Они вдвоем поднялись и вышли из столовой. За столом остались только мы с Аглаей Петровной. Посидев пару минут в тишине, я решил начать наш разговор с самой невинной темы: – Я в Москве второй день и могу, пожалуй, сказать, что этот город – самый примечательный из всех, что я видел… – Марк Антонович, вы хорошо знали Мишу Барсеньева? – вдруг перебила меня девушка, взглянув мне прямо в глаза. – Кхм… – от неожиданности я чуть не поперхнулся. – Знал, хотя и не могу сказать, что очень уж хорошо: разница в пятнадцать лет – это так много в отрочестве и юности! Но я хорошо знал его матушку, Анну Устиновну. Она для меня была особенным человеком. – Вот как? – Да. Увы, мои родители умерли, когда мне было пятнадцать. Такой возраст в наших купеческих кругах достаточен для того, чтобы идти по жизни уже без родительской помощи, но при этом свое сиротство я в то время ощущал очень остро. Тогда Анна Устиновна и стала поддерживать меня, поддерживать по-разному, начиная с обедов у нее дома и заканчивая серьезными наставлениями в будущих торговых делах и всяческими рекомендациями. – И вы все это время были столь близки? – В последние годы, к сожалению, мы не очень часто виделись: дела, торговля, суета… Однако все же нас с нею связывало не просто соседство. Впрочем, и Миша тоже любил бывать у меня в гостях, пусть я и не был с ним особенно близок. Так, просто приятельство. Хотя сейчас это уже не имеет значения. Аглая Петровна, все так же не сводя с меня взгляд своих глубоких карих глаз, потянулась ко мне через стол: – А я его знала хорошо… Матушка запрещает мне говорить обо всем, что случилось здесь год назад. И, наверное, правильно. Так можно хоть ненадолго избавиться от чувства страха. Тяжелого, гнетущего страха… Потом сюда приехала Анна Устиновна, но бывала она у нас лишь несколько раз, и я даже не запомнила ее толком. А Миша… Боже, это такая нелепая смерть… – ее голос дрогнул. Я в замешательстве молчал, теребя пальцами вышитую салфетку. Справившись с собой, Аглая Петровна наконец проговорила: – Тут становится так душно! Марк Антонович, вы не хотите погулять по нашему саду? – Охотно, – кивнул я в ответ. – Пойдемте, – пригласила меня девушка, набрасывая на плечи серую кружевную шаль, – в нашем саду есть прелестная беседка. Там очень хорошо. Пойдемте, я покажу… Мы поднялись из-за стола и вышли в сад. – Чувствуете? Будет буря, – вздохнула Аглая Петровна, подставив лицо явно крепчавшему ветру. – И в прошлом году тоже были постоянные грозы… – Но ведь на небе лишь облака, – неуверенно ответил я, окинув взглядом небосвод. – Они высокие, как гора подушек на кровати. Такие бывают только перед бурей, – сказала Аглая Петровна и повернулась ко мне. – Так что за дела привели вас в Москву? Я решил говорить без обидняков: – Анна Устиновна попросила меня доказать подложность завещания вашего батюшки. – Вот как? Просто попросила? – Нет, не просто. В обмен на причитавшуюся ей долю наследства. Аглая Петровна остановилась и внимательно посмотрела на меня. Ветер усилился и с каждой минутой становился все холоднее; ветви яблонь, теряя листья, гнулись под его ударами. Девушка отвернулась от меня и пошла дальше по хрустящим камням садовой дорожки. В молчании мы вошли в беседку. – Я вот что хочу вам рассказать, – Аглая Петровна села на скамейку. – После смерти отца нас постигло почти что разорение, и жизнь наша изменилась полностью. Вы правы: в пятнадцать лет потерять родителей очень страшно. Но смерть Миши – она еще ужаснее… Она запнулась, но затем, закутавшись поплотнее в свою шаль, проговорила: – Я сомневаюсь в том, что Барсеньевы погибли от холеры. Пожалуй, это именно то, что я хотела бы сказать человеку, который их хорошо знал и ценил. Беседка жалобно скрипнула от очередного порыва студеного ветра. – Зачем я вам это говорю? Не знаю… Но это так несправедливо! И так страшно! Я будто теперь каждую минуту хожу по краю пропасти. Знаете, как бывает: стоишь у темной воды колодца, смотришь туда, вниз, и все хорошо вокруг, тепло и светло, и люди шумят, и птицы, а внизу – только ледяная вода и черная бездна, – девушка говорила это таким размеренным и спокойным голосом, что