– Лет десять назад я был еще совсем молод и несколько раз, признаться, у меня просто душа уходила в пятки по ходу моих кавказских приключений, – закусив, продолжил Шапитилов. – Нет, никому я в том, конечно, тогда не признавался, и даже себе не особо, ну а сейчас уже чего стесняться? Верно, нечего. Кампания наша завершилась успешно, Кавказ стал нашим, я получил заслуженное повышение и успешно продолжил военную карьеру. Но, знаете, только теперь все эти сборы, летние учения, зимние квартиры не вызывают у меня и толики тех чувств, тех порывов души, которые обуревали меня на Кавказе тогда, в те замечательные годы. Скука, смертельная скука, где, как водой в пустыне, спасаешься только картами и водевильными страстями! Зато теперь можно вспомнить молодость, да и подобная поездка уж куда лучше, чем эта наша казарменная осень. Правда, хозяйка, у которой я квартировался, так убивалась! Но это и к лучшему: вон какие пироги замечательные получились, да и поросенок тоже – как на картинке!.. Мы посмеялись и с удовольствием продолжили нашу трапезу. Портер и мясо сначала согрели нас, а потом и окончательно сморили. День обещал быть долгим, поэтому, решив более не докучать друг другу, мы взялись за газеты, развалившись на своих длинных койках, и встали с них лишь к обеду, когда часы уже показывали половину пятого пополудни. Пароход наш тоже вышел из плавучего оцепенения. На очередном причале сошло большинство пассажиров третьего класса, и нижняя палуба опустела. На верхних же палубах поставили столы, натянув на них хрустящие, шершавые от крахмала скатерти и приставив рядом изящные стулья с тонкими резными ножками. Из буфета легкий прохладный ветер доносил до нас запах жаркого, на палубе смешивая его с пряным дымом сигар; картина дополнялась криком чаек, звоном бокалов и шелестом шагов официантов, торопливо разносивших на серебряных подносах по каютам напитки. Мы зашли в буфет и, оставив верхнюю одежду в гардеробе, расположились за столиком. – Эх, хорошо, – усаживаясь, крякнул от удовольствия Шапитилов. – И погода – просто благодать! Не то, что в наших северных краях в это время! – Вы у нас, стало быть, проездом? – взяв из рук услужливо склонившегося перед нами полового винную карту, я откинулся на спинку стула. – Да, и мне понравилась ваша Самара. Ипподром – так и вовсе загляденье, не уступит даже столичному! Рысаки отменные, даже кони американских пород есть, и пару приличных башкирских лошадок я тоже успел приметить. Но, конечно, если уж ставить, то на русскую верховую! Я одобрительно кивнул: – Вы, поручик, как я посмотрю, отлично разбираетесь в лошадях. – Это я с детства люблю. И в армии это тоже небесполезно… В этот момент к нашему столику подошел молодой корнет. Одет он был подобно Шапитилову, лишь на погонах у него поблескивали в свете свечей только две звездочки, а не три, как у моего попутчика. Он быстрым движением застегнул ворот мундира, а затем резво щелкнул каблуками и кивнул нам в знак приветствия: – Здравия желаю, господа! Прошу прощения за беспокойство, но мы с компаньонами составляем партию в вист. Не пожелаете ли вы присоединиться к нам? Я был уверен, что Шапитилов непременно воспользуется столь удачно подвернувшимся случаем сыграть, однако поручик пожал плечами. – Благодарим вас с компаньонами за любезное приглашение, однако мы, пожалуй, откажемся, – он взглянул на меня, и я кивнул. – Господин Арбелов не играет, да и я, пожалуй, тоже воздержусь. – Ставки, ваше благородие, исключительно «детские»… – Все одно, любезнейший. Корнет еще раз щелкнул каблуком и удалился. – Поручик, вы же сожалели о картах? – удивился я. – Пустое… – махнул рукой Шапитилов. – Это только поначалу так говорят, что, мол, ставки «детские», потом предложат шампанского или коньяку, а то и всего вместе, и не пройдет и пары часов, как ставки станут «инфернальными», как говорят завзятые картежники: к полуночи последние портянки проиграешь. – Неужели столь рассудительные речи я слышу от военного