– Стало быть, – воскликнул я, – все эти парадные портреты, посуда, украшения, ордена, дорогое оружие, неподходящие друг другу предметы мебели, надерганные из разных гарнитуров, суть всего лишь трофеи? Собрание бабочек увлеченного энтомолога? Головы диких зверей, убитых на охоте? Коллекция скальпов ваших врагов? – Нет, они мне не враги, – процедил мне в ответ адвокат, откинувшись в кресле и прикрыв за стеклами очков глаза. – Я не чувствую по отношению к этим существам зла или ненависти. Мне больше по нраву ваша метафора о зверях, – он снова повернулся ко мне. – Иногда медведь, лев или тигр, не сумев добыть себе привычного пропитания, с голодухи нападает на подвернувшегося ему на пути человека. А человек – добыча слабая, медлительная, слухом, нюхом и зоркостью не вышедшая. Вот и становится такой зверь людоедом. Надо лишь прознать тропы, по которым девушки ходят к ручью по воду, или опушку, на которой жницы оставляют своих маленьких детей на время работы в поле. Даже охотник с рогатиной или дровосек с секирой ему вполне по зубам, да и по вкусу тоже. Как вы наверняка знаете, такого зверя просто уничтожают. – Но разве… – Что разве? – оборвал меня Конев. – Разве это человечно, хотели вы, в свою очередь, мне сказать? Если вы станете задаваться такими вопросами в деле, исход которого определяет не просто ваше благосостояние, но и саму вашу жизнь, то участь ваша будет печальной, ибо вас перемелют своими челюстями и не подавятся! В головах тех, кто это сделает, даже не возникнет мысли о нравственности, человечности или справедливости. Они мнят себя хозяевами жизни и совершенно по-хозяйски решают, когда и какой курице свернуть шею с тем, чтобы приказать подать ее к обеду. Повторяю, им достаточно лишь приказать, и они даже не вспомнят на следующий день о том преступлении, что совершили вчера. Едва ли ваш Кобрин, каясь, ежедневно и еженощно поминает Савельева и Барсеньевых! А я помню обо всем, что я делаю. И я отнюдь не курица, не чувствую себя таковой и других призываю к тому же. Адвокат замолчал. Молчали и мы. В наступившей тишине теперь было слышно только потрескивание фитиля свечи, горевшей в подсвечнике над камином. – Ну, так что же? – снова заговорил Конев. – Желаете ли вы, чтобы табакерка или серебряная трость князя Кобрина тоже красовалась в моей коллекции, на этой вот самой полке? Вам все еще потребна моя помощь? Отчего-то еще раз взглянув на тонкое лицо безвинно убитой княгини, смотревшей на меня с портрета, темневшего в углу комнаты, я помолчал пару мгновений и ответил: – Да. Я согласен идти с вами до конца… Глава XIII Уже на дорожке перед домом Петр Дмитриевич вдруг спросил меня: – Скажите, вы и вправду всегда держите письма и записную книжку при себе? – Да, ибо мой карман, – ответил я, – это единственное надежное место. Прятать бумаги в номере гостиницы мне представляется очень опрометчивым. Следователь нахмурился: – Вас еще не постигла участь Барсеньева только потому, что князь не рассчитывает на то, что вы повторите подобную глупость. Ведь даже Анна Устиновна сразу же отсылала письма и документы, оказавшиеся в ее руках, своей подруге. Не шутите с судьбой, спрячьте все понадежнее! – Вы действительно полагаете, что эти записи представляют для Кобриных какую-то опасность? – Мы этого не знаем, но и отрицать не можем, – назидательно прогудел мне Данилевский-старший, усаживаясь вслед за мною и своим племянником в возок. – Поэтому нам нужно держать ухо востро. Сделайте так: спрячьте бумаги, а потом купите какую-нибудь большую и толстую газету. Возьмите тонкую иглу и на странице, начиная со второго листа, проколите острием маленькие отверстия под теми буквами, которые вам необходимы, чтобы точно указать место вашего тайника. Нужно сделать все так, чтобы, если переписать потом все отмеченные проколами буквы в ряд, получилась бы записка. Пусть слова в ней будут без пробелов, не беспокойтесь: прочитать ее будет довольно просто. – А далее? – Далее отправьте эту газету вашему управляющему в Самару, причем для отвода глаз подчеркните несколько строк в какой-нибудь деловой статье на последних страницах, и тогда ни у никого не возникнет подозрений. Управляющему же напишите о том, что для вас очень важно, чтобы он сохранил этот номер, и пусть газета хранится у него, и лишь в случае, не приведи бог, каких-то трагических событий будет передана московскому следователю Данилевскому. – Я вас