– Все проще, – возразила мне хозяйка. – Отчим лишил ее приданого, хотя родной отец до своей смерти успел дать неплохое образование и всячески заботился о будущем дочери. Очередная грустная история… Но, тем не менее, она с мужем посулили нам помощь, посему я познакомлю вас, и вы обо всем условитесь сами. – Вы просто умница, – не сдержал я свое восхищение. Аглая Петровна потупила глаза: – А что же ваша поездка? Данилевский рассказывал мне о ваших письмах с Кавказа, о нападении горцев и героически сражавшихся бок о бок с вами казаках, но без особых подробностей. Так вы нашли Огибалова? Я довольно путанно рассказал о своем фиаско в разговоре с приказчиком, о появлении камелии Кобрина и о ее обещании принять непосредственное участие в предстоящей нам судебной тяжбе. Аглая слушала внимательно, не перебивая и не задавая вопросов. Только после того, как я закончил говорить, она сказала: – На днях один из наших добрых знакомых прислал мне с посыльным газету. В ней сказано, что Кобрины выставили на торги часть батюшкиных угодий: рыболовные промыслы, земельные участки со строевым лесом, винокурни… – Так-так… – я ладонью отбросил со лба волосы. – Значит, они принялись распылять наследство Савельева! – Как это? – Избавляться от его частей и обращать их в деньги. – Это очень плохо? – Это сильно усложнит нам тяжбу: если удастся выиграть суд по завещанию, то потом придется оспаривать и все эти сделки!.. – Выходит, – помедлив, сказала Аглая – теперь самое время приступать к делу, не так ли? В эту секунду внезапный порыв сырого ветра вышиб плохо запертую оконную раму, и та распахнулась. Горшок с геранью с грохотом рухнул на пол и раскололся на части, извергнув из своего чрева плотные комья черной земли, разлетевшиеся во все стороны. Занавески, в мгновение ока намокшие от дождя за окном, захлопали по влажным стеклам. Мы с Аглаей Петровной бросились закрывать створки. Снаружи в комнату потянуло зимней стужей, и дождь, отчаянно хлеща нас по лицам, принялся заливать подоконник. Мы разом потянулись к щеколде на окне, и теперь наши пальцы, мокрые от снега и дождя, коснулись друг друга. И я вдруг почему-то понял, что действительно скучал по этой девушке, и что мне непременно нужно было ее увидеть. Даже странно, что эта мысль не приходила мне в голову там, на Кавказе. Нет, я, конечно же, вспоминал Аглаю, но она казалась мне лишь одним из участников всего этого дела: дочерью купца Савельева, родственницей семьи Барсеньевых, еще одной наследницей, свидетельницей… А теперь я вдруг ощутил, как свежий и холодный ветер из окна смешался с нежным ароматом ее духов и волос, как обжигающе горячи под моей рукой ее пальцы, державшие щеколду. И вот еще локон, маленьким колечком выбившийся у виска из ее прически, и внезапный румянец на щеках, и длинные густые темные ресницы, трепетавшие от волнения, и тонко очерченная линия губ… Эти открытия поразили меня своей внезапностью. Аглая, с удивлением взглянув на меня, вдруг смутилась. Закрыв створки, мы отпрянули от окна в разные стороны. Домашнее тепло снова окутало нас. Лишь только с подоконника слышался равномерный стук стекавших на пол капель, да на паркете в окружении бурых черепков и ошметков земли, разделяя нас, подобно рдеющим углям угасающего костра светились красные цветки герани. – Аглая Петровна, – сказал я неожиданно даже для самого себя, – до недавнего времени я думал, что еду в Москву, чтобы заниматься не очень приятными, но все же совершенно деловыми вопросами. А сейчас, скажу честно, она стала для меня тем удивительным местом, где я могу иметь счастье видеть вас… В передней послышались шаги, и в гостиную вбежала кухарка. Она охнула и засуетилась над геранью. Аглая Петровна смущенно предложила мне еще чаю, но я отказался и засобирался было уходить, но тут в комнате появилась Надежда Кирилловна, видимо, также обеспокоенная внезапным грохотом, и мне, едва успевшему натянуть на плечи наполовину высохший сюртук, пришлось кратко поведать ей о плодах своего кавказского вояжа. После с некоторой внутренней неохотой я принял приглашение хозяйки остаться отужинать. Довольно непросто дался мне этот ужин, в течение которого мне приходилось, натужно изображая учтивость, мило беседовать с Надеждой Кирилловной, одновременно прислушиваясь к напряженному молчанию Аглаи