человека? – я еще не забыл его насмешек над идеей моей поездки. – Во мне сейчас говорит лишь моя жизненная опытность, – беззлобно ответил Шапитилов. – Я знавал даже купцов, которые проигрывались в пух и прах до того, что пускали с молотка последние домашние безделушки и оставляли все свое немалое семейство без средств к существованию. – Гм… Вы правы: положение в этом деле роли не играет… К нам подошел половой и поставил на стол бутылку шампанского в маленьком ведерке, наполненном льдом. Пробка тихо хлопнула, и вино зашипело в высоких хрустальных бокалах. – Жаркое-с, – изрек половой, и перед нами появились наполненные мясом тонкие белые фарфоровые тарелки, с которых еле заметной струйкой поднимался пар. Пароход дал протяжный гудок, и мы звякнули бокалами. – Любезный Марк Антонович, – сказал поручик. – Признаюсь, этот вояж сложился для меня крайне неожиданно, но пусть он принесет и вам, и мне удачу в достижении тех целей, к которым мы стремимся! На палубе зазвучала гитара. Шапитилов, недовольно скривившись, заскрежетал ножом и вилкой по фарфору, безжалостно разделываясь с лежавшими на нем кусками жаркого. – Вы не любите музыку? – поинтересовался я у него, закладывая салфетку за воротник. – Что у этого треньканья на гитаре общего с музыкой? – буркнул в ответ поручик. – Сброда разного много на палубе, а я этого не люблю. Где гитара, там и зевак куча, а где толпа и зеваки, там… сами понимаете. Вот и носи все свое с собой, а лучше и на пути никому не попадайся. Даже на Кавказе немного проще: там сразу знаешь, где свои, а где чужие, куда, случись что, стрелять и где занимать оборону. А такие вот вечера на палубе – тихий омут. Забудьте! Вечером делать здесь нечего… Я задумался. Конечно, он был прав. Письма Барсеньевых я вместе с деньгами всегда носил с собой. Если князь решит предпринять против меня вылазку, то пароход – отличное место для этого: отсюда не исчезнешь в любую минуту, не затеряешься, как это будет возможно там, на Кавказе. Вероятно, Шапитилов тоже волновался не просто так: везет, как пить дать, полковые деньги! Ну, или еще что-то в таком роде… – Расскажу-ка я вам историю, – будто прочитав мои мысли, сказал поручик, отодвигая пустую тарелку. – Был у нас в эскадроне вахмистр – хозяйством и порядком внутренним заведовал. Сам маленький, усики как у крысы. Однажды он в дым проигрался, и не просто проигрался, а отдал заезжему шулеру-поляку десять тысяч рублей полковых денег. Никто, конечно, до поры ничего не знал. Помню, стоял тогда чрезвычайно пакостный ноябрь, и дождь лил неделями. Скука была такая, что зубная боль развлечением покажется. В ближайшем трактире даже местный самогон закончился, а уж про водку и говорить не приходилось. И вот возвращаемся мы как-то вечером с приятелями – пьяные, шумные! И вдруг слышим из его комнаты хрип. Хмель как рукой сняло! Толкаю дверь, а она заперта. Навалились, выломали дверь прочь… И что же? Конечно: в петле висит, голубчик! Я его – хвать за ноги! Остальные кинулись веревку срезать. Вахмистр позже очухался, отошел. Хрипел, правда, еще долго, да шрам на шее все никак не сходил… Дело замяли, но пояса всем пришлось затянуть потуже: жалование и довольствие знатно урезали. И, знаете, никто тому не возмущался, ибо всем давно ведомо, чем офицерская да солдатская скука заканчивается: где карты, там и до петли недолго!.. Это была первая история из той сотни армейских случаев и анекдотов, о которых я услышал от Шапитилова за две недели нашего неторопливого и полусонного речного путешествия. Мой попутчик, явно привыкший к офицерскому обществу и, значит, к постоянной компании, редко оставлял меня одного. Привычным образом стремясь к уединению, я чувствовал, что несоответствие наших темпераментов несколько донимало нас обоих, но все же мы с поручиком сдружились. Не обошлось, впрочем, и без дорожных приключений. Однажды, вернувшись после обеда с палубы к себе, мы обнаружили, что замок в собственноручно запертой мною двери нашей каюты теперь