– Спасибо, Шура, я теперь пойду. Мне действительно нужно все обдумать… Я встал и протянул Корзунову руку. Он торопливо пожал ее, потом взял свой стакан, сделал из него глоток, нервно громыхнул им об поднос и натужно улыбнулся: – Прости! Ненавижу остывший чай… Глава II Еще одной персоной, с которой я желал безотлагательно познакомиться и побеседовать, был бывший приказчик Савельева Арефий Платонович Шепелевский. Миша Барсеньев, насколько я мог судить по его бумагам, считал, что этот человек что-то знает о нашем деле. Особенно ценным обстоятельством было то, что Шепелевский, в отличие от всех прочих подписантов завещания, все еще оставался жив. Поэтому на следующий день я отправился к кожевенному заводу в Замоскворечье. Поиски нужных мне дома и квартиры не отняли много времени: в местном трактире меня, вероятно, приняли за кредитора и потому не без удовольствия назвали нужный адрес. Дверь, ведущая в жилище Шепелевского – комнату этажом выше какого-то притона, замызганного до неприличия, – была заперта. На стук же никто не отозвался. Домовладелица, высокая и грузная женщина неопределенного возраста, стоя у окна второго этажа в соседнем флигеле, небрежно курила толстую серую мятую папиросу. Увидев, как я поднимаюсь по лестнице, она ткнула окурок в горшок с геранью, стоявший на подоконнике, и, вытерев мясистые пальцы лоснящимся от грязи бурым передником, сделала шаг мне навстречу. – Господин кого-то ищет? Едва ли он сможет подобрать здесь жилье по себе… – она смерила меня подозрительным взглядом. – Вы правы, сударыня. Мне не нужно жилье. Я разыскиваю здесь одного человека. – Кого же, позвольте спросить? – Мне нужен Арефий Платонович Шепелевский. Насколько я знаю, он снимает комнату в этом доме, – я выудил из кармана новенький серебряный рубль и положил его на запыленный подоконник. – И то правда, снимает, – протянула хозяйка, придвинув монету к себе пальцем. – Только вот не бывает тут месяцами… Он, болезный, нынче в Екатерининской больнице, что на Третьей Мещанской улице. Вот уже месяц, да, а то и поболее. Приступ, как ее, м-м-м… нер-ви-ческой лихорадки, вот! Это мне так про Арефия Платоновича околоточный сказал, когда того в очередной раз-то забирали. Сказать по чести, пил он безобразно. Вот вам и вся лихорадка! Он-то пьет, а жильцы-то жалуются! Но я не в обиде, нет! За комнату платит он исправно. Недавно так и вовсе заплатил за полгода вперед. Здесь все чин по чину! Комната его пока в целости и сохранности стоит, а в больнице его лечат, и жильцам моим спокойно. Вот и ладно! Я поблагодарил хозяйку и поспешил покинуть ее дом. По сведениям из писем Барсеньевой, после смерти Савельева Шепелевский на службе ни у кого не состоял. Остатки денег из своего жалования он, скорее всего, уже давно бы пропил. И оплата съемной комнаты за полгода вперед?.. Погруженный в размышления, я добрался на извозчике до Третьей Мещанской улицы и, увидев на углу большое неказистое деревянное здание, остановил пролетку. Главный корпус Екатерининской больницы, лишенный какого-либо изящества, давил на посетителя своим казенным видом: стенами песочного цвета, в который красили все общественные заведения подобного рода, да высоким забором, окружавшим длинные прямоугольные одноэтажные постройки, похожие на армейские казармы. Психиатрическое отделение располагалось чуть поодаль от главного корпуса и представляло собой барак на несколько десятков коек. Внутри стены тоже были окрашены грязной охрой. Пройдя сквозь темный больничный коридор, я переступил порог большой палаты, освещенной солнечными лучами, сочившимися через пыльные мутные стекла высоких узких окон. В лицо мне ударил влажный душный воздух, наполненный зловонием гниющих матрацев, испражнений, давно не мытых человеческих тел и запахом лекарств. Бормотанье, вскрики, рычание, вопли несчастных пациентов сливались в непрекращающийся монотонный неразборчивый шум. Я спросил Шепелевского. Пожилая сухощавая сестра милосердия, сперва настороженно окинув взглядом мою персону, потом все же уступила моей просьбе и, сделав десяток шагов по проходу между койками, подвела меня к длинной узкой кровати. На ней, скрючившись и обхватив подушку руками, пиная ногами скомканное грязное шерстяное одеяло, лежал на боку крупный, плохо выбритый мужчина в рубахе и кальсонах. Седые волосы его