понял, Петр Дмитриевич… – Пока это все, что я могу вам сходу посоветовать, но носить все документы, что вы намереваетесь предъявлять в суде, с собой… Мой племянник, – следователь кивнул на Андрея, – и покойный Барсеньев уже успели испытать последствия этой методы на себе… В гостинице меня снова поджидала записка от Корзунова. Видимо, он заходил ко мне утром, но, конечно же, не застал меня и теперь, судя по его словам, в спешке нацарапанным тупым и гнутым гостиничным пером на вырванном из блокнота листке бумаги, ждал меня к себе без промедления. Я заказал в номер кофе с расстегаем; перекусив и передохнув с полчаса, я отправился в гости к своему приятелю. Дорогой я размышлял над словами следователя. Он был, конечно же, прав, но вопрос о том, куда спрятать все эти злосчастные бумаги, ставил меня в тупик. Говоря по правде, в Москве было только два дома, которые я мог посещать на правах друга и доброго знакомого: дом Савельевых и квартира Корзунова. Дом Аглаи мне едва ли подходил: я не хотел подвергать ее хотя бы малейшей опасности, да и, к тому же, ее жилище станет первой мишенью для очередного налета и обыска княжьих ищеек под любым благовидным предлогом и даже без оного. Корзунов, как я уже давно понял, был не в восторге от всех моих дел и по-прежнему при каждом удобном случае пытался уговорить меня «не лезть в пасть дракона», поэтому он навряд ли согласится спрятать у себя ценные документы. У Корзунова меня ждал теплейший прием. За отличным обедом мы обменялись новостями: я поведал о своих кавказских приключениях, рассказал об Огибалове, о визите старшего князя в мой самарский дом, упомянул и о Коневе. За окном уже опускались сумерки, когда я, греясь у жарко натопленной печи, украшенной изящными бело-голубыми изразцами, обратил внимание на стоявший рядом резной высокий шкаф с книгами. Наверху я заприметил коричневый корешок фолианта, выделявшегося среди соседей по полке толщиной и размерами. – О, знакомая реликвия, – улыбнулся я, поддев корешок пальцем и извлекая книгу из недр шкафа. В руках у меня оказался старый учебник географии – тот самый, что дарили каждому из нас на вечере, посвященном окончанию гимназии. – Тьфу! Ты хоть пыль сотри, – усмехнулся, потягиваясь в кресле, Корзунов. – Хорошая, к слову, книжица, – поднеся учебник ближе к свету лампы, я перелистнул несколько плотных страниц, покрытых сеткой меридианов и параллелей, изрисованных длинными бурыми пятнами горных хребтов, зелеными точками островов и голубыми изогнутыми линиями морских побережий. – И на вид недурна: кожаный переплет с латунными уголками, золотое тиснение. Каким роскошным подарком одарила нас родная гимназия! – Я не открывал его с момента вручения, – Корзунов зевнул. – Но оставить в Самаре при переезде в Москву тоже не захотел: уж больно солидно он выглядит… На следующий день я зашел в ближайшую к гостинице Прилепского книжную лавку. Там нужного учебника я не обнаружил, однако хозяин, справившись о том, что мне угодно, любезно поделился со мной адресом дома одного торговца старыми книгами, у которого я определенно смог бы найти именно то, что ищу. Так оно и вышло, и я, не споря о цене, пусть и безбожно завышенной, приобрел себе точно такой же экземпляр книги, что я видел на квартире у Корзунова. У себя в номере я, внимательно просмотрев книгу от корки до корки, затем развернул ее примерно на середине. Потом я аккуратно уложил все свои бумаги в плотный конверт и, приложив его к раскрытой странице учебника, обвел пакет по краю тонким карандашом. Вооружившись остро наточенной бритвой, я по контуру вырезал колодцем ставшую мне теперь ненужной часть книжного нутра. После я клеем бережно слепил между собой образовавшие тайник листы. Теперь из обыкновенного учебника географии получилось нечто вроде шкатулки, куда я аккуратно и вложил конверт с письмами, заклеив затем гнездо, вырезанное в книжном блоке, наложенной на него верхней страницей. Упаковав книгу в коричневую оберточную бумагу, я отправился к Корзунову. Насколько я помнил, в будни утро до обеда он обычно посвящал выполнению каких-то деловых поручений, и его нечасто в это время можно было застать дома. Так оно и случилось. Однако я уже так много раз посещал этот дом, что горничная, ничуть не удивившись, проводила меня в кабинет, упомянув, что хозяин должен скоро изволить воротиться. Оставшись в кабинете один, я тут же развернул свою книгу и подменил ею