слуга отпрянул, уже, видимо, не удивляясь происходящему, а затем хотел было затворить дверь, но, увидев меня, поднимавшегося по ступеням, задержался и приосанился: – Чего изволите, милостивый государь? – Я Марк Антонович Арбелов. Мне назначено, – ответил я, доставая из бумажника свою визитную карточку. – Пожалуйте, сударь! Позвольте принять вашу шубу и соблаговолите подождать минуточку здесь. Я незамедлительно доложу о вашем прибытии!.. Где-то невдалеке снова послышались голоса, смех и аплодисменты. Тем временем я поднялся из передней по украшенной золотом мраморной лестнице и очутился в просторной пустой гостиной. Тут красовались массивные бархатные кресла, небольшая кушетка, плевательницы, этажерка с какими-то книгами, а в углу я разглядел даже ломберный столик. Что ж, тут явно любят принимать гостей… Стоя у большого окна, обрамленного пастельными кружевными гардинами, я принялся разглядывать людей, преимущественно молодых и порой довольно странных на вид, то и дело входивших с сумеречной улицы в парадное особняка княгини. Однако вскоре скрип открывающейся двери и шелест ткани за спиной заставили меня обернуться. Передо мной стояла дама лет сорока пяти с изысканной пышной прической, одетая в открытое кремовое бальное платье с кружевными оборками самой тонкой работы. Своею фигурой она сразу напомнила мне привычный образ русских купчих, в котором их обычно изображают на парадных портретах, однако, к удивлению моему, двигалась она быстрыми легкими шагами, словно бы почти танцуя. Я поклонился и представился. – Рада видеть вас у себя, Марк Антонович, – улыбнулась княгиня. – Признаюсь, я ждала вас. Хозяйка опустилась на кушетку, взмахом веера указав мне на стоящее рядом кресло: – Я не стала бы беспокоить незнакомого занятого человека без особой надобности, но этот разговор важен для нас обоих. – Я весь внимание. – Беседа наша не должна оказаться для вас такой уж неожиданностью. Скажу прямо, я была знакома с Анной Устиновной Барсеньевой очень давно, с самой юности. Да, я тоже родом из нашей с вами Самары. Поэтому, когда она появилась на пороге моего московского дома, я поначалу подумала, что мы просто проведем вечер в приятных воспоминаниях о нашей молодости. Но Анна не бросилась в сентиментальные мемуары; напротив, она трезво представляла свое возможное будущее, поделившись со мною своими мыслями по поводу завещания ее брата и попросив у меня поддержки. Сначала я даже не могла уразуметь, чем именно могу ей помочь. Повлиять на что-то через собственные связи… Но дело казалось таким сомнительным и непредсказуемым! Однако потом, чуть позднее, я вдруг придумала, как прийти на помощь давней подруге, не прося содействия у мужа, ибо князя подобные просьбы уж точно не обрадовали бы, ибо могли повредить его службе… Княгиня, снова раскрыв веер, принялась обмахивать им свое декольте весьма внушительных размеров: – Вот уже много лет раз в неделю я собираю у себя довольно деятельный литературный кружок. Ко мне вхожи весьма известные в литературно-газетных кругах личности, в Москве – одни, в Петербурге – другие, но смею вас заверить: если какое-то событие надо представить в нужном свете, я могу твердо рассчитывать в этом деле на поддержку моих завсегдатаев-визитеров. Увы, я не успела претворить сей план в жизнь – смерть Анны, не менее странная, чем смерть ее юного сына, тяжело поразила меня. Признаюсь, я любопытна, и слухи ко мне доходят довольно быстро, притом в намного более правдивом виде, чем порой пишут в скорбных листах покойных. Многие газетчики, зная столичные и московские трущобы как свои пять пальцев, приносят мне оттуда множество новостей. Поэтому, как это ни печально, я нашла подтверждение всем подозрениям моей милой Анны… А вскоре, не скрою, в обществе заговорили и о ее завещании, и о вас. Анна удивила меня своей находчивостью! Позднее кое-какие вести о вашей поездке на Кавказ тоже дошли до меня. Поэтому, любезный Марк Антонович, я чувствую себя некоторым образом обязанной Анне и теперь, встретившись с вами, хочу, отдавая этот долг, помочь вам. Я приглашаю вас туда, за эти двери, в самую гущу столичной газетной жизни. Воспользуйтесь этим, если вы действительно желаете выиграть свое дело! Вы же не хотите, чтобы ваша жалоба годами лежала под спудом? Тогда нам с вами нужно добиться того, чтобы о ней писали все, везде и всюду. Поэтому, если вы не намерены отступать, я прошу вас проследовать сюда, – она махнула веером на двери, из которых четверть часа назад появилась в комнате, – сегодня вечером вы увидите всю нашу прессу в одном зале. Едва ли будучи готовым к такой публичности, я, тем не менее, с улыбкой поднялся с кресла и пошел следом за княгиней. – Ах, да, – бросила мне через плечо моя