– Конев родился вне брака, от крепостной девки. Однако спустя несколько лет после рождения сына – первого и единственного помещичьего ребенка, надо сказать, – его отец, Иконев, женился на его матери, и потому мальчик рос в хороших условиях в господском доме почти как настоящий дворянин, пусть и получив в наследство усеченную фамилию, как у нас водится делать в таких случаях. Но правовые вопросы никогда не заботили отца семейства. К ним, как, впрочем, и к другим бумажным делам, он относился очень легкомысленно. Настолько, что собственному сыну он не удосужился выписать вольную… – Ну и что же? – А вы будто не догадываетесь? Я пожал плечами. Следователь поморщился: – А то, что сын, подрастая, проявил большие таланты в учебе. Он легко осваивал иностранные языки и многотомные энциклопедии, был любимцем учителей и имел все основания рассчитывать на блестящее будущее, которое непременно наступило бы, если бы не внезапная смерть отца. По завещанию дом, скарб и некоторый скромный капитал отходили жене помещика Иконева, а все деревни с крепостными переходили к брату покойного и его семейству; вместе с крепостными частью наследства собственного отца стал и рожденный, как говорится, «до венца» Николай Иванович, которого отозвали из пансиона, и более года юноша прислуживал в барском доме у своего родного дяди. В подробности своего крепостного периода он вряд ли кого-нибудь посвящал, и даже я, человек ему близко знакомый, не знаю об этом решительно ничего. – Невеселая, но, увы, вполне обычная история, – вздохнул я. – Да, это так, – согласился следователь, – однако через год мать сумела все же договориться с родственниками, и в обмен на почти всю свою вдовью часть наследства, за исключением усадьбы и личных украшений, выторговала для сына вольную. Молодой Конев смог получить юридическое образование, но его, скажем так, «крепостной» год не прошел для него даром. Теперь вы понимаете, почему ни один князь, как, впрочем, и просто любая персона, носящая дворянский титул, не сумеет подкупить этого адвоката. Ни один законник не останется столь равнодушным ко всяким посулам, сколь наш Конев. Поэтому после нашей с вами первой встречи я, поразмыслив хорошенько, решил, что этот человек нам совершенно необходим. Я намерен познакомить вас. Если вас обоих все устроит, то, думаю, стоит уже начинать действовать. Нельзя дольше затягивать дело! Впрочем, поговорим об этом позже, ведь мы уже приехали… Глава XII В каком-то журнале я некогда прочел о том, что на кровле одного из парижских соборов, который французы довольно мило величают не иначе, как «Наша Дама», возвышаются не обычные каменные архангелы, а выточенные из мрамора согбенные фигуры химер, гротесков, горгулий и прочих фантастических существ. Сейчас мне почему-то вспомнились именно они: выйдя из душного полумрака экипажа на улицу, под льющийся с неба мелкий-мелкий, почти не чувствуемый кожей дождь, я заметил на фасаде большого дома с мезонином, у которого мы остановились, ряд серых печальных каменных атлантов, потемневших теперь от влаги. Здесь не было колонн, как в дворянских особняках, не было просторного второго этажа, с которым обычно строят купеческие дома, но были атланты, лепные лавровые венки, окаймлявшие окна, и модная изящная кованная ограда – дом явно был с претензией. Чувствовалось, что особого стеснения в средствах его владелец не испытывал. Молодой черноволосый слуга в сюртуке песочного цвета и таких же брюках, сшитых по последней моде, отворил нам двери, и мы вошли в теплую переднюю. Здесь стоял диванчик, на потертом подлокотнике которого гнездилась плоская хрустальная пепельница с еще тлевшим окурком недешевой сигары. Тут же, на сиденье, лежала раскрытая потрепанная книга с загнутыми углами страниц. – Милости просим-с, господа, – слуга поклонился, по очереди принимая у нас троих шубы и шляпы, дабы повесить их на большую крючковатую вешалку, стоявшую в углу. – Хозяин у себя, работает-с, потому извольте-с сразу пройти в кабинет. Справившись с нашей одеждой, он хотел было снова расположиться на своем диване, но, заметив на себе суровый взгляд Данилевского-старшего, тут же изменил свое намерение: – Сию же секунду предупрежу-с, – буркнул он и скрылся в глубине коридора. Мы втроем лишь молча переглянулись. Вскоре послышались шаги, и к нам вышел хозяин дома. Одетый в ладно скроенный дорогой костюм английского сукна, с аккуратно подстриженной окладистой бородкой на лице, свежий и подтянутый Николай Иванович Конев производил бы исключительно хорошее впечатление, если бы не его колючий, чуть высокомерный взгляд, скрытый за блестящими стеклами круглых очков в тонкой золотой оправе, и резкие, немного нервные жесты. Однако тактичность и приветливость Конева вызывали к нему расположение. Он не был лишен своеобразного обаяния. – Рад видеть вас в добром здравии, Петр Дмитриевич, – протянул он следователю свою тонкую гладкую ладонь, – заждался я