А потом все стихло. Наше укрепление пока еще держалось. Мюриды, однако, все не появлялись. Время от времени среди камней то тут, то там мелькали папахи или блестела сталь, и тогда мы перекидывались негромкими короткими фразами, сообщая друг другу о неприятеле. В наступившей тишине, изредка разрываемой одиночными выстрелами, мы стояли на желтом песчаном пятачке среди скал и ждали развязки. – Их пока человек двадцать, – сказал Шапитилов, – и, если они сейчас бросятся на нас, у нас всемером будет возможность отбиться. А вот если по нам станут просто стрелять, то дело худо… – Почему же всемером, поручик? – перебил я его. – Неверно считаете! – А потому, ваше степенство, что вы человек штатский, торговый, к таким авантюрам не приученный, – не поворачивая головы в мою сторону, процедил Шапитилов. – Так что лучше бы вам залечь вон там, за подстреленной лошадью, и лишний раз не высовываться… – Что я вам, таракан, что ли? – в лицо мне бросилась кровь. – Схорониться в щелку при первой же опасности! – Вас, поди, Господь Бог для иного дела определил, а тут уж мы, люди бывалые, как-нибудь да справимся, – Шапитилов повернулся ко мне и сверкнул глазами. – Зачем же тогда вы вручили мне это ружье? – воскликнул я. – А кинжал? Зачем убедили купить этот револьвер, если смотрели на меня лишь как на бесполезный обоз?! – Хорошо, воля ваша! Ввосьмером… – с нажимом ответил поручик, раздраженно покрутив головой, – тем более можно как-то выстоять. Только совсем уж поперек батьки в пекло не суйтесь!.. Тем временем горцы приближались: они все ближе и ближе подбирались к нашим позициям с трех сторон, медленно подползая к нам по серым склонам скал. Мы все ждали, желая подпустить противника поближе, чтобы стрелять наверняка. Стоявшее в зените солнце пекло нам головы, и пот заливал мне глаза, отчего фигурки мюридов становились неясными и расплывчатыми. – Почему они так медленно нас окружают? – спросил я поручика. – Они всегда окружают медленно и с трех сторон, четвертую же оставляют врагу для отступления. Но если мы теперь побежим, то нас догонят и добьют в спину. Вот тогда это будет быстро… Мюриды уже занимали позиции у подножья скал на расстоянии броска камня, прячась за скальными уступами и кустами. Вдруг разом прогремело несколько выстрелов, и еще две лошади из нашего живого укрытия забились в агонии. Достреливать их уже не пришлось: пули посыпались на нас градом. Лишившимся коней всадникам оставалось только укрыться за их телами и, по очереди заряжая пули и порох в ружейные стволы, отстреливаться из своих коротких винтовок. Прочие же из нас старались сладить с оставшимися на ногах животными, лишь изредка стреляя в ответ. Вести огонь из-под конского брюха было почти невозможно, и мы висели на конских головах, уперевшись сапогами в землю и вцепившись руками в поводья в попытках удержать на месте перепуганных скакунов. Каждый, кто лишался лошади, сразу залегал в укрытие и присоединялся к стрелкам. Не прошло и пяти минут, как мы все оказались на песке в кольце из тел павших животных. Двое казаков из шести были ранены. Наступило короткое затишье. Шапитилов щелкнул курком винтовки и скомандовал: – Заряжай! И перевязать раненых! В тишине то там, то здесь нам слышался хруст мелких камешков. Они сыпались, выдавая врага, но он уже не стремился скрыть от нас своего присутствия. Медленно, но неумолимо, тихо и мягко, будто ящерицы, огибая кусты и каменистые уступы, горцы приближались к нам. Их бешметы и папахи сливались с землей и камнями, но мы все равно не могли их не видеть. Мы видели и ждали, ждали, зарядив все имевшееся у нас оружие, вынув из ножен шашки и кинжалы и готовясь сойтись вплотную. А потом они обрели лица. Издали мы различали только фигуры, но теперь вдруг мы могли рассмотреть каждого из них во всех подробностях, ибо они побежали на нас столь резво, что, как мне показалось, сумели преодолеть разделявшее нас расстояние за считанные мгновения. Мы все выстрелили почти одновременно. Несколько человек из нападавших упали ничком. Мы отбросили ставшие теперь бесполезными винтовки и, схватив