провожатая, – меня попросили представить вас одной молодой даме. Мы уж год как очень дружны с нею, и она, насколько я понимаю, тоже очень интересуется вашим делом. Мы перешли в освещенную свечами и лампами залу, наполненную пестрой толпой. Впрочем, я приблизительно так и представлял себе литературный салон: тут было вдоволь вполне узнаваемых типажей, и, кратко окинув помещение взглядом, можно было сразу различить, кто здесь маститый редактор толстых журналов, кто известный критик, а кто и вовсе начинающий литератор. Женщин тут было немного, и описанную Багрушиной незнакомку я, как мне показалось, определил сразу – точнее, мне отчего-то захотелось, чтобы ею оказалась именно вон та стройная особа со светлыми вьющимися волосами, убранными в высокую, изящно завитую прическу, в бледно-голубом воздушном платье и белоснежных перчатках: она стояла с веером в руке лицом к темному окну и являла восторженным взглядам публики в зале свои удивительно красивые спину и шею. Так и получилось. Девушка у окна обернулась, и княгиня поспешила познакомить нас друг с другом. – Княгиня Олимпиада Андреевна Корикова, – назвала Багрушина мне имя загадочной незнакомки после того, как представила ей меня, – наша частая гостья и моя преданнейшая подруга. Прошу меня простить, мои любезные друзья, однако я вынуждена ненадолго вас покинуть. Глаз да глаз нужен за этим управляющим!.. – и хозяйка, щелкнув веером, исчезла среди гудящей на все лады толпы гостей. – Я просто поражен подобному совпадению, – я поклонился молодой княгине, – ведь у меня для вас, ваше сиятельство, письмо из Москвы. – Вот как? Письмо? Для меня? – удивилась Олимпиада Андреевна. – От кого же? – От Аглаи Петровны, – я полез в карман сюртука и вынул конверт, врученный мне молодой хозяйкой дома Савельевых. – Как это мило, что Аглая не забывает меня! – улыбнулась княгиня, беря из моих рук письмо. – Она мой самый добрый друг, и я тоже помню о ней… Однако, ваше степенство, пойдемте в оранжерею! Там спокойнее и не так многолюдно, а тут, право же, становится душно… Я предложил ей свою руку, и мы вдвоем покинули залу. Пройдя широким коридором, мы вошли в просторную, но теперь сумрачную комнату со стеклянными стенами и потолком. Здесь в стоявших стройными рядами больших горшках и длинных ящиках росли различные экзотические цветы, благоухавшие каждый на свой манер, а из ваз, вылепленных и расписанных по подобию античных, тянулись вверх маленькие стройные деревья. – Вы позволите? – Олимпиада Андреевна помахала мне зажатым в пальцах конвертом. – Да-да, конечно, – я расторопно поставил перед княгиней один из обтянутых пурпурным сафьяном стульев, стоявших у стены оранжереи, и поближе придвинул лампу на длинной позолоченной ноге, до того тускло мерцавшую среди ветвистых зарослей. – Благодарю вас, Марк Антонович, – сказала Олимпиада Андреевна, располагаясь на стуле и разворачивая письмо. – Это не отнимет много времени. Пока я в ожидании искоса посматривал на княгиню, та углубилась в чтение. Она то шевелила губами, разбирая строки письма, то хмурилась, то поднимала вверх свои аккуратно подведенные брови; порой она даже на мгновение бросала на меня поверх письма быстрый взгляд и чему-то загадочно улыбалась. Причин для подобной веселости я, как ни силился, обнаружить не сумел, но предпочел просто повременить с любыми расспросами, занявшись изучением формы шишек на каком-то покрытом зеленой хвоей карликовом уродце, сидевшем в широкой деревянной кадке и пахнувшем душистой смолой. Наконец княгиня кончила чтение: – Скажите, пожалуйста, Марк Антонович, как давно вы знакомы с Аглаей Петровной? – Около полугода, – несколько удивился я ее вопросу. – Правда, я имел честь давно, еще с моей юности, знать ее батюшку, покойного Петра Устиновича. – Вот как? – Олимпиада Андреевна вдруг кокетливо прыснула и прикрыла рот краем письма. – Да… Однако, чему же, ваше сиятельство, вы изволите радоваться? – Нет-нет, ничему, пустяки, – княгиня приложила пальцы к своим губам, будто пыталась сдержаться и не выдать какой-то тайны. – Мне было очень любопытно увидеть вас… Впрочем, в сторону это! Скажите мне лучше вот что: а Барсеньевых? Вы хорошо знали Барсеньевых? Я чуть помедлил: – Я был соседом и другом этой семьи. Юного Барсеньева, правда, я не очень помню, но его матушка… Олимпиада Андреевна свернула письмо и спрятала его за отворот перчатки. – Когда я в Москве навещаю в усадьбе своих родителей, – со вздохом прервала она меня, – то не забываю принести цветы на его могилу. Это так страшно, когда ты вступаешь в зрелую жизнь, а в прошлом остаются могилы твоих сверстников, тех, кто уже никогда не переступит черты даже двадцатилетнего возраста!.. Раньше я на балах здесь, в столице, иногда видела