мне вдруг стало не по себе. Я вздрогнул: – Я хочу знать правду не меньше вас, Аглая Петровна… – Боюсь, что я знаю правду. Мне от этого, поверьте, отнюдь не легче. Мне, быть может, и хотелось бы, чтобы правда об отцовом завещании и судьбе Барсеньевых открылась. Но я боюсь даже предположить, какую опасность для всех нас представляют князья и их подручные. Удивительно, что у кого-то все же возникает желание ввязаться в эту историю! Я надеялась, что это теперь – только наше проклятье… Впрочем, простите меня, – моя собеседница натянуто улыбнулась, – кажется, я наговорила вам много лишнего. По городу о любом пустяке всегда ползет куча слухов, и иные из них так действуют на нервы!.. Девичья впечатлительность! Не стоит любую безделицу принимать так близко к сердцу. – Разве это безделица? – возразил я. – Ах, давайте сменим тему! Вы, Марк Антонович, надолго в Москве? – Я рассчитывал уехать через пару дней, ведь, помимо некоторых поручений и забот здесь, мне нужно закончить дела Анны Устиновны и в нашем родном городе. Однако не исключаю, что этот мой приезд в Москву – не единственный. – Вы все же решили не отступать? – Я довольно сухой человек, Аглая Петровна. Сейчас я собираю необходимые бумаги и размышляю над всеми подробностями этого дела. Любые свои действия я буду соотносить с обстоятельствами и исходить из своих целей и интересов. Ничего лишнего! Девушка поднялась и расправила на себе шаль: – Здесь становится холодно. Думаю, нам стоит вернуться в дом. Сейчас подадут чай, и вам придется еще некоторое время пробыть в обществе моей матушки. Я с удовольствием показала бы вам альбом со своими акварелями или же сыграла бы вам на фортепьяно польку, вальс, котильон или лансье, дабы скрасить вашу скуку, но, в отличие от дочерей из дворянских семейств, не умею ни того, ни другого. – Ну, так и я ведь не из графского роду! – усмехнулся я, предлагая Аглае Петровне свою руку и помогая ей выйти из беседки. – Да, конечно, образование я имею и в искусстве тоже немного понимаю, но эти развлечения не совсем мне по вкусу. Так что зачем вам напрасно смущаться? Однако, думаю, девушки, подобные вам, любят читать. Мне кажется, что я не ошибусь, если попрошу вас рассказать мне про последний прочитанный вами на досуге роман. – А вот и ошибетесь! – наконец-то чуть улыбнулась Аглая Петровна, держа меня за локоть и шагая рядом со мной по дорожке по направлению к дому. – Нет, романы я, конечно, порой читаю, но не могу сказать, чтобы они меня как-то особенно воодушевляли. Это вот матушка от «чувствительной» литературы Ричардсона без ума, а я – совершенно другое дело. Меня это все совсем не трогает. Я, представьте, в детстве всегда мечтала стать ученым-математиком, а однажды, после какой-то особенно красивой церковной службы, мне захотелось стать… Знаете, кем? Ни за что не догадаетесь: архиереем! Потом, спустя несколько лет я, правда, узнала, что это, увы, совершенно невозможно. Ужасное разочарование для семилетней девочки!.. В теплой, укрытой от порывов ветра столовой действительно подавали к чаю блюда с пастилой и пирожками, вазочки с вареньем и корзинки, полные печенья и фруктов, а на середине стола, подбоченившись фертом, уже красовался начищенный до рдяного блеска исполин-самовар, источавший из себя жар, утробно булькавший и испускавший к потолку струйки пара, подобно сказочному огнедышащему чудовищу. Через несколько минут к нам из кабинета спустились Корзунов с Надеждой Кирилловной. За столом они продолжили мило беседовать, всемерно выказывая друг другу всяческое почтение и предупредительность. Аглая Петровна же сидела напротив меня молча, лишь изредка поглядывая в мою сторону и будто размышляя о чем-то, совсем не касавшемся ни матери, ни словоохотливого и любезного приказчика, ни горничной, суетившейся вокруг нас с тарелками и блюдцами в руках. После чаепития пришла пора откланиваться. Мы с благодарностями поднялись из-за стола и пошли собираться. – Знаешь, дружище, – сказал мне Корзунов, которому я, уже шагая улочкой, погружавшейся в мрачную предгрозовую мглу, в двух словах рассказал о своем утреннем визите в Екатерининскую больницу, в гости к Шепелевскому, – может, и вправду ну к свиньям это завещание? Наследство это, а? Вот я молчал, но ты же сам мне сейчас об этом рассказал! Веришь ли, у меня предчувствие: не лезь! Забудь, выбрось из головы! Вокруг этого дела будто чума какая-то ходит, так зачем самому совать голову в петлю? Твое дело сторона! Живи своей жизнью, наслаждайся ею, пользуйся ей с толком и с удовольствием: хочешь – жуируй, кути и веселись, хочешь – торгуй, покупай-продавай, хочешь – женись, наконец! Вон, и девушка какая появилась на примете, – и он хитро подмигнул мне. – Жениться – это дело, конечно, хорошее, – улыбнулся я в ответ, – но с деньгами-то оно всяко, понимаешь ли, сподручнее! Не за-ради музы, конечно, в эдакую передрягу влезать, но за свой собственный интерес! Да и кутить, как ты говоришь, с мошной все же веселее, а чтобы торговать, так тоже неплохо бы капитал заиметь, да покрупнее. Как раз моя история! Так что куда ни кинь… – Ну, повадился кувшин по воду ходить… – пожал плечами Корзунов, плотнее запахивая ворот сюртука, – там ему и голову сломить… Я ему не ответил. Кивком простившись на перекрестке со своим приятелем, я, давя подошвами сапог ощипанную с деревьев листву, которую холодный ветер старательно бросал мне под ноги, молча пошел переулками Замоскворечья к себе в гостиницу. Из головы у меня теперь почему-то все не шла тонкая, стройная фигура Аглаи Петровны, обтянутая темно-лиловым платьем, ее бледное тонкое лицо и задумчивый взгляд ее карих глаз, смотревших на меня разом и доверчиво, и настороженно. Глава III В следующий раз нам с Корзуновым удалось встретиться лишь через несколько месяцев – осенью 1869 года. Октябрь уже вступил в городе в свои права, раскрасив московские бульвары и сады багряной и золотистой краской, разлив на дорогах и тропинках обширные лужи, перемешанные с разбухшей грязью, взбитой копытами лошадей, колесами экипажей и ногами пешеходов; по утрам улицы и площади в низинах часто накрывало промозглым туманом, сквозь который тускло поблескивало осеннее солнце, ставшее уже совсем скупым на тепло. Одним таким сырым и холодным утром я и навестил Корзунова в его апартаментах. Мой приятель, против своего обыкновения заставив меня около четверти часа дожидаться его в прихожей, вышел ко мне в пестром домашнем халате, наброшенном на жилет и белоснежную сорочку, и с несколько недовольной миной на лице. Сославшись на головную боль, терзавшую его в последнее время, он жестом пригласил меня в свой кабинет. – Как обстоят твои дела после поездки в Самару, дружище? – спросил он, предложив мне расположиться в большом кресле и занимая свое место за письменным столом. – В газетах после оглашения завещания Барсеньевой о тебе столько всякого любопытного понаписали, что не говорить – вспоминать стыдно… – Да-да, – усмехнулся я, – особенно наши, самарские, постарались! Чертовы щелкоперы!.. Не смогли, видать, отказаться от такого счастья! Как же не тиснуть какой-нибудь грязный слух, какую-нибудь пакость про видного местного купца и про столь редкую в наших краях «темную историю»! Чтобы они упустили такой случай? Держи карман! – И все же их литературные подходы различались! Кто-то описывал тебя, как алчного крохобора… – Корзунов начал загибать пальцы. – Ага, конечно, пятьсот тысяч – это же просто крохи! – с жаром перебил его я. – Ну, а другие лепили из тебя ну просто-таки отечественного Огюста Дюпена из бульварных детективных рассказиков, столь любимых нашим городским обывателем! – Вот ты смеешься, – ткнул я пальцем в Корзунова, – а мне, оказавшемуся в центре всеобщего внимания, теперь как-то не до смеха. Представляешь, мне пришлось совершенно перестать принимать у себя кого-либо: каждый день ко мне повадились заявляться в гости всякие подозрительные личности – не то зеваки, желающие со мной познакомиться, не то эти журналисты, а может статься, что и те, и другие разом. Корзунов вдруг расхохотался. – Смеетесь, сударь? – я вспыхнул. – Прости, пожалуйста! – ухмыльнулся мой собеседник, потерев виски пальцами. – Я просто представил это, и мне сие показалось весьма забавным. – Не так уж это все и забавно, поверь! Но это еще полбеды!