шашки и кинжалы, вскочили и заняли круговую оборону. Первый мюрид, попытавшийся с отчаянным кличем перескочить круп застреленной лошади, напоролся на выставленный Шапитиловым клинок и упал замертво. Второй получил разящий удар по ногам, мешком повалился через конский труп и немедленно был зарублен. Затем вдруг из-за баррикады хлопнул выстрел, и один из казаков упал – его аляпистый кушак мгновенно потерял краски, превращаясь в пропитанную кровью тряпку. Вынув из кармана пальто револьвер, я бросился в укрытие под бурый липкий бок лежавшего коня и, схватив рукоятку обеими руками, нажал на спусковой крючок – серая папаха молодого горца оказалась хорошей мишенью. Тут же я выстрелил еще раз, сразив мчавшегося на меня врага с поднятой над головой кривой саблей. Пуля попала ему не в грудь и не в голову, а куда-то ниже живота. Мюрид в прыжке сложился почти пополам и со стоном рухнул прямо на меня. В это время еще несколько неприятелей впрыгнуло внутрь нашего укрепления. Я оттолкнул от себя корчившегося от боли горца и кинулся на помощь Шапитилову, который, зарубив одного противника, сделал несколько выпадов, отбиваясь от другого, но, споткнувшись о чье-то распластанное на песке тело, оступился и упал навзничь. Его противник с победным криком бросился на поручика, но упал, сраженный в спину навылет пулей из моего револьвера. Я протянул руку, помогая поручику подняться. Он только молча хлопнул меня по плечу и, снова схватив свое оружие, встал за моей спиной. В висках у меня стучало, и мне казалось, что я слышу вдалеке ржание лошадей. Подобрав свободной рукой брошенную кем-то шашку, я несколько раз взмахнул ей, но рассек лишь раскаленный воздух. Где-то еще перед моим затуманенным взором мелькали папахи горцев, блестели сабли казаков и раздавались выстрелы. Я обернулся. За мной стоял, сверкая зажатым в руке клинком, Шапитилов. По его лицу струилась кровь. Оставшиеся на ногах бойцы что-то кричали нам, но шум борьбы, грохот выстрелов, лязг стали и протяжные стоны оглушили меня, и я ничего не слышал, кроме гула в ушах, похожего на рокот морского прибоя. Пот окончательно залил мне глаза, ноги подкосились, и я опустился на песок. Вокруг меня метались казаки, но я, как ни вглядывался в мутную пелену, стоявшую перед моим взором, никак не мог разглядеть сквозь нее ни одного врага… …Передо мной возникло лицо – совершенно незнакомое мне лицо казака с крупным мясистым носом и белесыми бровями. Он был явно старше любого бойца в нашем отряде. – Живой? – спросил он, не то ощупывая, не то потряхивая меня за плечи. Я только молча кивнул. – Пей! – он протянул мне флягу. Я с большим трудом разомкнул ссохшиеся губы и глотнул из горлышка. Что-то хмельное обожгло меня изнутри, зубы застучали по фляге, и я закашлялся. Однако мне стало лучше: расплывшиеся перед глазами образы приобрели резкость, а мысли в голове немного прояснились. – Добре, – всматриваясь мне в лицо, сказал казак. – Вовремя вас, ваш-бродь, Гришка-то, малец наш, заметил. Я, конечно, с ним потолкую еще о том, как выезжать одному за станичную околицу! Пропишу ему, сорванцу, ижицу… Ну да ладно, не об том речь! Это он, шкодник, погоню заприметил и в станицу опрометью помчался. А уж что нас по дороге встретил – так и вдвойне удача! Вовремя, кажись, поспели… – Тут был поручик… – перебил я казака, озираясь по сторонам. – Что значит «был»? – услышал я вдруг знакомый голос. – Тут есть поручик! Чуть поодаль от себя я увидел Шапитилова. Он с улыбкой на устах, зажав в руке свой клинок, сидел на небольшом плоском камне, прислонившись спиной к крупу мертвой лошади, будто беззаботный гимназист, оперевшийся в летнем парке на толстый ствол раскидистого дуба, чтобы отдохнуть в его тени. Расстегнутый офицерский мундир был забрызган бурыми пятнами. Кровь, сочившаяся из сабельной раны на голове, заливала Шапитилову лоб и лицо, и поручик утирал ее рукавом. Перед ним стоял другой казак, тоже мне незнакомый, и доставал из переметной сумки туго скрученную узкую тряпичную скатку для перевязки. – Вам идет быть шатеном, – мрачно пошутил я. – Шатеном? – офицер