– Я услышал, что вы, Марк Антонович, вернулись в город, и решил зайти, – Воронин неловко махнул мне перчатками, которые держал в руке и, поднявшись, принялся рассеянно поправлять на носу круглые очки. – Очень вам рад, очень рад, – произнес я с чувством охотника, все-таки нащупавшего рядом с собой на земле ружье, ранее выбитое из рук диким зверем. – Разрешите вам представить, милейший Иван Александрович, его сиятельство князя Евгения Константиновича Кобрина. Представляете, какой анекдот: из самой Москвы заехал ко мне в гости – меня, понимаете ли, проведать… Воронин удивленно, недоуменно и даже несколько испуганно взглянул на меня. – Да-да, я понимаю, что представлять сперва князя коллежскому регистратору, – ответил я на немой вопрос в его глазах, – вещь неслыханная, но мне, Иван Александрович, очень важно, чтобы вы хорошо запомнили эту минуту. Князь густо покраснел. Воронин, совершенно растерявшись, неуклюже поклонился князю. Я же в мыслях снова заряжал свое ружье. – Представляете, милый Иван Александрович, поездка в Москву может подарить множество прелюбопытнейших и полезнейших знакомств. Но, поверьте, приезд князя ко мне стал для меня полной неожиданностью. Если бы не этот серебряный набалдашник на вашей трости, я бы подумал, что вы, ваше сиятельство, – я повернулся в Кобрину, – просто-напросто переодетый актер, которого мои друзья подговорили разыграть меня. Но эта трость, настоящий образец ювелирного искусства, слишком дорога для провинциального актера! Да и ваше пальто, сюртук, галстук… Я даже боюсь предположить, сколько вы заплатили вашему портному! Не удивлюсь, что ваше инкогнито будет обсуждать весь город, – в своем воображении я еще раз спустил курок. Князь, надев на голову цилиндр, взглянул на меня поверх поредевшей макушки обернувшегося ко мне Воронина, и я понял, что мой выстрел попал в цель. «Да, князь, – подумал я, глядя на то, как мой высокопоставленный гость, покусывая губы, поправляет на своих запястьях манжеты тонких дорогих перчаток, – посмотрите на этого коллежского регистратора: простой честный человек, он не станет лгать в суде. Да, он подтвердит, что именно вас он видел в моем самарском доме в октябре 1869 года, с этой самой тростью в руках и в этом самом пальто на плечах. И вы можете сколько угодно доказывать, что вы не предлагали мне взятку, но сам факт того, что вы приезжали ко мне домой, очень многое скажет судьям». Без единого слова князь вышел из дома и быстрым шагом ринулся к калитке, за которой его уже ждала черная карета. «Удивительно: когда я заходил в калитку, никакой кареты не было… Любопытно, насколько хорошо все же князь осведомлен о моих передвижениях! Что же, ему доложили о том, что я выправил себе подорожную грамоту, дабы покинуть Москву? А я ведь совершенно не замечал за собой слежки…» – мне снова стало немного не по себе. Вероятно, подобные чувства испытывал и коллежский регистратор Воронин. Он, все так же растерянно стоя рядом со мной с очками в руке и глядя вслед князю, лишь тихо пробормотал: – Опасаюсь, что его сиятельство не оценит простоты провинциальной жизни и примитивности здешних нравов… – Неумение правильно оценивать предмет, – отозвался я, – порой может стоить очень и очень дорого… Глава VIII Пароход до Астрахани отходил на рассвете. Черная пролетка, запряженная вороной парой, грохотала по набережной, и я, катясь внутри нее без тени сна от утренней сырости и возбужденного предвкушения отплытия, наблюдал за медленным движением по направлению к городской пристани судна, носившего хищное и стремительное имя «Халзан». Шло оно неторопливо, будто с усилием прорываясь сквозь туман на реке, недовольно отвечая тягучим гудком на крики паривших над водой чаек. Птицы то появлялись, то исчезали в облаке мелких водяных брызг, и невозможно было понять, только ли их одинокая пара летает над волнами, или же кружит вокруг целой сотней огромная стая. Пароход же, в свою очередь, казался мне большим раненым китом, преследуемым крылатыми стервятниками. Вот появилась пристань, тоже кажущаяся неведомым островком в утреннем тумане. Вторя чайкам, раздались людские голоса. Пароход еще раз испустил гулкий стон и последним рывком ринулся к причалу. На берег полетели швартовые тросы. Подскочив к кнехтам – темным чугунным литым тумбам, – молодчики из швартовочной команды, громко переругиваясь, стали накручивать эти тросы аккуратными ровными восьмерками. Мне не хотелось лезть в самую сутолоку, ежесекундно подвергая себя опасности быть задавленным каким-нибудь огромным тюком из багажа владельцев палубных