сломан. Коридорный, смущенно уверяя нас, что такое случается на его памяти впервые, послал за судовым слесарем, и тот после четвертьчасовой возни над дверью все же помог нам попасть в наши покои. Внутри было все цело, но Шапитилов, к немалому моему удивлению, начал пристрастно расспрашивать коридорного обо всем, что происходило в его владениях в наше отсутствие, упирая на то, что один из вещевых мешков поручика лежит не так, как тот его оставил. Напрасно бедняга коридорный, оправдываясь, убеждал моего спутника, что мешок наверняка опрокинулся набок от качки в тот момент, когда мы с гудками и скрипом палубных досок расходились бортами с плоской широкой баржей со щебнем, ползшей нам навстречу вверх по течению, – поручик, еще раз внимательно осмотрев все углы каюты, недоверчиво хмыкнул и выставил слугу вон, громко хлопнув за ним только что вскрытой дверью. В другой раз, когда я, пресытившись обществом моего компаньона, ушел из каюты побродить по палубе, ко мне, обознавшись, полез обниматься какой-то нетрезвый субъект в дорогом пальто, пахший коньяком и кельнской водой: он, дескать, принял меня за старого гимназического приятеля. После того, как выросший будто из-под земли Шапитилов, зажав зубами свою дымившуюся тлеющим табаком трубку, оттащил от меня моего визави и назвал тому мое имя, незнакомец показался до крайности расстроенным своей ошибкой: он огорченно разводил руками и искренне просил прощения за столь неделикатное свое поведение. В третий раз и вовсе вышла какая-то неразбериха: когда погожим солнечным днем мы обходили один из волжских утесов, и публика высыпала на палубу, дабы полюбоваться высоким каменистым берегом, на котором густо рос частокол стройных сосен, мерно покачивавшихся на порывистом ветру, завалившееся при повороте судно крепко тряхнуло. Толпа на палубе ахнула и прижалась к борту; в эту секунду меня, вероятно, нечаянно, но довольно сильно ткнули плечом в спину, и я едва не вывалился за борт. Только стальная хватка Шапитилова, вцепившегося в ворот и хлястик моего пальто, не дала мне нырнуть вниз головой в тяжелые осенние волны прямо под звучно плюхавшие по воде лопатки гребного колеса, аккурат между клепаными листами пароходной обшивки и острыми камнями берега. К большому моему сожалению, пока поручик втаскивал меня обратно на палубу, я упустил в реку свой черный цилиндр, но, как сказал мой спаситель, это была совсем небольшая плата богам речной пучины за благополучие нашего дальнейшего путешествия. К тому же на следующей остановке я, сойдя на берег, сумел приобрести вполне недурную шляпу взамен потерянной, и инцидент показался бы мне полностью исчерпанным, если бы поручик, который отчего-то ходил за мной теперь мрачнее тучи, не ошеломил меня совершенно серьезным и чрезвычайно настоятельным предложением приобрести себе револьвер. – Кавказ, Марк Антонович, начинается прямо здесь, – процедил он мне, чиркая фосфорной спичкой и прикуривая от ее дрожащего пламени свою длинную трубку. Немного ошарашенный его словами, я теперь все больше времени проводил в нашей каюте. Меня отчего-то перестало тянуть на палубу, и я коротал дни за раздобытым через судовых слуг томиком сочинений мсье Дюма-отца. Для того, чтобы скрасить добровольное затворничество, все написанное, конечно, сошло, но не могу сказать, чтобы я был в большом восторге от прочитанного: фантазии автора показались мне подобными мыльному пузырю, нимало не захватывая и не прельщая меня. Теперь только глубокой ночью я порой тайком выходил на безлюдную палубу и, не забывая об осторожности, наслаждался блеском волн, видом огней, приветливо светивших мне с проплывавших мимо судов, и даже тем бесталанным, но милым усталым гитарным наигрышем, который так раздражал моего компаньона. За две недели нашего путешествия Шапитилов так ни разу и не отправился играть в карты в ресторан, где каждый вечер ближе к полуночи действительно образовывался своеобразный клуб. Но карточная страсть все же дала о себе знать, и