ту, что стояла в шкафу у Корзунова. Затем я завернул уже чужую книгу в ту же оберточную бумагу и, подождав несколько минут и оставив на столе записку о своем визите, покинул квартиру, сообщив служанке, что, увы, не располагаю временем дольше ждать моего друга. Конечно же, если случится обыск, то мой тайник будет довольно легко обнаружить. Однако я не мог представить себе причину, по которой станут обыскивать квартиру Корзунова. Принимая во внимание содействие Конева, благодаря которому суд не должен будет длиться слишком долго, я в скором времени мог надеяться снова заменить мою шкатулку с секретом на прежний гимназический подарок моему приятелю. По дороге домой я купил у газетчика свежий номер «Современных известий», а затем в номере, вооружившись иглой, составил шифровку и выслал ее в пакете почтой в Самару ровно так, как мне и посоветовал следователь Данилевский. Теперь на некоторое время я мог перевести дух… Утром следующего дня от посыльного я получил конверт, изрядно меня удививший: он источал тяжелый аромат женской парфюмерии, отчего моя комната сразу наполнилась приторным благоуханием. Дорогой сорт бумаги, на которой было написано выпавшее из конверта письмо, каллиграфическая аккуратность его строк – все это было слишком странным для той корреспонденции, что я привык получать в свой адрес. Имени отправителя на конверте не значилось, поэтому, вскрыв письмо, я сразу же отыскал глазами изящную, но твердую подпись княгини Багрушиной. Продираясь через бесконечные «в меланхоличном расположении духа», «сверх чаяния», «потрудитесь не преминуть» и прочие витиеватости, я несколько раз перечитал полученное послание, пытаясь вникнуть в его суть. Суть же, собственно, сводилась к следующему: меня приглашали в Санкт-Петербург. Одна даже мысль о столичной погоде в это время года вызывала у меня дрожь, однако княгиня упоминала, что каждую свою зиму она проводит только на берегах Невы, так что особого выбора у меня не было. В письме говорилось, что, помимо балов, княгиня созывает «изысканнейшие литературные вторники», и потому в ее салоне собирается цвет прогрессивного общества, включая и признанных мастеров пера – известных представителей литературы и журналистики. На один из этих предрождественских «вторников» меня, как я понял из послания, любезно и приглашали. Похоже, новости о предстоящем судебном разбирательстве достигли столичных великосветских кругов… Подумав, я отнес письмо Коневу. С бокалами горячего пунша в руках мы расположились в стоявших в его кабинете креслах, греясь у большой угловой изразцовой печи. – Я думаю, что вам стоит съездить в Петербург, – сказал адвокат, разглядывая письмо через линзу зажатых в пальцах сложенных очков, будто сквозь увеличительное стекло. – Уверен, что, если удастся поднять шум в столичной прессе, это пойдет только на пользу. – А если заседание проведут раньше, чем я успею вернуться? – я все еще не видел острой необходимости снова срываться с места и катиться за шестьсот верст в столицу. – Это едва ли: суд, скорее, еще десять раз отложат, нежели настолько заторопятся, потому тут опасаться нечего. Если же вдруг произойдет невозможное, то я всегда смогу вызвать вас телеграммой, да и, на худой конец, с первым заседанием я вполне управлюсь без вашего участия. Ведь, по сути, на нем лишь будет назначена экспертиза завещания. К тому же я как раз хотел предложить вам на некоторое время уехать из города. – Зачем это? – удивился я. – А вот зачем! Подумайте сами: смерть обоих Барсеньевых пришлась на отрезок времени, начиная с подачи жалобы и до первого заседания суда, – Конев, отложив очки и письмо, по очереди выставил перед собой вытянутые вверх указательные пальцы обеих рук. – Вам не просто стоит принять приглашение княгини – вам следует выезжать первым же поездом!.. …Вечером я зашел к Савельевым. – Как жаль! Значит, вас не будет в Москве на Рождество? – расстроилась Аглая, угощая меня в столовой чашкой обжигающего душистого чая, – тогда в этом доме станет совсем печально! К нам в гости собираются почтенные пожилые родственники, – она понизила голос, – а это всегда не просто скучно, это почти невыносимо. Но в Петербурге вам наверняка скучать не придется. Ведь Рождество – чудесный праздник! – Я, признаться, даже не думал об этом, – улыбнулся я, помешивая ложкой в чае мед. – И все же, если ваши слова можно расценивать как завуалированное приглашение к вам