– Матушка спрашивает, не хотите ли вы для начала попытаться с князьями… скажем, договориться! – Они уже получили все, – возразил я, – и им незачем и не о чем с кем-то договариваться. Да и после истории с Барсеньевыми намерение получить от них отступные едва ли будет разумным. – Значит, вы рассчитываете выиграть это дело? – спросила Аглая Петровна, все не поворачиваясь ко мне лицом. – Его благоприятный исход зависит от очень многих обстоятельств, но… – Главное из которых – это могущество князей, не так ли? – перебила меня Аглая Петровна. – Весомое, но не единственное, – прошептал я, вставая рядом с девушкой. – Могут найтись и те, что сыграют нам на руку. Именно поэтому я не теряю надежды стать вашим союзником. – Марк Антонович, – Аглая Петровна, вынув из рукава новую свечу и затеплив ее от лампады, повернулась ко мне, – матушка просит вам сообщить следующее: пусть ранее она была настроена решительно против ваших планов, теперь же она будет вам признательной и обязанной, если вы все же докажете подложность этого завещания. Вы единственный человек, который может изменить наше весьма бедственное положение… Вместо ответа я лишь молча поклонился моей собеседнице. – Правда, – продолжила она, отворачиваясь, – матушка очень просит вас уберечь нас от судов, допросов и всяких публичностей, насколько это будет возможным. Старшего князя довольно долго не было в нашем доме, но расстались они с матушкой в последний раз друзьями, и поэтому ей до крайности не хотелось бы становиться с ним врагами. – Не извольте беспокоиться! Я сделаю все, что для этого возможно… В нишу с солеи вместе с позвякиванием кадила донесся заунывный тенор дьякона: – Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас… Аглая осенила себя крестным знамением. Я покосился на нее и, потушив обжегший мне пальцы огарок свечи, прошептал: – Насколько я понимаю, вы сейчас изволили передать мне слова вашей почтенной матушки. Вы, вероятно, приложили много усилий, чтобы смягчить Надежду Кирилловну в отношении меня, и я благодарен вам за это. Но не хотели бы вы сказать мне что-то от себя лично? Немного помолчав, девушка спросила. – К вам приходил Данилевский? Я усмехнулся, вспомнив о нашей встрече с господином студентом у забора чужого особняка в замоскворецком переулке: – Приходил. Сомнительный какой-то субъект… Кстати, судя по письмам Анны Устиновны, матери Барсеньева, ей вы не сказали об этом юноше ни слова! – Нет, он совсем не сомнительный, – с улыбкой покачала головой Аглая Петровна. – Просто я надеялась, что, поговорив с юристами и видными деятелями купечества, тетушка откажется от намерения бороться с Кобриными. Я знала, что Данилевский и сам побывал на грани жизни и смерти. Поэтому я приняла решение ничего ей не говорить. Хотя я бы многое отдала за то, чтобы убийцы Миши были наказаны. А еще больше бы отдала за то, чтобы Миша и вовсе не впутался во всю эту историю, да и я с Андреем Федоровичем тоже. Тогда я хотела все остановить и надеялась, что жертв больше не будет… – Однако ваше молчание не спасло Анну Устиновну, и я уверен, что и не могло спасти… – Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков! Аминь! – провозгласил с солеи священник. Служба, похоже, наконец заканчивалась. В храме стало шумнее. Толпа пришла в движение. Часть прихожан устремилась занять очередь на причастие, другая – к свечному ящику, третья – к порогу, дабы с облегчением вдохнуть свежего холодного осеннего воздуха. – Аглая Петровна, – окликнул я девушку, – мне нужно вас спросить еще об одной очень важной вещи. – Что такое? – не поворачиваясь ко мне, спросила она. – В письмах Барсеньев писал, что найденные векселя разделили на три части. Одна осталась у него, одна – у Данилевского и еще одна – у вас. Как они исчезли у молодых людей, я теперь знаю. Но вы… Если верить письмам Анны Устиновны, вы всячески отрицали, что у вас сохранились каких-либо документы… Аглая Петровна с испугом взглянула на меня, а затем, вставив свою свечу в подсвечник, уселась на стоявшую в арке у стены опустевшую деревянную скамью и поплотнее укуталась, будто в кокон, в свою багровую шаль, словно пытаясь защититься ею от моих расспросов. – У меня нет никаких векселей, – потупившись, прошептала она. – И не было? – я присел на скамью рядом с ней. – Были… – Что же произошло? Девушка прикусила губу и подняла на меня взгляд. В глазах ее заблестели слезы. Это было то, чего я опасался больше всего. Мимо нас к