билетов. Эта публика была здесь самой многочисленной и самой пестрой. Доехать до ближайшего города, перевезти на продажу пару мешков с неизвестным содержимым – для этого не нужно было покупать билет в каюту, и, следовательно, пассажиров таких было много, и все они спешили занять место получше. Ожидая носильщиков, вынимавших из экипажей багаж, рядом со мной стояли, переминаясь с ноги на ногу, и более состоятельные горожане: несколько купцов, пять-шесть штатских младших чинов в черных пальто, семейная чета с румяным мальчишкой-гимназистом в лихо заломленной набок фуражке и группа офицеров, облаченных в изумрудные мундиры и серые шинели. Полусонные и замерзшие, сейчас мы не были охочи до представлений и непринужденных легких разговоров; с очередным гудком, оповещавшим на этот раз об отплытии парохода, мы не торопясь поднялись по трапу на палубу. Сняв шляпу и пригнувшись, я зашел в свою каюту. Довольно низкие потолки были тут единственным неудобством: столик с газетами, вешалки, умывальник, зеркало, пара аккуратно заправленных накрахмаленным бельем и мягкими клетчатыми пледами длинных узких коек, на которых можно было растянуться в полный рост, – самое время, чтобы продолжить прерванный столь ранним отъездом утренний сон! Едва я вошел, пол под моими ногами мягко качнулся: это пароход, едва заметно дернувшись, отошел от пристани. Я поставил саквояж на койку, ослабил на шее тугой узел шелкового платка и выглянул в иллюминатор. Внизу, под бортом, бурлила река, а покинутый берег, отдаляясь, тонул в густом тумане. Дверь скрипнула, и в каюту вошел офицер. Недовольно бросив взгляд на низкий дверной проем и невысокий потолок, он снял с головы форменное серое кепи со свисавшим над кокардой и козырьком пушистым черным султаном и двинулся к соседней койке. Угловатые линии жесткой серой шинели подчеркивали широкие плечи и крепкую шею вошедшего, а чуб из светлых вьющихся волос и аккуратно подровненные и закрученные вверх усы делали их обладателя точь-в-точь похожим на удалых рубак, которых привычно изображает рука безвестного художника на красочных ярмарочных лубках. – Позвольте представиться, сударь, – прогудел он, щелкнув каблуком об пол, – поручик Шестнадцатого Нижегородского драгунского полка Николай Алексеевич Шапитилов. – Купец второй гильдии Марк Антонович Арбелов, – повернувшись к моему попутчику, ответил я. Поручик, удовлетворенно кивнув, бросил на койку военный походный сундучок и два вещевых мешка. – Квинтич или преферанс? – не тратя времени на лишние слова, спросил он, стащив с себя шинель. – Нет такой привычки, – ответил я, сев за стол. – Боюсь, из меня получится плохой партнер. По лицу Шапитилова пробежала тень разочарования. – Скверно-то как, – процедил он сквозь зубы, смерив меня взглядом. Я взял в руки лежавшую на столе свежую газету. Их было тут несколько, включая довольно новые номера английских и французских изданий; был здесь даже сибирский «Амур», но сверху, конечно же, красовались знакомые мне с юности «Самарские ведомости». Шапитилов, одернув на себе новенький изумрудный мундир, поставил на стол свой походный сундучок. Вещица это была крайне занимательной; впрочем, мне такие встречались и ранее. Из сундучка на свет появились маленький самовар и металлическая кружка. Чуть подумав, поручик вынул вторую кружку, сестру-близняшку первой, и снова обратился ко мне: – Но от чая же вы не откажетесь? – От чая не откажусь, – я отложил газету в сторону. – И то ладно! Вы уж извините, но дорога без хорошего партнера по карточной игре, когда впереди долгие дни смертельной скуки в пути, это из рук вон плохо! А вы газетенкой хотите спастись! Смешно-с! Впрочем, вы далеко едете? – До Астрахани, а там через Кизляр до станицы Червленой. – Вот как? Да нам с вами, стало быть, до конца вместе ехать! Мне вот, поверите, почти туда же надо! Так что нам уж, поди, месяц вместе путешествовать! Черт возьми, вот уж точно не задалась поездка! И в карты не играете! Вы простите великодушно… Поручик подхватил самовар и выглянул за дверь. Вручив коридорному свою ношу и отдав необходимые распоряжения, он вернулся и продолжил вынимать из мешка припасы. – Я первый раз вижу человека, едущего до Червленой без мундира, – сказал Шапитилов, видимо, все еще думая о своих картах. – Торговые дела ведутся и на Кавказе, – уклончиво ответил я. – Торговые дела, – поручик, захохотав, сел за стол напротив меня, разворачивая свои большие бумажные свертки. – Мне известен на Кавказе только один вид торга. Нет, точнее, два: торговля краденными баранами и торговля краденными