к концу второй недели пути я позволил поручику обучить меня сначала игре в вист, затем – в квинтич и, наконец, в преферанс. Я был вынужден признал правоту моего попутчика: свежие газеты теперь приносили все реже, ежедневная яичница с трюфелями в номер по утрам уже потеряла свой изысканный вкус, личные припасы, радовавшие нас в первые дни, иссякли, а красиво убранные столы, изящные стулья и шезлонги на палубе не ублажали взор, а лишь мешали под ногами при прогулке, когда я все же на нее отваживался. Спину и шею ломило от того, что в тесноте каюты приходилось передвигаться только пригнув голову; мы допили все запасы портера, нам осточертело шампанское, а водку мы в ресторане не заказывали, чтобы уж окончательно не потерять лица. Наконец одним солнечным утром мы прибыли в Астрахань – пестрый и шумный город, изъяснявшийся на столь большом количестве наречий, что понять местный говор сразу было довольно мудрено. Осень здесь еще почти не чувствовалась, но влажная, уже пропитанная дождями земля с пологих глинистых берегов, столь непохожих на зеленые холмы Самары, липла к сапогам и превращала старые мостовые между рядами беленых двухэтажных домов в грязное месиво. Свернув с площади, мы с Шапитиловым, навьюченные поклажей, прошагали пару сотен шагов вверх по узкой улочке. В одном из приземистых зданий, выходивших фасадом на реку, мы отыскали оружейную лавку. Отворив дверь и звякнув колокольчиком, мы зашли внутрь. После утреннего солнца лавка встретила нас потемками. Синие шерстяные занавески закрывали и без того небольшие окна, а широкое зеркало на противоположной стене, которое должно было зрительно увеличивать внутреннее пространство, лишь тускло и мрачно поблескивало в глубине помещения. По лавке, покачиваясь в воздухе, плавали клубы табачного дыма: за прилавком в белой сорочке, жилете и длинном буром кожаном фартуке стоял хозяин и курил черную трубку с изогнутым мундштуком. – Милости прошу, господа, – несколько вальяжно протянул он, всматриваясь в наши фигуры. – Мы как раз открываемся! Чем я могу вам помочь? – он вышел из-за прилавка и принялся раздвигать на окнах занавески. Лавку наполнил уличный свет. – Я хотел бы купить у вас револьвер, – ответил я, вспоминая советы Шапитилова. – Что-нибудь английское и не слишком тяжелое. Лицо продавца осветилось улыбкой увлеченного человека: – Понимаю! Совсем недавно мой поставщик привез мне последние английские новинки, и я, сударь, готов поклясться, что у меня найдется для вас то, что придется вам по вкусу. Хозяин сделал несколько шагов вглубь лавки, вынул из какого-то шкафа небольшой желтый деревянный ящик и, вернувшись, поставил его на прилавок. – Прямиком из Бирмингема для вас, господа, Webley Royal Irish Constabulary, – проговорил он с несколько нарочитым британским акцентом, поднимая крышку. – Небольшой и очень удобный в ношении полицейский шестизарядный револьвер с неразъемной рамкой и ударно-спусковым механизмом двойного действия: одним нажатием на спусковой крючок вы взводите курок и производите выстрел. Последняя мода!.. Я усмехнулся было его словам, но, поймав взгляд Шапитилова, только покачал головой: да, я так не успею оглянуться, как уже буду в курсе «моды» на револьверы, яды, кинжалы, или что там еще в чести у московских дворян?.. Я взял в ладонь крупную холодную рукоятку револьвера, покрытую мелкой насечкой. Оружие довольно удобно легло мне в руку. Я повертел его в солнечных лучах, отражавшихся в мутном зеркале за прилавком, и заглянул в его хищный короткий восьмигранный ствол. Продавец, вынув откуда-то точно такой же револьвер, щелкнул дверцей барабана, опустив ее вниз, и привычными ловкими движениями по очереди заправил в каморы полдюжины пузатых головастых патронов. Затем он эффектным поворотом пальцев вернул заглушку на место. Я взглянул на Шапитилова. Поручик, покрутив ус, кивнул мне: – «Уэбли» – это хорошая машинка. – Очень рекомендую, господа! – согласился с моим спутником продавец. – Отзывы – самые