Петровны. Успев пожалеть о своей преждевременной откровенности, которую, впрочем, легко можно было представить простым комплиментом от заезжего странника, утомленного превратностями долгого пути и впечатленного уютом дома и обаянием его молодой хозяйки, я выпил, наконец, чаю и, распрощавшись, вышел на крыльцо. К ночи буря разыгралась нешуточная. Поплотнее запахнув воротник и потуже натянув на голову шляпу, я, готовясь вновь промокнуть и промерзнуть по пути в гостиницу, сделал несколько шагов по залитой большими лужами садовой дорожке. Но тут двери за моей спиной распахнулись, и на крыльце появилась Аглая Петровна с большим черным зонтом и еще каким-то мотком в руках. – Вам, Марк Антонович, не стоит мокнуть сызнова, – прокричала она мне, – вы можете захворать… Я вернулся и, снова поднявшись по ступеням крыльца, взял из ее рук зонт. – Возьмите! Эта вещь принадлежала моему отцу. Вам станет хоть немного теплее, – девушка протянула мне пепельный шерстяной шарф, смотанный в большой продолговатый клубок, а потом, замявшись на какую-то секунду, принялась сама завязывать шарф вокруг моей шеи. – Надеюсь, погода… и ваши дела… не отвадят вас от… нашего дома. Я хотела бы… знать все подробности о вас… и о ваших делах, – ее слова, сложно различимые в шуме бури, словно спотыкались одно об другое. – Непременно, Аглая Петровна, непременно, – старался я перекричать шум дождя. Девушка стояла на крыльце в одном платье, завывавший ветер пытался сорвать с ее воротника белоснежные кружева, безжалостно трепал ее волосы, но она совсем не выказывала желания уйти. – Здесь холодно, Аглая Петровна, – я снова возвысил голос, – вам надо идти в дом. А мне пора в гостиницу. Но я очень рад был сегодня вас видеть… Девушка опустила голову. – Я вас тоже, – почти неслышно проговорила она и исчезла за дверью. Подгоняемый ледяными вихрями, я шагал через сад, шел по темным московским улицам, перепрыгивая через канавы и лужи, балансируя на обледеневших горках и спусках, но дары дочери купца Савельева делали мое небольшое путешествие совсем не таким неприятным, каким оно казалось поначалу. Внутри себя я теперь ощущал то тепло, которое позволяло совершенно не замечать неудобств, причиняемых бушевавшей вокруг меня стихией… В гостинице меня ждала записка от Корзунова. Он настойчиво звал меня к себе. Однако сейчас было уже поздно, чтобы посылать человека с ответом. Сил моих хватило лишь на то, чтобы скинуть верхнюю одежду, по новой кавказской привычке на всякий случай зарядить оружие, умыться и рухнуть на постель, после чего я тут же провалился в обрывочный, тревожный, беспокойный сон. Выныривая ненадолго из его мутных и липких объятий, я слышал, как дождь и снег настойчиво барабанят по крыше и оконным стеклам, а порывистый ветер раз за разом дергает створки окна, будто силится вломиться в мое убежище. Эти звуки то затухали, то снова усиливались, причем порой настолько, что мне во сне казалось, будто за стенами гостиницы стоит явившийся по мою душу могучий усатый исполин в черном мундире с золотыми эполетами, и, если я сию же секунду не выйду к нему по-хорошему, он своими растопыренными пальцами схватит дом Прилепского, как табакерку, поднимет его ввысь и, взмахнув им в воздухе, вытряхнет меня наружу, в грязную ледяную жижу – прямо себе под ноги. Шум еще усилился, и я, подскочив на кровати и тряхнув головой, наконец, проснулся. За занавесками уже серело хмурое утреннее зимнее небо. В дверь и вправду стучали. Я сунул руку под подушку, схватил свой револьвер и, взведя курок, подошел к двери. Щелкнул замок. На пороге, стягивая с головы мокрый башлык, стоял неутомимый студент Данилевский. – Заходите, – протянул я, пряча оружие. – Я не ждал вас так рано… – Прошу меня простить, Марк Антонович, но дела не терпят отлагательств, – сразу перешел к делу Данилевский. – Дядя вечером очень обрадовался вашему приезду и теперь желает срочно вас видеть. – Где он ждет меня? – менее всего я хотел сейчас посещать заведение Бубновского. – В экипаже, что стоит у парадного, – Данилевский деловито ткнул большим пальцем сжатой в кулак руки себе за спину, в сторону лестницы. – Напомните при случае вашему дяде, что я не сплю в полном облачении, – я все же позволил себе разозлиться: мне так легче стало бороться с напавшим вдруг на меня головокружением и с остатками сна, никак не желавшего отпускать меня из своих лап. – Почему было просто не написать мне ответ и не назначить место нашей встречи? – Дядя полагает, что прибегать к переписке неосмотрительно. Так безопаснее, – Данилевский прошелся по комнате, но не присел на предложенный мною стул, как я того ожидал, а вернулся к дверям и с нетерпением принялся притоптывать там мокрым сапогом. «Третий день не побрит, – с досадой подумал я, глянув после умывания на свое отражение в зеркале. – Впрочем, перебьются! Не барышни…» Переборов в себе неприязнь к московскому зимнему ненастью как последний довод остаться дома, я облачился в костюм, натянул шляпу, закутался в шубу, которую предусмотрительно захватил с собой из самарского дома, и, взявши зонт, вслед за Данилевским вышел из гостиницы. На улице, невдалеке от входа в дом Прилепского, стоял небольшой крытый конный возок. При нашем появлении он, поскрипывая узкими полозьями, тут же двинулся нам навстречу. Дверь возка открылась, и я увидел Петра Дмитриевича, отгородившегося от запотевшего окна раскрытой газетой. Он едва кивнул мне, предлагая располагаться напротив него. Следом за мной внутрь втиснулся Данилевский-младший, дверь захлопнулась, кучер стегнул свою укрытую попонами гнедую пару, и экипаж неторопливо покатил по мостовой. Кривые переулки во многих местах были от края до края залиты водой, перемешанной со снегом и льдом, и потому извозчик предусмотрительно не торопил лошадей, видимо, силясь разглядеть сквозь пелену дождя самые непролазные лужи. Но в самом возке было темно, прохладно и немного душно, будто мы оказались запертыми в каком-то миниатюрном ковчеге перед надвигавшимся на весь мир потопом. – Очень рад видеть вас в добром здравии, Марк Антонович, – Данилевский-старший бросил на меня взгляд поверх своей газеты. – Надеюсь, кавказский вояж не убавил в вас решимости в продолжении вашего предприятия? – Не могу сказать, что поездка удалась, – я закутался поплотнее в свой воротник, – но и совсем тщетными мои усилия не назовешь. И да, я теперь тоже искренне радуюсь своему здравию. – Ничуть не сомневаюсь, что ваши последние новости крайне занятны, но предлагаю вам поберечь силы и повременить с рассказом. Скоро мы приедем на место, вот там все и обсудим. – Куда мы катимся на этот раз? Следователь свернул газету: – Марк Антонович, если я правильно понимаю ваши намерения после возвращения в Москву, следующим вашим шагом будет возбуждение судебного разбирательства против Кобриных. Шансы свои вы наверняка оцениваете зрело и рассудительно, и потому понимаете, что они – ничтожнейшие. – Как знать, как знать… – натужно ухмыльнулся я в ответ, в душе признавая обоснованность опасений Данилевского-старшего. – По моему скромному мнению, играть наобум в вашем положении недопустимо. Если вы хотите развернуть фортуну к себе лицом, то послушайте моего совета. – Какого же? – Сейчас мы поедем к одному моему доброму знакомцу. Он юрист, хороший юрист, который, вероятнее всего, станет единственным в Москве, кто согласится взяться за ваше дело. И не просто возьмется, а просто-таки вцепится в него! – Отчего так? Он с подобной прытью берется за все свои дела, или же у него имеется счет непосредственно к Кобриным? – я вспомнил о молодой жене приказчика Огибалова. – Скажем так, у него зуб целиком на высшее сословие. – Любопытно… Тогда из этого может выйти толк. Едем! Петр Дмитриевич удовлетворенно кивнул. Тем временем мы въехали на сильно разбитый участок дороги, покрытый мокрым льдом. Наш возок сильно затрясло на ухабах и поворотах между горами слежавшегося и смерзшегося снега, и потому разговор прервался. В наступившей тишине были слышны только отчаянный скрежет полозьев и доносившийся снаружи, с козел, голос возницы, который, размахивая в воздухе кнутом, на чем свет стоит ругал погоду, дороги да градоначальство. Когда мы, наконец, выбрались на хорошую дорогу, Данилевский-старший заговорил вновь: – Николай Иванович Конев – фигура в юридических кругах довольно известная. Я знаю его весьма близко. Он приходится сыном Ивану Петровичу Иконеву, довольно зажиточному московскому помещику. Вы, Марк Антонович, человек не местный и потому вряд ли слышали о скандале, который разразился тут, в наших краях, лет пятнадцать тому назад. – Да, это имя мне незнакомо, – отозвался я.