провел рукой по волосам и, поморщившись от боли, взглянул на побуревшую от крови ладонь. – Да уж, пусть и шатеном. Думаете, вы сейчас прекрасны, как троянский герой? В станице в таком виде вы сможете рассчитывать на очень щедрое подаяние… Я оглядел себя и расхохотался – вид у меня был и вправду нелепый: на колене в брюках зияла прореха, рубашка пропиталась грязью и потом, а на пальто толстым слоем рыжела сухая пыль. Шапитилов тоже громко засмеялся. Казак, что перевязывал поручика, с недоумением взглянул на нас: дескать, уж не тронулись ли господа умом? Сняв с себя пальто и подкладкой вниз постелив его на песок, я ослабил на своей шее узел платка и в изнеможении уселся рядом с офицером. – Как видите, тут вполне спокойно, – поручик легко ткнул меня локтем в бок и улыбнулся. – Пароход, дилижанс, погоня, перестрелка, баррикада из мертвых лошадей – скучнейший вояж… – Только вот погода роскошная! – фыркнул я, стряхивая пыль с жилета и с рукавов сорочки. – Помните, вы целых две недели в каюте твердили мне о том, как скучна осень в казармах да на постое. А тут просто замечательная осень! – А начинка для фонарей? Правда, отличнейшее предприятие вы задумали, дружище? – смеялся Шапитилов, помахивая перед собой клинком. Старший казак шагнул к нам. – Охолонитесь, хлопцы! Война – дело святое, над ним смеяться негоже, – проворчал он и принялся разглядывать перевязанную голову поручика. – Добре, – удовлетворенно кивнув, он протянул раненому свою флягу. Шапитилов сделал из фляги глоток и замолчал. – Вы целы? – посерьезнев, спросил он меня, возвращая казаку его посудину. – Кажется, да, только коленки и руки немного дрожат, – признался я в ответ. – Это от возбуждения, – заверил меня поручик. – Ну и немного от отдачи вашей обновки. Хорошая вещица! Вы, Марк Антонович, определенно сегодня спасли мою шкуру. Теперь за мной должок. Я помотал головой: – Если это и так, то, думаю, я лишь вернул вам свой. Помните, на пароходе?.. И мы, облокотившись на простреленную в дюжине мест тушу павшей лошади, не сняв перепачканных пылью и кровью перчаток, крепко пожали друг другу руки… Из шести казаков конвоя мы, увы, потеряли троих. Из оставшихся на ногах один был легко ранен острием сабли в руку, прочие и вовсе отделались царапинами. Потери противника были, как я смог заключить, втрое большими: внутри и вокруг нашей баррикады лежало с десяток мертвых мюридов. Прибывших нам на помощь тоже было шестеро, так что добраться до станицы теперь можно было беспрепятственно. Внезапно я услышал удивленные возгласы казаков, бережно укладывавших на крупы скакунов тела своих погибших соратников, и обернулся: из кучи трупов погибших коней, возмущенно фыркая и отряхиваясь, на трясущихся и подгибавшихся ногах поднималась лошадь – живая и здоровая. Я узнал ее. Это была моя лошадь. Она, махнув грязным спутанным хвостом, подошла прямо ко мне и доверчиво ткнулась в меня мордой. Я потрепал страдалицу по гриве и, поглаживая и успокаивая ее, осмотрел с головы до ног. – Да вы оба заговоренные, – ахнул казак, что перевязывал поручика, и на всякий случай мелко закрестился. – Ведь ни царапины!.. – У нас всегда говорили, что, видать, кто-то крепко молится за человека, – со знающим видом сказал старший из казаков, упрятывая свою шашку в ножны. – Может, и так, – удовлетворенно кивнул первый и бросил креститься. Я протянул руку Шапитилову: – Думаю, поручик, лучшей лошади вам сейчас не подадут. Офицер не без помощи казаков забрался на лошадь и устроился позади меня… В станице нас принимали с тем же радушием, что и днем ранее у полицмейстера. Вечером полковник – тот самый казак с густыми белесыми бровями, что на месте побоища угощал нас с Шапитиловым из своей фляги, – устроил настоящее пиршество. Здесь не было вина, но наливали столь душистый самогон, что он мог бы посоперничать с лучшими самарскими наливками. На блюдах неровными кругами лежали толстые сочные колбасы, еще теплые караваи свежего хлеба согревали нас своим ароматом, а душистые моченые яблоки и ломтики соленых арбузов добавляли нашему ужину сладкие нотки.