похожих на него юношей, и мне даже порой казалось, что среди них я могу встретить Мишу: те же волосы, или тот же рост, или манеры, или блеск в глазах… Потом вспоминала, что это все уже невозможно. А теперь даже при большом моем желании его образ все реже всплывает в моей памяти… Пока я пытался подобрать уместные слова, чтобы выразить свое сочувствие, Олимпиада Андреевна, тряхнув головой, поднялась со своего стула и приблизилась ко мне: – Поскольку вам, как я понимаю, многое известно о событиях, случившихся прошлым летом, я буду откровенной. О деле Савельева много говорят сейчас даже здесь, в Петербурге. И мне приходится скрывать, что я лично видела и настоящее завещание, и кобринские векселя. А это не так-то просто, как кажется. Да и мой супруг наверняка станет возражать против любой огласки моей, пусть и скромной, роли во всей этой истории. – Поверьте, – отозвался я, – я вовсе не принуждаю вас ни к откровенности, ни к даче каких-либо показаний или прочим действиям. Мне и самому хотелось бы, чтобы в судебное разбирательство оказалось вовлечено как можно меньше судеб… – А вот это напрасно, – оборвала меня Олимпиада Андреевна, сверкнув глазами. – Я знаю, что Анна Устиновна Барсеньева посещала Багрушину незадолго до смерти, и мне понадобилось полгода, чтобы суметь подружиться с княгиней и стать постоянной гостьей на ее приемах. И еще полгода ушло на то, чтобы через нее найти людей, которых я могу рекомендовать моим союзникам и на которых могу положиться сама. Поскольку Аглая Петровна вам доверяет, я тоже не хочу оставаться в стороне. Да, и не таитесь вы понапрасну: я вас хорошо понимаю. Сказать по правде, я тоже на многое бы отважилась ради Аглаи… Пока я отходил от изумления, вызванного последней репликой княгини, за нашими спинами раздались шаги. – Ах, вот вы где, ваше сиятельство? – к нам подошел стройный щеголеватый мужчина лет тридцати с тонкими, завитыми вверх усиками и зачесанными назад вьющимися волосами, отрывавшими высокий лоб и сходившиеся на переносице жесткие брови. Княгиня при его появлении состроила саркастическую улыбку и произнесла с показным укором: – Вас, Георгий Владимирович, преподаватели-юристы научили так опаздывать? – Что вы, сударыня, – поправил на шее черный шелковый бант наш неожиданный собеседник, – зачем же наговаривать на уважаемых профессоров Императорского университета? Это итог работы моего личного гувернера. Его привычка под влиянием винных паров или похмелья опаздывать на пару часов ко мне на урок сказывается на моем поведении и по сей день. Но что можно взять с француза? Ведь подобные учителя так прекрасно вписались в наше дворянское воспитание, что опоздание давно уже не считается чем-либо предосудительным, за что нашего брата и недолюбливают в ваших математически точных купеческих кругах, ценящих пунктуальность, краткость, скромность и верность слову… Он с деланным вызовом посмотрел на княгиню, но та не стала продолжать эту словесную перепалку и лишь улыбнулась, как обычно делают, когда прощают наигранные шуточные выпады близким друзьям. – Георгий, я хочу представить вам гостя княгини Багрушиной, – сказала Олимпиада Андреевна, и мы поклонились друг другу. – Передаю его степенство на ваше попечение. Марк Антонович, позвольте рекомендовать: Георгий Владимирович Крестов, блестящий литератор. Он пишет заметки и даже романы на криминальные сюжеты, и у него обширные связи в полицейских и журналистских кругах. И в дворянских тоже!.. – многозначительно добавила она. Полчаса спустя мы уже обо всем договорились: журналист Крестов брался устроить в столичной прессе шумиху вокруг дела о савельевском завещании, причем сделать это в нужном нам ключе. На мой вопрос о средствах, необходимых для проведения сей операции, он, переглянувшись с Олимпиадой Андреевной, ответил, чтобы я об этом не беспокоился. – Здесь многие готовы платить за мои статьи, – загадочно улыбнулся он, шагнув мимо меня к дверям. Мы втроем уже спускались вниз по широкой парадной лестнице, когда до меня донеслись голоса княгини и Крестова. – Вы уж не оплошайте, Георгий Владимирович, – попросила Олимпиада Андреевна. – Московские газетчики за эту новость обязательно ухватятся, а вот столичные… Это уж от вас зависит! – Ваше сиятельство, – хохотнул Крестов, – вы сомневаетесь в моем таланте или в моем усердии? – В таланте? Что вы, ни в коей мере! А вот в усердии… Впрочем, посмотрим! Вы номера всех газет с устроенными вами статьями, пожалуйста, присылайте мне, да по дюжине экземпляров, не меньше! – Зачем это вам, ваше сиятельство? – Я берусь сделать так, чтобы они не ускользнули от внимания нужных людей. Крестов прищелкнул языком: – Да вы, оказывается, кровожадны, восхитительная Олимпиада Андреевна!