вас к себе в гости, любезный друг, а вы все не едете! – Увы, дела не пускают, милейший Николай Иванович, – отозвался Данилевский-старший, отвечая на рукопожатие хозяина и оборачиваясь к нам, – а я к вам с компанией. – Всегда рад, – улыбнулся Конев. – Моего племянника вы уже знаете, – продолжил следователь, – а теперь же позвольте рекомендовать вам купца второй гильдии Марка Антоновича Арбелова. Он недавно вернулся с Кавказа и, разбирая свое дело, сейчас нуждается в совете знающего адвоката. Конев кивнул мне в знак приветствия и ответил: – Что же, господа, пройдемте в кабинет: там мы сможем обстоятельно все обговорить. Дела суеты не терпят. Да, Спиридон, – обернулся он к слуге, который, появившись вслед за хозяином, только-только вознамерился наконец усесться на свой диванчик, – закажи-ка, любезный, в трактире горячий самовар и калачей, да пирог со стерлядью, и еще чего-нибудь посытнее… Спиридон насупленным взглядом попрощался с сигарным окурком, набросил на плечи свою бурую шубу и отправился исполнять поручение. Кабинет Конева был не менее примечательным, чем фасад его дома. Стены в комнате были почти целиком скрыты книжными шкафами; как я успел заметить, в этой библиотеке было множество изданий на французском, немецком, английском, итальянском и других иностранных языках. У окна громоздился большой дубовый стол с серебряным письменным прибором, высокими стопками бумаг и фолиантами, из массивных тел которых торчали оперенья многочисленных закладок. Был здесь и диван, и несколько стульев, и дорогие бархатные кресла, предназначавшиеся для посетителей. – Я полагаю, что мой друг уже поведал вам, Марк Антонович, о моей судебной практике, – сказал адвокат, приглашая нас располагаться, – поэтому позвольте мне не повторяться и не заниматься самовосхвалением. За человека говорят дела. А мои судебные дела известны всей России. Вы ведь, к примеру, слыхали о деле господ Краковских? – Увы, не доводилось, – я развел руками. – О нем же говорила вся Москва и вся столица!.. – удивился Конев. – А о деле купца Мухортова? Я снова лишь отрицательно покачал головой. – Жаль, жаль, – посетовал адвокат. – Это было красивая победа! Я сумел-таки добиться признания недействительным брака его единственной дочери с князем Абашидзе, у которого вскрылась незаконная связь с театральной актрисой. Затем же я по суду вынудил князя сполна вернуть приличное приданое, данное за девицей при замужестве. Сидевший в соседнем кресле следователь не проявил особого интереса к словам Конева, а вот его племянник вдруг побледнел. Впрочем, кроме меня, этого никто не приметил. – Я знаю от Петра Дмитриевича, – адвокат снова обратился ко мне, – что вы собираетесь затеять тяжбу с князьями Кобриными. Если это так, то вы приняли здравое решение. И, прежде всего, вы правильно поступили, обратившись именно ко мне. Я повернул голову к Данилевскому-старшему. Тот, поймав мой взгляд, едва заметно кивнул мне. – Да, это так, – ответил я Коневу. – Мне действительно нужны ваши совет и содействие. Я вынул из внутреннего кармана сюртука бумаги и принялся рассказывать обо всех своих измышлениях касательно савельевского завещания и произошедших за последний год смертей людей, имевших прямое отношение к духовной грамоте купца. Не утаил я и подробностей моего кавказского вояжа, не забыв упомянуть и о предшествовавшей тому встрече со старшим князем в стенах моего собственного самарского дома. Слушая меня, Конев одновременно внимательно просмотрел письма и записную книжку Барсеньева, делая какие-то пометки в собственном толстом блокноте, лежавшем перед ним на столе. – Что вы думаете об этом деле, дружище? – спросил Конева следователь Данилевский. – Запутанная, но прелюбопытная задачка, – ответил ему адвокат. – У нас тут, похоже, не осталось ни единого очевидца подлога, способного дать в суде прямо уличающие вероятных преступников показания. А на косвенных доводах далеко не уедешь! – Значит, вы отказываетесь? – Я этого не говорил. Силы неравны, но тем интереснее найти путь к победе при столь ограниченном арсенале. Нам потребно определить нашу стратегию, дабы не позволить бесконечно затягивать дело, а также наиболее выгодно презентовать все наши улики перед лицом суда присяжных. К сожалению, новые судебные правила все так же далеки от совершенства, как и прежние, и теперь суд, пусть и стал более независим в своих решениях, не стал менее субъективным. Присяжные заседатели – простые живые люди, а на них и их выводы так легко повлиять!.. Адвокат нынче еще больше, чем ранее, уподобляется ритору, которым руководит стремление разжалобить суд и публику, а не фактами и логикой доказать то или иное суждение. Помяните мое слово: это только начало, и совсем скоро очевидного убийцу, совершившего свое гнусное преступление в присутствии многочисленных свидетелей, будут под гром оваций на руках выносить из зала суда лишь потому, что филигранно отточивший свое искусство убеждения адвокат в который раз сумеет растрогать присяжных тем, что его подзащитного, дескать, «среда заела», и убийца просто не мог поступить иначе… – Но в нашем случае положение и репутация князя едва ли вызовет прилив жалости у присяжных, – резонно возразил Коневу следователь. – Справедливо, – ответил тот, – и это обстоятельство необходимо использовать в самой полной мере. В эту минуту в дверь кабинета постучали: слуга адвоката доложил, что в столовой приготовлен самовар и несколько корзин со снедью. Конев радушно пригласил нас завтракать. За столом я и адвокат, условившись действовать совместно, в знак заключения нашего договора пожали друг другу руки. Теперь поверенный получал право подавать прошения, жалобы, запросы и другие документы, действуя от моего имени. – Я ценю ваше доверие, Марк Антонович, – улыбнулся мне Конев. – Видите ли, юрист-защитник, по моему скромному мнению, подобен врачу: чтобы исцелиться, ему надобно доверять. Поэтому сейчас я намерен пригласить вас в еще один уголок моего дома, где мне бывает приятно выкурить сигару. У меня там настоящее капище, обитель правоведа-отшельника, и я, предаваясь размышлениям, частенько его окуриваю, как и подобает делать в таких местах. Пойдемте со мной, господа! Полагаю, вам покажется занятным на это взглянуть… Мы покинули столовую и, следуя за Коневым, державшим в руке подсвечник с горящей в нем свечой, принялись, как путники по горной тропе, карабкаться друг за другом по узкой темной лестнице, ведущей на второй этаж, в антресоли. Там, в одном из углов, таилась небольшая малоприметная дверь, которую хозяин отпер маленьким ключом, вынутым из жилетного кармана. Дверь перед нами распахнулась. За ней пряталась небольшая комнатка, которую я сперва принял за кладовую или подобное ей помещение, в котором оставляют ставшие ненужными вещи. Здесь стояло несколько приземистых столиков разной высоты и стиля, сработанных из красного дерева, темнел точеными гранями тяжелый лакированный буфет с открытыми полками, сверкал в свете свечи своими застекленными дверцами невысокий шкаф-горка, чернел резными стойками в утренних сизых сумерках скелет этажерки. У одной из стен был обустроен камин с нависшим над его зевом мраморным козырьком. Перед камином багровело бархатной обивкой огромное высокое вольтеровское кресло с глубоким подголовником. Все в комнате, кроме кресла, было плотно уставлено и увешано вещами. Вещи были самыми разными, но для каждой было выделено свое особое место: на стенах висели мужские и женские портреты в рамах, на столах и полках буфета, горки и этажерки красовались инкрустированные драгоценными камнями ларчики, блестели серебром и финифтью дорогие кубки и блюда, потиры и дароносицы, оклады икон, брегеты, воинские ордена в раскрытых шкатулках, тускло сияли бриллиантами в позолоченных эфесах наградные шпаги, палаши и сабли, и даже на ввинченных в стену подсвечниках гроздьями висели серебряные цепочки, медальоны и золотые ладанки. Мы застыли на пороге. Конев, снисходительно усмехнувшись, поставил свечу на каминную полку, шире распахнул плотные лиловые гардины на окне, сквозь которое в помещение засочился серый вязкий утренний свет, затем уселся в кресло, вынул из коробки, стоявшей перед ним на столике, сигару и неторопливо, с удовольствием закурил. Я искоса взглянул на следователя. Тот казался бесстрастным: на лице ни один мускул не дрогнул. Я обернулся к Андрею, и тот, бледный как смерть, схватил меня за запястье. Рука его трепетала. – Марк Антонович, – прошептал мне студент, – помните, как адвокат говорил о девице Мухортовой? Так вон она, на портрете, – и Данилевский-младший взглядом указал на стену в дальнем конце комнаты. – Через несколько дней после суда князь Абашидзе, ее бывший муж, зарезал ее… – и голос его оборвался. Я снова обвел взглядом капище Конева. Потолок, казалось, опустился ниже, вынуждая меня пригнуть голову, а стены теперь будто бы задрожали. Несмотря на прохладу, царившую здесь, мне стало душно. – Да, увы, печальная была история, – попыхивая сигарой, проговорил Конев. – Князя Абашидзе потом сослали на Кавказ, где впоследствии и убили. – Убили? – переспросил я. – Дуэль… Убийство от неукротимой ярости или от скуки, равно как и гибель – тоже от скуки или от неукротимой гордыни – это так обыденно для дворянина!.. На торгах я намеревался приобрести медальон с портретом князя, но не смог устоять перед красотой лика покойной молодой княгини. Да, господа, историю следует сохранять полностью… – И другие портреты и вещи тут тоже с торгов? – Да. После успешного завершения дела я всегда что-то покупаю себе на память. Mémoire, понимаете ли… – Что-то из имущества проигравших? – Именно. – После завершения дела и последовавшего за сим разорения дворянской фамилии, хотели вы сказать? Конев, сверкнув глазами, вынул изо рта сигару: – Это справедливость, любезнейший Марк Антонович. Кара, расплата за грехи.