благожелательные!.. …Покинув лавку, мы с поручиком, как, вероятно, и большинство пассажиров парохода, в нашем дальнейшем пути воспользовались дилижансом, коих тут ходило немало. Днями напролет трясясь в длинной многоместной карете по ухабам Астраханско-Кизлярского почтового тракта, я заметил, что на дороге было довольно людно и, как мне поначалу показалось, вполне спокойно, однако с наступлением темноты здесь можно было все чаще встретить многочисленные ночные пикеты. Почтовые станции, на которых мы останавливались на ночлег – их названия я даже записал в блокнот: «Кумская», «Тараканская», «Арджихановская», – также постоянно охраняли вооруженные люди. – Что же, господин Арбелов, – хитро подмигивал мне Шапитилов, когда мы проезжали очередной расположившийся у дороги отряд конных казаков в широких черных бурках, серых черкесках с газырями на груди и больших папахах из овчины, – вы все еще считаете, что здесь уже много лет спокойно? Ставлю полугодовое жалование на то, что ваша подорожная грамота не позволяет вам нанять конвой! – Да, не позволяет, – развел я руками в ответ. – Не по чину! Но от Кизляра до Червленой – всего день перехода. Учитывая, как охраняются дороги, думаю, что добраться до станицы для меня не составит особого труда. – Докладываю вам, любезный Марк Антонович, что нужно быть остолопом, чтобы так думать! Псы Шамиля нам не угрожают, но вот его шакалы – вполне. Военные действия сейчас здесь не идут столь явно, чтобы про них писали в газетах и ежедневно докладывали государю. Но, смею вас заверить, характер и нравы местного населения за десять лет почти не изменились. А это значит, что прогулка по здешним дорогам без должной охраны через пару часов чаще всего заканчивается для самонадеянного путешественника смертью или пленом. – Тогда я остановлюсь в гостинице и тогда уж решу, как мне следует поступить в моем положении. Шапитилов захохотал: – Друг мой, здесь нет и никогда не было гостиниц! А чтобы где-то остановиться на постой, вам, как, впрочем, и мне, придется сперва нанести визит местному полицмейстеру. И еще: в отличие от вашей, моя подорожная предполагает по меньшей мере шесть казаков охраны. Поэтому я приглашаю вас присоединиться ко мне и, если вам хоть немного дорога ваша жизнь, настоятельно рекомендую воспользоваться моим предложением… …Семен Игнатьевич, местный полицмейстер, встретил нас более чем благосклонно. Я и не думал, что совсем посторонних путешественников можно принимать с таким радушием и гостеприимством! Сам Семен Игнатьевич ничем, кроме как, наверное, этим хлебосольством, не отличался; нет, еще, правда, бакенбарды у него были знатные: широкие, длинные, почти до воротника. Его жена обликом и манерами своими была под стать полицмейстеру: дородная добрая женщина, расторопными указаниями она тут же подняла на ноги всю прислугу, чтобы нам приготовили комнаты – выдержанные в восточном стиле, с украшенными оружием коврами на беленых стенах и стенными нишами, заменявшими жильцам шкафы и полки. Вечером мы спустились к трапезе в главную комнату, которая была убрана так же лаконично, как и наши. Там, восседая в свете ламп на огромном диване за длинным низким столом в окружении поблескивавших со стен сабель и ятаганов, нас уже ожидали хозяин с супругой. Они пригласили нас располагаться, и мы, все вместе устроившись рядком на этом бесконечном диване, сели ужинать. В зал внесли большое серебряное блюдо с бараниной. Кроме него, теперь на столе красовалась тарелка с большими пшеничными лепешками, ваза с фруктами и внушительных размеров глиняная бутыль с вином. Поручик не ошибся: вино действительно немного пахло керосином и еще будто бы какой-то смолой, но вкус его был приятным, сладковатым, чуть более приторным, чем у вин, к которым я привык. Отужинав, полицмейстер с Шапитиловым закурили. Дым медленно струился над их трубками; лишь иногда он сонно подрагивал от взмахов веера в руках супруги хозяина, которая со страстным любопытством принялась за расспросы: