– Да, понимаю, – отозвалась Аглая Петровна. – Пусть его посланник отрекомендуется представителем какого-нибудь благотворительного общества или кем-то еще в подобном духе, и тогда, надеюсь, в суде ничего не выплывет. Если вам с Данилевским удастся что-то узнать у Бородина и уговорить его дать показания, это будет неплохим подспорьем в нашем деле. До этого говорить о какой-либо опасности слишком рано. – Хорошо, я сделаю так, как вы сказали, – Аглая Петровна, едва коснувшись кончиками пальцев моей руки, взяла у меня деньги и спрятала их за отворот рукава. – Это все, что я хотел вам сообщить. Теперь позвольте мне помочь вам сесть в экипаж, – предложил я. – Нет, не стоит, благодарю вас, – ответила Аглая Петровна и, уже готовясь уйти, вдруг замерла на месте. – Вы спрашивали меня, хочу ли я отомстить… – Да, спрашивал. Девушка повернулась ко мне: – Так вот нет! Просто я не хочу больше бояться. Не хочу больше опасаться быть опозоренной, не хочу жить с ощущением в теле и в голове этого острого крючка, дергая за который, можно заставить меня подчиниться своей злой воле! Не хочу терпеть в себе эту слабость и оставить ее внутри на всю свою жизнь, сделав ее неотъемлемой частью моей натуры!.. Страх, опасение возразить, подать голос против несправедливости со стороны более сильного – нет, я не хочу этого! Нельзя терпеть такое в себе всю жизнь, иначе это станет настоящим адом… Аглая Петровна, замолчав, протянула мне руку для прощания. Склонившись к ней, я внезапно понял, что последние мои сомнения теперь полностью отпали. Глава VI Данилевский появился у меня в гостинице вечером того же дня. Он был взволнован и возбужден. – Я надеюсь, что у вас сегодня более не назначено встреч, – выпалил он с порога, не тратя времени на приветствия и прочие подобные пустяки, – мне очень надо свести вас с одним моим знакомым. Это будет очень полезное знакомство, не сомневайтесь. Тут совсем недалеко, и нас уже ждут! Так что покорнейше прошу: едемте!.. Через несколько минут мы уже тряслись в экипаже. Я в молчании глядел, как за окном проплывали знакомые и незнакомые мне бульвары, улицы и переулки, фасады домов и купола церквей. Как я ни ломал голову, догадаться о цели нашей поездки у меня все не выходило. – Куда мы все-таки едем? – наконец не выдержал я. – Мы направляемся в заведение Бубновского, – отозвался Данилевский. – Какого такого Бубновского? – О, это занимательнейшее место, вы не пожалеете! Там подают очень приличную водку и закуски, и к тому же совсем нет общего зала – только комнаты для одного-двух человек: окон нет, стены без обоев, стол без скатерти и пара стульев или лавок, так что нанести урон обстановке просто не получится. Посуду можете колотить, сколько влезет! Там можно от души побуянить и при этом безо всякого ущерба для репутации, ибо все очень конфиденциально и секретно. Тем сие заведение и славится: очень высокой платой за вход и тем, что просто так туда не попасть… – Кажется, я не любитель побуянить, – ответил я, еще более заинтригованный. – Пусть так, но вам там придется по вкусу! Не извольте волноваться, скоро вы все узнаете… Через пару минут карета остановилась у странного длинного и мрачного здания, второй этаж которого, вероятнее всего, занимали какие-либо конторы. Мы вышли из экипажа и, пройдя пару десятков шагов, постучали в незаметную маленькую дверку, которая, видимо, вела вниз – в подвальные помещения. Дверь скрипнула, и перед нами выросла рослая фигура швейцара весьма представительного вида. – Что изволите, любезнейшие господа? – почтительно осведомился он, с некоторым подозрением взглянув на Данилевского, который стоял передо мной. – Этот господин приглашен к Петру Дмитриевичу на обед, – сказал студент, кивнув головой в мою сторону. – О, конечно-конечно! Вас, милейший, уже давно ждут, – швейцар посторонился, пропуская меня внутрь. Данилевский остался за порогом. – А как же вы? – обернулся я к студенту. – Я же говорил: не более двух человек, – шепнул он мне в ответ. – Таковы правила заведения. К тому же, полагаю, вам будет удобнее побеседовать с Петром Дмитриевичем с глазу на глаз. За швейцаром я спустился по лестнице в узкий подвальный гулкий коридор. Здесь и вправду не было ни столиков с пепельницами или цветами, ни рисунков или гравюр, обычно украшающих стены подобных заведений, ни даже ткани, прикрывавшей бы голые стены. По обе стороны прохода в полумраке виднелись одинаковые прямоугольники массивных дубовых дверей. У одной из них мы остановились, и швейцар тотчас щелкнул в замке ключом: – Пожалуйте, милейший, милости просим! Я вошел внутрь. Передо мной стоял большой темный стол с двумя широкими лавками, приставленными к нему по бокам. Больше в комнате из обстановки не было ничего, ни одного лишнего предмета, если не считать свисавшего с крючка шнура для колокольчика да пары подслеповатых ламп, прикрепленных к стене высоко под потолком. За столом сидел человек в строгом темном мундире. Аккуратно зачесанные назад волосы, бритый подбородок и усы с бакенбардами, подобные тем, что изволил носить на своем царственном лице сам государь император, придавали незнакомцу солидный и внушительный вид. На столе перед ним стоял уже початый большой четырехгранный штоф с водкой, миска соленых огурцов, плошка с кислой капустой, деревянная тарелка с селедкой и маленький чугунок с дымившейся горячей картошкой. Я не пью водку в качестве напитка «для разговору», для меня она – лишь необходимость для согрева тела в зимних путешествиях или после крещенской проруби, но запах в комнате от картошки и огурцов стоял такой соблазнительный, что я невольно восхитился этим аппетитным и совершенным в своей простоте столом. – Здравствуйте, Марк Антонович! – незнакомец поднялся со своего места и протянул мне руку. Он был невысок ростом, но весьма широк в плечах. Я услышал, как за мной закрылась дверь, и в замке снова щелкнул ключ. – Прошу простить меня за излишнюю мистификацию, – сказал человек в мундире, – но здесь нам познакомиться будет куда удобнее, чем где бы то ни было еще. Разрешите представиться: Петр Дмитриевич Данилевский. Я снял с руки перчатку и пожал его ладонь. Петр Дмитриевич жестом пригласил меня к столу: – Доставившему вас сюда молодому человеку я имею несчастье приходиться дядей и, дабы более не морочить вам голову, сразу скажу, что на службе я состою в должности судебного следователя. А о ком и о чем пойдет наш дальнейший разговор, думаю, вы и сами догадаетесь. – Следователь? – спросил я, занимая место за столом напротив моего визави. – То есть, вы знали дело во всех подробностях, когда Барсеньев с вашим племянником нашли савельевское завещание и подали свою жалобу? – Увы, нет, – Данилевский-старший потянулся за штофом и, не спрашивая моего согласия, стал разливать водку по рюмкам. – Оболтусы не догадались испросить моего совета, и их самонадеянность обошлась им обоим очень дорого… – А что бы вы могли им посоветовать, если бы они все же осведомились о вашем мнении на сей счет? – спросил я Петра Дмитриевича, глядя, как он ставит передо мной наполненный до краев лафитник. – Я, не секунды не колеблясь, посоветовал бы им напрочь забыть о завещании Савельева в день его оглашения, пусть оно хоть трижды подложное, быстро-быстро собрать свои вещи и разъехаться по домам… – Если вы для этого пригласили меня сюда… – я поднялся из-за стола. – Оставьте, Марк Антонович, оставьте! Это я сказал бы им, но не вам. Присаживайтесь снова, и давайте выпьем! Можно не чокаясь, ибо нам есть кого помянуть… Мы опрокинули наши рюмки. Водка обожгла мне горло, и я постарался утихомирить горечь, быстро закусив выпитое соленым огурцом. Петр Дмитриевич же закусывать не спешил – наколов на вилку кусок жирной селедки и выкладывая его на толстом ломте черного хлеба, он проговорил: – Студенческая жизнь несколько отдалила Андрея от меня. Однако я строго следил за племянником, который, кстати, все еще находится на моем содержании: после смерти брата я полностью взял на себя обеспечение его семьи – жены и сына. Это не всегда просто, принимая во внимание размер платы за учебу, но вполне подъемно, учитывая отсутствие семьи у меня самого и мою собственную неприхотливость. Но все эти молодежные веяния, эта вечная жажда бунта!.. Я опасался, что учеба дурно повлияет на него, подтолкнув к близкому знакомству с представителями всяких радикальных кружков. Это могло очень пагубно отразиться как на моей службе, так и на самой возможности Андрея получить должное образование, которое, как я считаю, ему совершенно необходимо. Хотите еще? – следователь, отправив в рот кусок хлеба с селедкой, снова потянулся за штофом. – Я никогда бы не подумал, что беда зайдет совсем с другой стороны. – А что же случилось? – уточнил я, закладывая за воротник салфетку. – О том, что Андрей впутался в историю с завещанием, я узнал только зимой. Да, только зимой… Когда его серьезно избили, я не увидел в этом ничего подозрительного, посчитав все случившееся лишь пьяным кабацким кулачным боем. И это я, который привык днями и ночами изучать и исследовать следы побоев, порезы, пулевые раны и прочие улики! Что ж, проглядев сомнительные обстоятельства в собственном семействе, я узнал обо всем непростительно поздно. А мог бы и не узнать вовсе, если бы не я первым прибыл на место убийства купца Грузнова. – Так это вы вели его дело? – замер я от изумления. – Веду, – поправил меня Петр Дмитриевич, – ведь преступники так и не найдены… Он опрокинул в глотку содержимое своей рюмки и, закусив, продолжил: – Однажды дома я просматривал некоторые документы по этому делу, которые ранее сам и составлял. Когда Андрей, сунув нос в мои бумаги, случайно увидел фамилию убитого, он побелел. Такое редко можно заметить за моим не особенно склонным к меланхолии племянником, и потому я заподозрил неладное. Ну, а допросы-то я проводить умею!.. Хотя, по правде сказать, Андрей и не пытался что-то от меня скрывать. Так я узнал о его знакомстве с Барсеньевым и причастности ко всей этой истории с завещанием. Если меня когда и мог хватить апоплексический удар, так вот после этого разговора уж точно… Поверите ли, меня уже лет двадцать совсем не мутит от вида отрубленных голов, выловленных в Москве да в Яузе, и от осмотра квартир да съемных углов со следами поножовщины после рождественских и масленичных гуляний. Но то, что Андрей оказался косвенно близок к делу Грузнова, стало для меня ошеломляющей новостью. Да, мне жаль юного Барсеньева, но не более: я, к сожалению, часто вижу смерть, и погибшие незнакомые люди для меня всегда остаются лишь буквами в служебном отчете, иначе в своей профессии я бы не выжил. Сгорел бы душой да спился б к чертовой матери, как это довольно часто и случается с нашим братом! А я – вот он, служу в меру собственных способностей, возможностей и разумения… Подхватив вилкой с тарелки огурец, Данилевский-старший принялся жевать его, внимательно изучая меня взглядом. Я занялся тем же, не проронив в ответ ни слова. – Раз так, то я продолжу, – сказал следователь, когда с огурцом было покончено. – Вы уж выслушайте меня. Я кивнул: – Извольте говорить! – Итак, наш с Андреем разговор закончился довольно мудрым, на мой взгляд, решением: он пообещал мне не ввязываться в любые истории, связанные с Кобриными, и держаться от всего этого как можно дальше. И, кажется, все улеглось. Но прошло некоторое время, и в газетах появились заметки о вашем притязании на наследство Савельева. Эта новость всколыхнула умы многих людей. Я мечтал, чтобы эти газетные колонки не попались на глаза моему племяннику, но прекрасно понимал, что слухи не обойдут его стороной. Результат был закономерным: разыскав вас, он пришел ко мне с просьбой освободить его от обещания хранить непричастность к делам князей Кобриных. Душой я был готов к этому, и мой любезный племянник даже не подозревает, сколько бессонных ночей я провел в размышлениях обо всей этой истории… – Вы просите меня не допускать Андрея до моего разбирательства с князьями? – спросил я. – Вы меня все-таки перебили! – сказал Данилевский без тени недовольства в голосе и налил мне и себе по третьей рюмке. – Хорошо, я вам отвечу: я хотел бы об этом попросить, но не стану. – Не частите, – мотнул я головой, присматривая на столе закуску посерьезней. – Надеюсь, у вас нет нынешним вечером каких-то важных дел, – улыбнулся следователь. – Наш разговор будет еще долгим, ведь у меня к вам тоже есть вопросы. Да и на ваши я еще не ответил… – Вы не будете препятствовать Андрею? Почему? – Потому, что для него довольно многое значит понятие чести, как бы старомодно это сегодня ни звучало. Да и для меня в его возрасте это слово тоже не было пустым звуком. Иначе я бы не стал добиваться своей должности… – Этого все равно слишком мало, как мне кажется… – неуверенно начал я. – Я сам хочу вам помочь, – прервал меня Данилевский-старший. – Вот, наверное, и весь сказ.