выходу потянулись прихожане: мещане, служащие, офицеры, работники, одетые в лучшее выходное платье, дамы с детьми, с видимым удовольствием пережевывавшими кусочки пшеничной просфоры. Прошел мимо, почему-то задержав на нас свой взгляд на пару мгновений дольше, чем того требовали приличия, и низкорослый крепкий седовласый бородач в черной шубе, чем-то похожий на бобра, вставшего на задние лапы. – Я уже говорила вам про младшего Кобрина, – сказала Аглая Петровна, дождавшись, когда рядом с нами не будет лишних ушей. – Но тогда я не знала, как договорить вам все до конца. После смерти батюшки я не видела младшего князя, ибо приезжал он к нам только со старшим своим братом, и все выглядело, как и бывает в купеческих семьях, очень прилично и официально. Он был привлекателен и галантен, но я не скажу, что он сильно бередил мое сердце. Напротив, он чем-то даже отталкивал меня, несмотря на всю эту его галантность. Но я не возражала против брака. Я думала, что мои чувства – лишь страх перед доселе неизведанной замужней жизнью. Но я ошиблась. После смерти отца я не получила от младшего Кобрина даже записки с соболезнованиями! Что же говорить о визите и какой-либо поддержке!.. А после оглашения завещания… После оглашения завещания все стало на свои места. Разговор о женитьбе был уже неуместен. Мы с матушкой даже не обсуждали это: и так все было понятно. Горько и тягостно, конечно, но нам не приходилось с ним более встречаться, как могло бы случиться, если бы мы жили в столице, и я принадлежала бы к дворянскому сословию. Наша помолвка хранилась в совершенной тайне, и потому обсуждения и осуждения в обществе я избежала. Так что я надеялась просто забыть обо всем этом. Но в день, когда хоронили Мишу, когда на кладбище его гроб опускали в могилу, я увидела его, младшего князя… С тем же выражением праздного любопытства, как и всегда, он подошел к нам. Выразив свои соболезнования моей матушке и мне, он присоединился к скромным поминкам у нас дома. Скромным потому, что Мишу ведь здесь почти никто не знал – зашли лишь соседи и подруги матушки, да старые знакомые нашего семейства, которые помогали в эти ужасные дни все устроить… – Простите, а почему тело юного Барсеньева не повезли хоронить в его родной город? – спросил я. – К чему была такая спешка с погребением? – Был наказ властей и врача из Екатерининской больницы: трупы холерных больных погребать незамедлительно. Мы даже Анну Устиновну известить не успели… – Аглая Петровна достала из рукава платок и приложила его к глазам. – Понимаю… Так что же князь? – Мы тогда прошли с ним к беседке в нашем саду. Я проплакала все те три дня, и мне действительно стало нехорошо в душном доме. А потом… То, что произошло потом, стало для меня даже облегчением. Иногда, когда сильно болит голова, нужно посильнее ущипнуть себя за руку, чтобы боль в руке заглушила мигрень. Вот и младший Кобрин проделал со мной нечто подобное. Я ведь не жаждала его объяснений по поводу расстроившейся помолвки, и когда он начал говорить, то желала только поскорее закончить сей разговор. Но оказалось, что он хотел говорить совсем не о том… Аглая Петровна, стиснув платок в руках, начала растягивать его, будто вознамерилась разорвать надвое: – Он заявил, что знает о том, что у меня находятся векселя, которые по праву должны принадлежать его семье, и с подчеркнутой любезностью попросил меня вернуть их ему. Я ответила, что векселя выкуплены моим батюшкой вполне законно, и я никому ничего не должна возвращать. Тогда он склонился к моему уху и пригрозил, что небольшая сумма свахе заставит весь город говорить о разорванной помолвке, а слух, пущенный им обо мне в обществе, сделает меня негодной даже для роли местной камелии… Голос Аглаи Петровны задрожал: – Именно тогда чувство брезгливости, которое я до поры до времени в себе подавляла, вырвалось наружу, и князь превратился для меня просто в насекомое, гадкое омерзительное насекомое с остатками человеческого обличья. А я… я просто пошла к себе и принесла ему его векселя. Со своей ядовитой усмешкой он забрал их, заметив, что из меня вышла бы умная жена… Ну, или, по крайней мере, послушная. Боже, как гадко, гадко! Он ушел, и я больше его не встречала… Я молча слушал Аглаю Петровну и только нервно вертел в руках свою шляпу. Теперь в моей внутренней картине произошедших событий к отравленному подростку-соседу и лежащему в пыли избитому до полусмерти студенту, у которого из кармана вынимают окровавленные бумаги, прибавилась плачущая на похоронах девушка в черном траурном платье, которой угрожают клеветой и позором… – После похорон я заболела… Видимо, все пережитые события сказались на моем здоровье. А потом приехала Анна Устиновна, мать Миши, и мне каждую минуту казалось, что она во всем обвиняет нас, и я даже была с ней согласна. Но больше я не хотела никому ничего говорить. Я решила все оставить как есть и больше никому не рассказывать ни о векселях, ни о завещании. Вот, теперь вы знаете все… Мимо прошел служка с метлой в руках. Он неприветливо глянул на нас и принялся за свою работу. Мы поднялись. – Аглая Петровна, вы желаете отомстить ему? – не удержался я. – Именно поэтому вы нашли Данилевского и направили его ко мне? Вместо ответа девушка, оглянувшись, вынула из кармана несколько свернутых в трубочку и перевязанных алой лентой бумажных листов. – Вот те самые деловые бумаги и письма отца, о которых я вам говорила. В них стоит его обычная полная подпись. Надеюсь, это поможет. – Это непременно поможет, – ответил я, пряча документы за пазуху. – Вы позволите мне проводить вас? Я тоже хочу кое о чем вам рассказать… Отвесив у выхода по поклону и перекрестившись, мы развернулись и вышли с церковного дворика на площадь. Там мы издалека заметили Надежду Кирилловну, которая уже ждала дочь, сидя в экипаже и с интересом разглядывая через окно кареты прохожих. – Говорите, Марк Антонович, а то ведь мне уже пора, – вздохнула Аглая Петровна. – Прежде чем подать жалобу, – ответил я, натягивая шляпу на голову и прищуриваясь от слепящих косых солнечных лучей, – мне во что бы то ни стало нужно повидать Огибалова. А для этого мне придется уехать из Москвы. – Так он не в городе? – К сожалению, нет, – я решил умолчать о том, что следы приказчика ведут на Кавказ. – Поиски могут занять некоторое время. Но у меня есть здесь незаконченное дело. – Какое же? – Аглая Петровна за руку увлекла меня к внешней ограде храма, в сторону от оживленной мостовой. – Огибалов спьяну в кабаке похвастался тем, что он собственноручно подделал завещание. Есть свидетель, некто Бородин, но он, как я понимаю, не жаждет рассказывать об этом в суде. У него довольно многочисленное и очень бедное семейство. Я прошу вас за время моего отъезда, – вас с Данилевским, раз уж вы столь ему доверяете, – постараться сблизиться с этой семьей. Я бы не стал склонять девушку вашего положения к общению с местным пьянчужкой, и возможно, что Андрей Федорович справится с этим заданием самолично, но нам может понадобиться и ваша помощь. Может статься, что вам, дочери купца Савельева, человека, чью подпись и подделал негодяй Огибалов, получится уговорить Бородина дать против преступника показания. Аглая Петровна, подумав, кивнула. – А вы не опасаетесь за него? – спросила она. – Возможно, что он неплохой, обыкновенный бедный человек, и теперь оттого, что он просто с кем-то некогда пьянствовал, ему может угрожать большая опасность. – Не думаю, – я покачал головой. – Его слова – это вовсе не прямая улика. Огибалов мог спьяну сболтнуть что угодно и кому угодно, и это никоим образом не означает, что он сказал правду. Так что показания Бородина в суде едва ли будут опасны для Кобриных и даже для Огибалова… – Если они бесполезны, тогда к чему все это? – Слова Бородина могут повлиять на самого Огибалова. Он должен знать, что его пьяный разговор слышали другие люди. Если он поймет, что я о этом знаю, это может сыграть нам на руку. – Вы хватаетесь за соломинку… – Возможно. Но я привык использовать все доступные мне законные возможности. И еще мне кажется, что его семье стоит помочь: они и вправду испытывают нужду. – Я охотно соберу им корзину с едой, – предложила Аглая Петровна. – Лично вам этого делать не стоит, – возразил я. – Когда дело дойдет до суда и свидетельских показаний, подобный подарок могут расценить как попытку подкупа. – Боже, как это несправедливо, если у несчастной семьи действительно бедственное положение!.. – Вы едва ли сможете помочь семье, которую посетили разврат и пьянство. Но там много детей… Вот, возьмите, пожалуйста, – и я, достав из кармана бумажник, протянул Аглае Петровне несколько новеньких хрустящих рублевых кредитных билетов. – Отправьте записку Данилевскому и попросите его передать через посредника, и непременно через посредника, лекарства и корзину съестных припасов. Именно съестного, но ни в коем случае не деньги, понимаете?