Шапитилов за столом присутствовать не смог: рана его оказалась неопасной, но болезненной. У меня же через полчаса после начала трапезы от духоты голова пошла кругом: сказались волнение и усталость от всех событий прошедшего трудного дня. Выйдя на крыльцо, я вдохнул прохладный вечерний горный воздух. Легкий осенний ветерок гонял редкие листья и былинки вдоль широкой пыльной улицы с белеными хатами по ее краям. Домов здесь было много, и их аккуратные соломенные кровли, чистые стены и ровные плетни говорили о том, что жизнь здесь идет своим чередом, и идет неплохо. Даже если и искать, здесь не найти было следов набегов, погромов или военных действий. В конце улицы ватага ребятишек увлеченно играла в бабки. После каждого меткого удара битой-бабкой, от которого костяные фигурки разлетались в разные стороны, по улице разносился радостный гам. Быть может, среди тех детей был и тот самый непослушный Гришка, что утром самовольно отправился за станичную околицу покататься на лошади, и благодаря которому я, Марк Антонович Арбелов, все еще могу вдыхать этот приятный вечерний ветерок. Составляет мальчишка сейчас свои костяшки в непонятные фигуры, целится в них, готовясь сбить их на зависть товарищам, и радость от победы станет для него самым ярким впечатлением этого дня. А про утренний побег сей отрок, потирая свой, похоже, еще ноющий тыл, постарается поскорее забыть, хотя, вероятнее всего, он уже получил за него от отца с матерью изрядную трепку. Дверь за мной скрипнула, и на крыльцо вышел полковник с длинной трубкой-люлькой в руке. Он, улыбнувшись мне, закурил и какое-то время молча стоял рядом со мной, так же, как и я, наслаждаясь свежим воздухом и благолепным видом своей станицы. В хате затянули какую-то казачью песню. Сперва зазвучал один мужской голос, вскоре к нему присоединились и другие. Полковник вытряхнул люльку и повернулся ко мне: – Марк Антонович, вы направляетесь на разработки Кобриных, верно же? – Да, верно. – Скажу вам свое слово. Я дальше вижу ваше дело так: до разработок – полдня пути, и это довольно большое поселение, не меньше нашей, Червленной. Там по воскресеньям сейчас что-то вроде ярмарки, ну и корчма там тоже имеется добрая. Мои люди там – завсегдатаи! Поэтому погодите пару дней и тогда уж отправляйтесь с ними, а вернетесь назавтра. Отряд будет большой – пара дюжин уж точно, ни разу не одного препятствия по дороге не встречали, – полковник усмехнулся. – Нет на дороге к корчме у казака препятствий! Если вам для своего дела понадобится больше времени, то уж попросите хлопцев подождать вас да позже сопроводить домой. Ну, уж вы там сами сговоритесь! Я поблагодарил его за помощь и совет. Полковник снова набил трубку, зажег ее, затянулся и добавил: – А другу вашему потребуется передышка. Видел я его бумаги: чуток до места не доехал. Ну, так все одно, где выхаживаться! Да здесь и покойней будет. Бабы у нас заботливые, и лекарь в станице свой тоже имеется… Из хаты послышался голос запевалы: Эх, на горе стоял казак – он Богу молился. За свободу, за любовь низко поклонился… В ответ же нестройный хор подхватил: Ой-ся, ты ой-ся, ты меня не бойся! Я тебя не трону – ты не беспокойся! Послышался звон бутылок и кружек. Полковник закашлялся, хмыкнул, потушил трубку, убрал ее за пояс, развернулся и пошел в хату. Я остался снаружи и еще несколько минут, поеживаясь от пощипывавшего меня теперь за бока холода, смотрел с крыльца на то, как быстро с гор на станицу накатывался ночной сумрак, слушал, как в курятниках, конюшнях и овчарнях замолкали птицы и животные, и как по всей округе разносился только надрывно-удалой хор хмельных казачьих голосов: А еще просил казак правды для народа. Будет правда на земле – будет и свобода… Глава X Я смотрел на Огибалова. Он, ссутулившись, сидел передо мной за своим столом в белой сорочке и черном жилете, как свернувшийся змей, и его гладко выбритое острое лицо выражало учтивость и внимательность. Рядом с ним лежали большие деревянные счеты, стопки бумаг, которые он своими длинными руками, обтянутыми темными потертыми канцелярскими нарукавниками, аккуратно сдвинул в сторону, как только я вошел в кабинет. Часы на стене за его спиной громко тикали, но мне казалось, что время застыло на месте. С самого начала разговора он просто молчал. Ни один мускул не дрогнул на его лице – неизменно угодливая маска приказчика. Эту реакцию я предугадать не мог, я был готов к любой, но не к этой. Отпирательство, насмешки, гнев – сколько козырей они бы мне дали, как я рассчитывал на них!.. Нет, я не надеялся получить от него признания или даже каких-либо намеков на него, но мне важно было услышать от него хоть слово, заметить в нем его неравнодушие, хоть какой-то малейший отклик на мои обвинения… Но ничего из этого не последовало. Спрашивая о завещании, я сулил, льстил, угрожал, пугал грядущим судебным разбирательством, стремясь увидеть на его застывшем бесстрастном лице хоть легкую тень чувств. Однако он с любезной улыбкой услужливого управляющего на устах просто-напросто молчал. – Стало быть, вам нечего мне сказать? – задал я свой последний вопрос. Вместо ответа он совершенно буднично, словно меня и не было рядом, взял своими длинными тощими пальцами со стоявшего на столе блюда баранку, откусил от нее кусочек и принялся его жевать. В движениях его не было ни вызова, ни насмешки. Я все стоял и ждал, но Огибалов не выказывал мне даже малейшего признака неудобства или нетерпения. Мне ничего более не оставалось, как выйти вон. «Неужели это тупик? – думалось мне по пути в трактир, где я остановился на постой под охраной переданных в мое распоряжение нескольких казаков. – Неужели проделанный мною долгий путь, все эти поиски, расспросы, траты, пот, кровь и даже гибель нескольких человек – неужели все впустую?..» Уже подступали сумерки, и бродить по незнакомым местам одному теперь мне казалось довольно опрометчивым. Горы уже не вселяли в меня прежнего спокойствия: восхитительно красивые днем, сейчас, с приближением ночи, они казались мне воплощением опасности. Мне определенно стоило поторапливаться… Деревянные нефтяные вышки, похожие на пещерные сталагмиты, вонзались в сгущавшееся бирюзово-розовое небо. Они, как усталые египетские пирамиды, стали, кажется, привычной частью пейзажа, но при этом своей формой, прямотой резко очерченных граней выдавали собственную рукотворность, враждебность и чуждость окружавшей их природе. Вокруг вышек теснились небольшие домики, сквозь ряды которых, извиваясь змеями, ползли каменистые улочки и переулки. Трактир же располагался чуть поодаль от поселка, ближе к главной дороге, которая бесконечным серпантином тянулась вдоль гор, погружавшихся в ночной сон. Следуя узкой и извилистой тропинкой, я свернул за очередной поворот и вздрогнул: почти так же, как несколькими днями ранее я заметил конного разведчика-горца, теперь в паре десятков шагов от себя на фоне изломанной кромки горного хребта, подсвеченного последними лучами уходившего за горизонт солнца, я внезапно увидел женскую фигуру, сидевшую на большом придорожном камне. Я остановился и вгляделся пристальнее. Дама не походила на местных женщин – горянок и казачек в их платках или шалях и плотно облегавших стан распашных платьях с треугольным вырезом на груди, с застежками и поясом: изумрудное платье европейского покроя с длинными рукавами, тонкое бледное лицо, рыжие вьющиеся волосы, убранные в изящную прическу под кокетливо сдвинутой набок шляпкой… Сидя ко мне вполоборота, она, совершенно не смущаясь и не таясь, разглядывала мою персону. Я сделал пару шагов вперед и прокричал: – Мое почтение, сударыня! Простите, если я испугал вас! В ответ дама вдруг поднялась со своего камня и решительной поступью приблизилась ко мне. – Вам незачем просить прощения, господин… Арбелов, не так ли? – с улыбкой подходя ко мне почти вплотную, сказала молодая женщина. – Да, к вашим услугам… – немного опешив, я приподнял в знак приветствия шляпу и сделал шаг назад: сумерки уже совсем сгустились, а дама была здесь одна, без сопровождения… Все это было необычно, как-то неправильно, опрометчиво, неразумно!.. – Я уже довольно давно вас здесь поджидаю, – сказала она, поднимая на меня свои большие и выразительные глаза. – Подходящее время и уместная обстановка для знакомства, не правда ли? Только не говорите мне, что это противоречит правилам приличия, ибо мои правила несколько отличаются от общепринятых. Моя собеседница была слишком аккуратно одета для девицы легкого поведения, но последние свои слова она произнесла с таким вызовом, что я смутился. – Меня зовут Элиза Лангер, – продолжила она. – Урожденная Елизавета Львовна, но лучше зовите меня Элизой… – Как прикажете, – кивнул я моей нечаянной спутнице. – Я хочу с вами поговорить! – Я весь внимание. – Зная о том, кто вы и зачем вы сюда приехали, не стану тратить время на реверансы и намеки. Я жена Огибалова и… – она помедлила, – и в Москве я была камелией князя Кобрина. Я непроизвольно сделал еще один шаг назад и, наступив на подвернувшийся под каблук сапога круглый камень, поскользнулся и едва не упал навзничь. Элиза ахнула. – А вы умеете заинтриговать незнакомого мужчину, – выпрямляясь и одергивая на себе пальто, ответил я. – Так что же вам угодно? – Уже темно, Марк Антонович, и здесь довольно прохладно. Тут неподалеку есть одно милое моему сердцу место, в которое я хочу вас пригласить. Там мы сможем спокойно поговорить, – судя по направлению, в котором махнула рукой Элиза, поговорить со мной она намеревалась в том же трактире, в котором сейчас должны были гулять мои казаки, и где стояла в стойле моя лошадь. Мы продолжили путь вместе. Уверенным шагом Элиза шла по узкой тропинке первой, я же следовал за ней, постоянно спотыкаясь, замирая, всматриваясь в сумеречные заросли и прислушиваясь к шорохам, которые то тут, то там издавали погружавшиеся во тьму горы. Легкий ветер доносил до нас далекое пьяное пение казаков, а впереди маячил лишь янтарный огонек окошка трактира. – Как вы узнали о моем приезде? – нарушил я затянувшееся молчание. Элиза обернулась: – О, у Огибалова тут все схвачено! Ведет он себя, конечно, безрассудно, но с ним считаются. Да и со мной – тоже. Все, мы почти пришли… Тропинка повела нас вдоль старого покосившегося плетня, на жердях которого торчала какая-то выщербленная утварь. Подойдя к трактиру, из которого теперь, кроме пьяного пения, слышались брань и звон посуды, Элиза указала на дверь с его дальней стороны. Мы отворили ее и вошли внутрь. Помещение, в которое мы попали, состояло из пары небольших комнат – душных, но уютных, аккуратно убранных красивыми, пусть и довольно изношенными, вещами. Несмотря на ровные беленые стены, подобные тем, что я видел в других жилищах здешнего края, вся обстановка в апартаментах Элизы была европейской, без ковров, длинных диванов, оружия и прочих восточных веяний, как в доме полицмейстера. Вкус у камелии Кобрина, определенно, был. Хозяйка, пригласив меня располагаться, сняла шляпку и, повесив ее на крючок, подошла в стоявшей на центре стола большой золотистой масляной лампе под зеленым абажуром. – Как вы, наверное, успели заметить, я привыкла к определенной доле свободы в своих привычках, – сказала она, зажигая спичкой фитиль. – Эти комнаты позволяют мне избежать сомнительного удовольствия лицезреть моего мужа во время его запоев; к тому же мне здесь проще отдохнуть и собраться с мыслями. Князь снимал мне меблированные комнаты в Москве, он и здесь не отказывает мне в таком «плезире»… Чаю я вам, почтеннейший Марк Антонович, не предлагаю, ибо не хочу привлекать лишнего внимания, посылая за самоваром, но у меня есть бутылка неплохой выпивки. Не откажите!.. Я неуверенно кивнул. Теперь при теплом боковом свете лампы мне удалось подробнее рассмотреть девушку. На вид ей было лет двадцать пять, не больше. Вьющиеся рыжие волосы обрамляли ее красивый высокий лоб и прямые крупные брови. Большие глаза, выразительность которых я успел заметить еще там, на сумеречной горной тропинке, делали лицо Элизы почти ангельским, если бы не острые скулы и крупный рот с губами, накрашенными огненно-красной помадой.