людьми. Что из этого вас более интересует? В одном из свертков лежал запеченный молочный поросенок, фаршированный гречневой кашей, в другом ровными рядками были уложены пироги. И поросенок, и пироги без промедления перекочевали на небольшой оловянный поднос, также появившийся из недр походного сундучка. – В моем случае, керосин, – ответил я. – А если говорить точнее, нефть. В купеческих кругах не прекращаются разговоры о перспективности ее добычи. – Вы серьезно? По мне, казенное освещение улиц едва ли сможет дать большой куш. Хотя, вам, наверное, виднее… кхм, виднее, за что получать пулю на горной дороге. Угощайтесь, пожалуйста, – с улыбкой пригласил меня к трапезе Шапитилов. – Видит бог, если и хороший стол не входит в ваши интересы, я буду вынужден просить себе другое место на этом чертовом пароходе. А мне, право, не хотелось бы этого делать! Но уж простите мне мою прямолинейность: ехать на Кавказ без карт – это ни в какие ворота!.. В конце концов, нас ждал долгий путь… Я взял с блюда пирожок. – Говорят, что военных действий на Кавказе уже давно не ведется, – сказал я, усаживаясь поудобнее. Поручик большим складным ножом умело резал поросенка, который источал теперь такие ароматы, что отказаться от угощения было просто невозможно. – О, а никто и не говорит о военных действиях. Но мирная жизнь здесь, – поручик повернул лезвие вниз, к поверхности стола, – и там, – он ткнул клинком в потолок, – это совершенно разные понятия… Надеюсь, вы хоть при оружии? Я отрицательно покачал головой: – Предпочитаю в своих делах обходиться без него… Шапитилов чуть не поперхнулся куском мяса, который за секунду до этого снял с ножа и отправил себе в рот. – Вы едете на Кавказ с голыми руками?.. – он принялся внимательно изучать мою персону, будто пытаясь удостовериться, в добром ли я здравии. – Наша пресса давно уже пишет об успехах русских войск и тяжелой руке наместника Его Императорского Величества… В дверь постучали: это человек принес самоварчик. Запах жженых еловых щепок дополнил букет ароматов в нашей каюте. – Так зачем все же нелегкая понесла вас именно на Кавказ? – поручик, искоса поглядывая на меня, принялся хлопотать вокруг самовара. – Еду на нефтяные разработки у горы Сура-корт, – ответил я, расправившись с пирожком. – Говорят, хозяева задумали в будущем году выставлять их на торги. Вот я и решил съездить и взглянуть на место своими глазами, поговорить с нужными людьми, а там и договариваться будет удобнее. – А потом? – Возможно, я куплю их. – Кот в мешке, – фыркнул Шапитилов, – вечный кот в мешке. Даже если сегодня в тех краях все спокойно, завтра налетит отряд горцев, и пиши пропало… – Но приносят же они прибыль сейчас, почему не смогут приносить выгоду и впредь? – Ума не приложу, что вы понимаете под выгодой! Начинка для фонарей! Да какую это может принести прибыль? Вот знаете, как на Кавказе используют эту самую вашу нефть? Обмазывают ею огромные бурдюки с вином. Черт знает зачем, но вино вроде как лучше хранится. Только пахнет уже преотвратно! На вкус еще ничего, но сам запах… А местные, что самое забавное, ничего не чувствуют: свое вино от нашего портера не отличат. Так что на Кавказе устав какой? Едешь в те края – бери портер! Поручик смерил взглядом самовар и достал старую солдатскую флягу. Она была помята и изрядно потрепана, что не слишком сочеталось с новехоньким мундиром и добротным содержимым походного сундучка. Но поручик заботливо обтер ее и поставил на середину стола. – Стаканчик портера таким влажным холодным утром куда полезней для здоровья, чем дрянной казенный чай, – улыбнулся он, покручивая ус. – Что ж, – ответил я, – давайте не портить поросенка чаем, да и фляга у вас чрезвычайно интересная. – Вы тоже заметили? – мой попутчик вынул пробку и разлил портер по кружкам. – А ведь она у меня с самой кавказской кампании. Уже лет десять, почитай, ну, может, без малого. Вот тогда все знали, насколько опасно в тех краях. И мы знали. Но дело свое сделали. Так что фляга моя – это память о временах, когда люди были людьми, друзья – друзьями, враги – врагами, а служба не состояла только лишь из проверок караулов, борделей и карт. Так что я рад моему новому направлению на Кавказ. Посмотрим, насколько там сейчас спокойно!.. Мы отхлебнули из кружек. Портер и действительно был вполне приличным, а уж с ломтиком поросенка – так и вовсе восхитительным. Наша трапеза теперь не слишком походила на легкий утренний завтрак, но от нее почему-то повеяло бесшабашным духом путешествия, который я так любил в своих заграничных торговых поездках.