– Почему же? – Вам стоит знать подробности того дела с Грузновым, – уклонился следователь от прямого ответа. – Я весь внимание! – я отложил вилку в сторону. Петр Дмитриевич поглядел на меня уже чуть помутневшими глазами: – Меня вызвали на место, как только обнаружили труп. Нашла его прислужница, которая обычно прибиралась у Грузнова. С ней от увиденного случился припадок, и по приезде, когда рядом уже находились дворник и еще несколько обитателей дома, я не смог задать ей ни единого вопроса: несчастная просто билась в истерике, поэтому я поручил ее приехавшему со мной врачу, а сам отправился в комнату… Он расстегнул ворот мундира. От неловкого взмаха руки одна медная пуговица отлетела прочь и, звеня, покатилась по полу. Данилевский-старший, не обратив на это внимания, продолжил, казалось, вспоминать свой когда-то составленный по всем правилам доклад: – Посредине комнаты стоял стул. К нему был привязан труп молодого человека. То, что человек этот был мертв, можно было понять сразу – еще до того, как пришлось бы прикоснуться к нему. С такими увечьями на теле люди не живут… Следователь глухо постучал сжатым кулаком по столу: – Раны наносили кастетом и ножом, в этом у меня сомнений не возникло. Били и резали его по голове и по лицу, причем, судя по кровоподтекам и состоянию ран, довольно долго и размеренно. Знаете, как, бывает, в трактире в запале пьяной драки мазурики и медвежатники кричат друг другу: давай, мол, подь сюды, я щас тя, милок, на ломти, на лоскуты резать буду! Вот так вот оно сейчас и выглядело… Можно было предположить, что убитого пытали, но… Присутствовали детали, которые опровергали эту версию: рот трупа был завязан белым шелковым шарфом, который не позволял несчастному кричать, и, судя по следам крови на теле и на шарфе, его не снимали с жертвы с самого начала и до самого конца экзекуции. Да, это была просто экзекуция. Просто убийство. Просто жестокость… Вещи были на месте, хотя в комнатах и царил беспорядок. Под кроватью я обнаружил наполовину собранный чемодан. Видимо, когда постучали в дверь, Грузнов закрыл его и поспешно отправил под кровать. По-моему, он чувствовал некую явную опасность, заставившую его принять решение о скором отъезде, даже бегстве, хотя до того никому из обитателей дома или слуг он ни о чем подобном не говорил, и дела его, как я проверил позднее, отлучек не требовали… Петр Дмитриевич покачал головой и вздохнул: – А далее факты, как мозаика, начали складываться в очень нехорошую картинку. Белый шарф был вещицей явно недешевой, и убийцы уже, видимо, перед уходом вспомнили о нем и оторвали у шарфа самый край. Зачем? Я полагаю, затем, чтобы скрыть вышитые на нем инициалы или какой-то иной узнаваемый знак. Можно, конечно, подумать, что бандиты просто воспользовались ворованной вещью, но тогда отрывать край шарфа они бы не стали. Зачем им это, правда же?.. Теперь уже я, не спрашивая разрешения, наполнил лафитник Данилевского-старшего горькой и протянул ему тарелку с селедкой. Он кивнул мне в знак благодарности и взял рюмку в руку: – И еще виноград… Я обнаружил в комнате кисть винограда. А тогда уже стояла зима, и виноград был дорогой диковинкой на столах у знати. Он не мог принадлежать Грузнову: я нигде так и не нашел блюда, на котором он мог бы храниться до прихода убийц. Недоеденная кисть винограда, небрежно брошенная на уже забрызганный кровью стол, выплюнутые на пол косточки – все это, пусть и косвенно, показывает мне, что убийца, либо же тот, кто присутствовал при истязании и убийстве, был из зажиточных, возможно даже, что из высшего общества. Очень хладнокровен и очень жесток! Согласитесь, что поедать виноград, убивая или присутствуя при жестоком убийстве, – это… Эта деталь характеризует едока особенным образом. Похоже, что убийца был не один. Вероятнее всего, их было несколько: одному противнику Грузнов мог бы оказать какое-то сопротивление, а вот когда их двое-трое, все уже выходит по-иному… Следователь опорожнил рюмку, поставил ее перед собой на стол и в молчании уперся взглядом в ее стеклянное дно. – Что же дальше? – осмелился я спросить его после пары минут тишины. – Что дальше? Обо всем этом я написал в отчете прокурору для возбуждения следственного дела. Отчет, видимо, дошел до самого господина адъютанта московского обер-полицмейстера, его сиятельства князя Кобрина. Пусть он мне и не начальник, мне пришлось принять его приглашение на аудиенцию. Я не стану передавать разговора целиком, но… В общем, мои доводы о шарфе безжалостно раскритиковали, и мне порекомендовали искать убийц среди скупщиков краденного, а самого покойного Грузнова подали как участника некой банды, члены которой свели счеты при очередном дележе добычи. Эта версия была просто несостоятельной, и ухватить хоть какую-то нить здесь не представлялось возможным: Грузнов вел хоть и уединенный, но открытый и непримечательный образ жизни, в тишинских или других воровских кварталах его не видел никто и никогда. Долгов у него не было, в карты он не играл, за какими-то дорогими вещами не гнался. Даже невесты или любовницы не имел! Соседи отзывались о нем только самым лучшим образом. Это был тупик… Я отправил нескольких человек сразу после убийства обыскать ближайшие дороги и сточные канавы, но ни кастета, ни обрывка шарфа не нашли. Версия со скупщиками краденого провалилась, и пару недель спустя дело положили, что называется, «в долгий ящик», а расследование почти прекратилось. Я все же пытался сопоставить детали, брал на дом отчеты по схожим делам, которые заводились у нас в последние несколько лет. Почерк этого преступления явно был другим. Я уже был склонен признать, что начальство право в том, что так быстро потеряло интерес в этому убийству, но вот тут-то и появился мой любознательный племянничек. Еще какая-нибудь неделя, и я бы уже был занят каким-то другим делом, и тогда необходимые мне подробности и обстоятельства могли бы остаться незамеченными. Но Господь Бог, видимо, распорядился иначе, и Андрей дополнил картину преступления теми деталями, которые я тщетно пытался найти сам: мотивом и связью с другими событиями… Петр Дмитриевич провел взглядом по комнате, затем с некоторым усилием поднялся с места, сделал несколько шагов к противоположной стене, наклонился, поднял с пола поблескивавшую в тусклом свете ламп медную пуговицу, почистил ее об край рукава, потом положил свою находку в карман кителя и снова уселся за стол: – После рассказа Андрея я увидел это дело по-другому. Теперь было все понятно и объяснимо: и настойчивая рекомендация заняться проверкой совершенно нелепой версии, и внимание к преступлению верхушки нашего ведомства. Да, когда я после разговора с Андреем захотел перепроверить улики, выяснилось, что все вещественные доказательства, связанные с недавними делами, приказали перевезти в другое помещение, и шарф, снятый с тела Грузнова, при перевозке каким-то образом затерялся. Я даже написал рапорт по этому поводу, но никто ничего не видел, не слышал, и стало ясно, что шарф утрачен безвозвратно. Вот на этом, хотел бы я сказать, все и закончилось: родителей у Грузнова в живых уже не было, поэтому лишних угрызений совести я не испытывал. Впутывать и далее своего племянника я не собирался: ему и так неплохо досталось после случая с Барсеньевым. Кстати, дело о смерти юного Барсеньева заведено не было, и вся эта история и вовсе прошла бы мимо меня, поскольку я все-таки занимаюсь более сложными делами. Лишь наведя справки исключительно ради собственной осведомленности, я узнал о смерти в маленькой провинциальной лечебнице его матери, Анны Устиновны. Следователь отодвинул от себя пустую рюмку и нахмурился: – С каждым витком этой истории закрывать глаза на все ее подозрительные обстоятельства становилось все сложнее. Не исключено, милейший Марк Антонович, что мы с вами являемся свидетелями довольно опасного и страшного явления – рождения и становления преступника или даже группы преступников. Они уже почувствовали вкус крови, и теперь жажда охоты в них будет только усиливаться, а безнаказанность, которую они, несомненно, чувствуют, – лишь соблазнять на новые и новые преступления. – Разве такое бывает? – удивился я. – Ведь, насколько я понимаю, мы с вами подразумеваем одних и тех же персон, а они, черт возьми, не дикари какие-то. По меньшей мере, они воспитаны и образованы… – В данном случае это неважно, – перебил меня Данилевский-старший. – Нельзя сказать, что аморальность присуща представителям только какого-либо одного сословия, как и невозможно заключить, что положительные качества свойственны одним людям и несвойственны другим только по праву рождения. Дворяне присвоили себе обладание честью, которую, дескать, только они одни и могут иметь и до исступления ревностно защищать от любых посягательств, но подлецов среди них никак не меньше, чем среди тех, кто родился в деревенском хлеву или в курной избе. Кажется, что преступления творят темные подлые людишки из низов от бедности и от убогости нравов. Но убогость нравов в высшем обществе сегодня взращивается и лелеется. И преступлений совершается не меньше. Можно воровать кошельки, можно подворовывать милостыню в свечном ящике в храме, а можно умело играть краплеными картами и выигрывать состояния. Можно продавать себя в надежде на то, что ты будешь сыт и обогрет, а можно так же продать себя за возможность пару раз в год уезжать от нелюбимого мужа на курорт в какую-нибудь Ниццу или Баден-Баден, дабы фланировать там в брильянтах и мехах с бокалом «Вдовы Клико» в руке в окружении сонма почитателей. Я могу привести сотни таких примеров, но все это будут обыкновенные преступления или просто проступки человеческие, совершенные по слабости духа. Тут же дело совсем другое! Тут не слабость духа, а будто вызов Богу или же, если говорить точнее, ощущение вседозволенности, и оно неумолимо разрастается, подобно карциноме. С убийства Савельева прошло чуть более года… Они, меж тем, окрепли. Прочие их преступления совершены тайно, под видом внезапно случившейся с жертвой немощи, болезни, а с Грузновым они явно рисковали быть замеченными, но их это не остановило, а, подозреваю, даже, напротив, раззадорило. Заметьте, Грузнов не был отравлен, хотя смерть его явно может быть связана только с завещанием Савельева. Но убийство было проделано будто бы всем напоказ. Это значит, что опасность гораздо больше, чем мы предполагаем. И главное: если для вас корень зла – старший Кобрин, то для меня же – совсем не только он один. Тут явно прослеживается сговор нескольких лиц. И князь вполне может быть хозяином этой своры, но кто-то же выступает его подручными! Нам надо выявить и найти их всех, ибо они, подобно стае волков в холодную зиму, готовы войти в нашу деревню и растерзать всякого, кто встанет на их пути. И употребляя слово «растерзать», я, вспоминая об участи несчастного Грузнова, к сожалению, отнюдь не прибегаю к метафоре. – А что думают обо всем этом ваши сослуживцы? – спросил я. Петр Дмитриевич махнул рукой: – Не забывайте, Марк Антонович, что дело у нас есть одно – убийство Ивана Петровича Грузнова. То, что смерти обоих Барсеньевых были насильственными, надо еще доказать. А поданные ими жалобы толком и не рассматривались, и едва ли кто-нибудь, кроме нас с вами, видит весь размах этой трагедии… Он снова махнул рукой, налил себе стопку и выпил ее. Мы некоторое время молча сидели за столом и смотрели в пустоту перед собой. Ворох мыслей роился в моей затуманенной голове, но ни одна из них все никак не могла оформиться в нечто строгое и стройное. И вдруг из этого клубящегося черного облака до моего разума донеслось имя купца Грузнова… В письмах и дневнике Барсеньева упоминалась только фамилия, а в переписке его матери… Иван Грузнов… Ваня Грузнов… – А как выглядел этот Грузнов? – осведомился я. – Молодой человек, наверное, чуть младше вас, рыжеволосый, довольно плотный фигурой. Я бы даже сказал, что упитанный, – бесстрастным голосом ответил Петр Дмитриевич. Ранее эта фамилия ничего мне не говорила. Сейчас же мне показалось, что я ее где-то слышал: что-то уж больно знакомое! Полный рыжий молодой мужчина… Я пытался и все никак не мог уловить ускользавший от меня куда-то в глубины памяти образ… – Вы справлялись о нем? – спросил я. – Справлялся. Он уже долгое время жил в Москве, но родители его родом из ваших мест. Его отец был дружен с Савельевым, и после смерти отца Ивану Грузнову предложили неплохое место, служа на котором, он быстро сколотил начальный капитал и дальше уже занимался исключительно своим предпринимательством. Впрочем, поддержки Савельева он отнюдь не лишился, а даже, скорее, наоборот… И вот тут мне, наконец, удалось ухватиться на старое воспоминание. Я вспомнил визиты к нам самого Савельева. Иногда он появлялся у моего отца со своим рыжеволосым компаньоном, крупным краснолицым мужчиной. Ни чина, ни даже имени его я тогда не знал и не помнил позже, зато… Верно, его сын учился с нами в гимназии. Недолго, совсем недолго – месяца три-четыре, не более. Да, мы даже сидели в классе недалеко друг от друга!.. Перед моим внутренним взором, сильно замутненным выпивкой, вдруг возник вид рыжего взъерошенного затылка. И еще как-то раз поздней весной мы, сидя верхом на заборе, провожали закат и ужинали свежей сдобой, а потом я неудачно сверзился на острые камни и поранил обе коленки, испортив при этом свои брюки, и матушка моя пила успокоительные капли весь следующий день… Да, это был Грузнов! Иван Грузнов! Боже, мы даже на рыбалку один раз с ним ходили: я, он и Корзунов! Ставили ввечеру сети и поутру их проверяли… А вот сейчас это был уже совсем не набор букв, складывающийся в фамилию, просто написанную на листе бумаге. Это был уже живой человек. Более того, для меня теперь это был мальчишка из моего детства, неловкий и несуразный, но знакомый, свой. Зачем?! Как мне теперь забыть обо всем, что Данилевский-старший рассказал мне о последних минутах его жизни? Стул, кастет, шарф, пятна крови, объеденная кисть винограда, чемодан… Они плыли в моем мозгу, чередуясь и обгоняя друг друга. Виноград, виноград… Им не нужны были деньги, им не нужны были сведения, их было несколько… Разбитые коленки, порванные гимназические форменные брюки… Рыжие волосы, измазанные в крови, наверное, становятся буро-коричневыми… Или медными… Или черными… И караси… Он одного за другим вынимал их из сетки и передавал мне, а я опускал рыбу в кадку с водой… И сдобные булки для ужина… Ужина верхом на заборе в свете угасавшего пламени майского заката… Утром… Да, кажется, утром я проснулся от свиста, который пронзал мой висок, как если бы туда вкручивали большой и тупой шуруп. Я с трудом открыл глаза. Вчерашняя комната… Ого, я здесь еще и ночевал? Вчерашняя комната едва заметно плыла вокруг меня, как карусель на ярмарке. Я лежал на своей широкой лавке, под головой моей темнела коричневая кожаная подушка, а сам я был накрыт от шеи до ступней большим серым шерстяным солдатским одеялом. Я поднял голову и, откинув свое покрывало, оглядел себя: да уж, спать в сюртуке и жилете, да еще и обутым в сапоги мне еще не доводилось!.. Очередная свистящая трель заставила меня вздрогнуть и поморщиться. Я обернулся на звук: Данилевский-старший стоял под лампой перед зеркалом небольшого умывального прибора на колесиках и брился, фальшиво насвистывая что-то из Вагнера. – А, вы проснулись? – сказал он, наконец-то прекратив свои музыкальные упражнения. – Это хорошо, а то у меня служба… Кстати, уборная – вот там… – и он указал концом лезвия бритвы на маленькую дверь в стене. Вернувшись, я увидел на столе два стакана с мутной жидкостью, тарелочки с семгой и с красной икрой, чашки с кофе и большую сковороду с горячей яичницей. – Только не говорите мне, что в этих стаканах… – попытался я неуклюже пошутить, превозмогая сильную головную боль. – Нет, совсем не то, что вы подумали, – улыбнулся следователь. – Отличный рассол! Всячески рекомендую. И от яичницы отказываться тоже не стоит. Вы даже, наверно, не подозреваете, сколько она стоит в этом заведении!.. – Я не хочу затруднять вас расходами в связи с нашей встречей… – начал было я, но Петр Дмитриевич перебил меня: – Не беспокойтесь! Это заведение отпускает мне подобные ужины и завтраки по особым расценкам. – Каким же? – спросил я, залпом опорожнив свой стакан с рассолом, действительно весьма вкусным. – Я иногда могу тут переговорить со здешними посетителями, а здесь ведь появляются только лучшие представители как дворянского, так и купеческого общества. Это позволяет не допустить множества ненужных слухов и сплетен. В ответ же наше ведомство всячески оберегает предприятие Бубновского как источник огромного количества сведений. Ну и на некоторые неприятные инциденты мы тоже можем закрыть глаза: здесь порой случаются самоубийства, и огласка способна нанести сокрушительный удар по реноме заведения. – То есть здесь просто очередное дно для людей с деньгами? – Нет, что вы! Деньги здесь решают далеко не все. Это, скажем так, закрытый клуб, вроде английского, только чуть иного свойства. Попасть сюда можно лишь по рекомендации, и, поверьте, очень весомой. Дам, пусть даже самого высокого положения, вы здесь, например, не увидите никогда, ибо вход сюда им заказан. К слову, заведение Бубновского сохранило очень много репутаций, поскольку богатые мещане, армейские генералы, купцы первой гильдии или даже князья, будучи в непотребно пьяном виде, не пугают прохожих ночью на московских улицах, а спокойно, тихо-мирно, как и мы с вами сегодня, просыпаются поутру вот на этих самых лавках и радуются, что есть в городе хоть одно место, где можно позволить себе пьяный разгул без опасений на следующий день встретить о себе в утреннем дешевом листке колкую заметку, тиснутую для охочей до потехи черни. Такие вот комнаты, как эта, занимают вперед, часто за месяц-два, а в Масленицу сюда так и вовсе не попадешь: все расписано! И стоит, опять же повторюсь, этот «нумер» весьма немалых денег. Так что, несмотря на скромность обстановки, предлагаю насладиться всеми ее преимуществами. Яичница у них всегда отменна! Покорнейше прошу, присоединяйтесь! – Данилевский-старший заложил салфетку за воротник и с удовольствием принялся за еду. У меня аппетита не было, но пряный запах кофе и аромат, сочившийся из сковородки, все-таки заставили меня придвинуть ближе тарелку и вооружиться вилкой. После завтрака и чашки и вправду отличного кофе голова моя заметно прояснилась, и я почувствовал себя вполне сносно. – Я очень благодарен вам за ваш рассказ, – сказал я, отставляя в сторону тарелку, – но в чем все-таки цель нашей встречи? – В том, что вы, Марк Антонович, влезли в осиный улей, – ответил мне следователь, – но я готов вам помогать, и не потому, что вас всячески рекомендует мне мой племянник, а потому, что я привык все же раскрывать дела, за которые я берусь. И потому, что не вижу смысла в своей работе, если люди на улицах и в лечебницах у нас будут десятками умирать от подозрительной «холеры» или «дизентерии», как охотно пишут нерадивые доктора в их скорбных листах. Я не могу быть уверенным, что меня не отправят в отставку раньше Кобрина, но, если на своем месте я могу что-то предпринять, я это сделаю. Считайте, что я выполняю свой профессиональный долг так, как я его понимаю. И делаю это по трезвому расчету: Грузнов собирался бежать и потому едва ли представлял угрозу для своих убийц. А это значит, что любой из нас – я, мой племянник, вы – находится в той же опасности, что грозила ныне покойному Грузнову. И напасть первым будет правильнее! Барсеньев еще мог тихо и незаметно уехать обратно, но мы с вами уже, боюсь, нет. Выходит, нам остается лишь тщательнее следить за тем, что мы едим и пьем, и бороться, – Данилевский-старший протянул мне руку. – И не думайте возражать, что, мол, не хотите втягивать меня в эту историю: я уже погряз в ней куда больше вашего. – Спасибо, Петр Дмитриевич! – я пожал его ладонь. – Похоже, я обзавелся по-настоящему сильным союзником! – Что же, Марк Антонович, тогда будем считать наше знакомство состоявшимся. А теперь разрешите мне откланяться! Пора на службу! – кивнул мне в знак прощания следователь. – Если вам понадобится что-то мне сообщить, можете смело располагать моим племянником… Вечером того же дня ко мне в гостиницу зашел Корзунов. Его появление помогло мне все же вынырнуть из хмельной дремоты, в которой я пребывал с того самого момента, как добрался домой из заведения Бубновского. Сунув прислужнику монету, Корзунов отправил его за горячим самоваром. Через четверть часа я, набросив на сорочку домашний халат, уже устраивался поудобнее в кресле с чашкой чая в руках. Корзунов молча сидел на стуле напротив меня и, улыбаясь, помешивал в своем стакане сахар. – Слушай, Шура, – вдруг встрепенулся я, – ты же, вроде, знал Грузнова… Ты помнишь его? – Грузнова? – отозвался Корзунов. – М-м-м… Да, он, кажется, учился когда-то с нами в одной гимназии. Правда, совсем недолго. Я никогда и не вспоминал о нем… – Ты не сталкивался с ним за те годы, что служишь в Москве? – Кажется, нет… Впрочем, ей-богу, не помню! Мы если и сходились с ним в детстве, то так кратко, что теперь я, поди, и не признал бы его, встреть я его на улице. – Удивительно! Ты провел в Москве более десяти лет и ни разу с ним не виделся, хотя твой хозяин и его отец были друзьями и компаньонами…