на рождественский вечер, я изо всех сил постараюсь вернуться. – Вы и вправду уверены, что поспеете? В таком случае подождите, пожалуйста, меня здесь! Я напишу и передам с вами письмо для моей близкой подруги. Последний год, с момента своего замужества, она живет в столице, – и Аглая исчезла из столовой. В углу комнаты тихонько тикали часы. За окном уже темнело, пусть шел еще только пятый час пополудни, и крупные снежные хлопья вкрадчиво постукивали в оконные стекла… Еще через час, заехав за своими вещами к Прилепскому и переодевшись, я уже спешил на извозчике на Каланчевскую площадь, с нетерпением приглядываясь к издалека заметному белому циферблату часов, украшавших стройную двухъярусную башенку Николаевского вокзала. Если мне нужно вернуться в Москву к Рождеству, то придется проявить чудеса изобретательности. Ну, и раскошелиться, конечно же… В обычном порядке для того, чтобы получить разрешение на поездку в любую точку страны – судном ли, поездом, дилижансом или на собственном экипаже, – мне следовало загодя, за несколько дней, письменно сообщить властям о своем намерении покинуть город, и лишь после внесения сведений о моей личности и новом месте пребывания в особый реестр я смог бы приобрести билеты на поезд в столицу. Делалось это не только для учета перемещений подданных по просторам империи, но и с целью облегчить усилия полиции по сыску должников. Однако, получив аудиенцию у начальника станции и предложив ему сравнительно небольшое денежное вознаграждение, я смог незамедлительно приобрести столь необходимый мне билет. К слову, возможно, что немалую роль тут сыграло мое купеческое положение: в случае, если бы я был простым мещанином или, того хуже, студентом, деньги оказались бы бессильными. А вот в купеческой среде срочные деловые поездки были столь распространены, что подобная спешка даже у самых ревностных должностных лиц не вызывала удивления и лишних расспросов. Поэтому совсем скоро я занял свое место в вагонном купе, и после очередного звонка колокола поезд, дернувшись, тронулся с места. Впереди меня ждал Санкт-Петербург. В купе попутчиков у меня не было, и потому до самой столицы я ехал, будучи предоставленным самому себе. Завещание Анны Устиновны в какой-то мере меня обезопасило: если исчезну я, то наследником просто станет кто-то другой, а затем еще, и еще… И перед всеми ними будет сиять своим отнюдь не призрачным блеском внушительная часть савельевского состояния. Так что тяжбу со мной старшему Кобрину лучше просто выиграть, чтобы вопросов о наследстве и его законности более ни у кого не возникало. Вот только для меня теперь все дело оборачивалось по-другому. Тех, кого Анна Устиновна назвала наследниками в случае моего отказа, ради таких денег готовы были бы рыть землю носом, уж я-то их знаю. Ради стоящего куша и я всегда был не против ввязаться в добрую драку. Но если поначалу богатство было неплохим мотивом для столь рискованного предприятия, то теперь при одной только мысли о князе я ощущал нервное покалывание в кончиках пальцев. Я знал, что при всех его связях и весе в обществе выиграть суд почти невозможно. Но я уже не мог и не хотел останавливаться. Нет, я буду упрямо, медленно, но методично подавать апелляции, спорить и жаловаться в вышестоящие инстанции. Кобрина надо сбросить, надо! Где-то же должен быть предел власти у людей, которые творят или покрывают преступления! Не может же поддержка зла быть повсеместной!.. И все же вопросом личной безопасности пренебрегать совершенно не стоило. Савельев, Барсеньевы, Хаймович, Грузнов – чем длиннее становился этот список, тем более жутким представлялось мне мое собственное положение, но тем меньше мне почему-то хотелось отступить. Теперь, когда процесс начался официально, и суд, похоже, стал неотвратимым, я твердо осознал, что решимость не оставила меня, но и не ослепила грезами о скорой победе. Как мы некогда твердили на гимназических уроках латыни, «volens, nolens, debens» – хочешь, не хочешь, а должен. Именно эти слова пульсировали в моих висках в такт стуку колес, и именно с этой угасающей мыслью я провалился в сон. Глава XIV Поутру я проснулся от звона колокольчика, с которым проводник проходил по вагонному коридору. Поезд, скрипя и подергиваясь, уже неторопливо подкатывался к въездной арке крытого дебаркадера, огромным ажурным куполом нависавшего над путями и платформами столичного Николаевского вокзала.