свалялись, пальцы судорожно подергивались, а провалившиеся воспаленные безумные глаза отрешенно смотрели куда-то в пустоту. – Я с людями люблю По-приятельски жить; Ваше дело – поймать, Наше дело – купить… – напевал он сиплым шепотом. Поборов минутную дрожь, я протянул руку и дотронулся до его плеча: – Эй… Вы слышите меня?.. Но Шепелевский меня не слышал: – Горе есть – не горюй, Дело есть – работáй; А под случай попал – На здоровье гуляй! – Моя фамилия – Арбелов. Вы ведь знали Петра Устиновича Савельева? – сделал я еще одну попытку, надеясь, что знакомое имя найдет отклик в помутившемся сознании несчастного… – И с тех пор в хуторке Никого не живет; Лишь один соловей Громко песню поет… Эта песня была мне знакома: я не раз слыхал ее от самарских бурлаков. Но теперь сиплый отстраненный голос Шепелевского давил мне на нервы, и слушать дальше становилось решительно невозможно. Я надеялся, что, исполнив последнюю строфу, певец утихомирится, но он без малейшей заминки с монотонностью шарманки сызнова завел первый куплет. «…Вот что случается с теми, кто оказался замешанным в эту историю, – подумалось мне. – Сам Савельев, мать и сын Барсеньевы, купец Грузнов, мещанин Хаймович, поверенный Рыбаков… Те, кто так или иначе оказался на пути Кобриных, теперь мертвы. А Шепелевский – и того хуже! Полмиллиона… Полмиллиона, если докажу подложность завещания! Хорошо, если “пан”! А если нет? Если – “пропал”? Какой финал уготовит мне здешний вершитель судеб? Как Мише Барсеньеву? Или как Шепелевскому?..» Я вздрогнул и отшатнулся. Дыхание у меня перехватило. Преследуемый внезапным недовольным гулом обитателей палаты, опрокинув колченогий табурет, попавшийся мне под ногами в узком проходе между койками пациентов, случайно задев тростью и смахнув на пол с высокого узкого столика какие-то пахнувшие лекарствами склянки, я бросился из палаты вон. В коридоре, прислонившись к грязно-песочной стене и вытирая платком со лба крупный холодный пот, я сумел, наконец, отдышаться. Мимо меня проследовал невысокий полный мужчина в докторском халате, колпаке и пенсне. Он на ходу назидательно водил в воздухе указательным пальцем, выговаривая семенящей сбоку от него молоденькой худенькой сестре милосердия: – Ошибки?! Любезная, вы это мне говорите? Мне, профессору Шиммеру? Вы здесь служите менее полугода и уже решили, что можете позволить себе искать в моей работе с пациентами ошибки? Экая дерзость! Я незамедлительно позабочусь о том, чтобы вас отстранили!.. Делать замечания мне! Какая наглость!.. Беседовавших быстрым шагом догнал молодой худощавый врач в белоснежном халате, наброшенном поверх новенького мундира, с аккуратным пробором в волосах и завитыми тонкими усиками: – Николай Карлович, пожалуйста, не торопитесь! Я согласен с доводами сестры Скобелевой. Назначать такие дозы успокоительного пациенту Шепелевскому – это верх рискованности. Тем более, что положительного эффекта такое лечение совсем не дает… Он взял из рук сестры милосердия документы и на смеси немецкого и латыни принялся что-то горячо доказывать профессору. Шиммер, покраснев, в ответ лишь раздраженно махнул рукой и торопливо зашагал прочь, пытаясь избавиться от преследовавшего его по пятам молодого коллеги. Проводив спорщиков взглядом, я вышел из здания больницы и, пройдя пару сотен шагов до ближайшего сквера, в изнеможении опустился на скамейку. «Черт возьми, похоже, Корзунов прав! – покачал я головой. – Какая разница в том, что за сумму прописала в своем завещании Анна Устиновна? Нет, надо возвращаться в Самару! Да, дела идут паршиво, медленно, с потерями и тратами, но… бросаться в этот явно совсем не тихий омут?..» Надо мной на ветке липы заголосили бродяги-воробьи, с азартом принявшиеся делить грязную горбушку ржаного хлеба, добытую кем-то из них самым честным разбоем. – Николай Карлович Шиммер… Сестра и молодой врач называли того докторишку профессором Шиммером! Где же я видел или слышал это имя? – я достал из внутреннего кармана сюртука пачку документов, которую всегда хранил при себе, не доверяя замкам двери гостиничного номера. Я по очереди пролистал страницы записной книжки, в которую вносил имена всех замешанных в этом деле лиц, затем наскоро просмотрел письма Барсеньевых. Неужели это имя мне приснилось? Не может такого быть! Что за чертово наваждение!.. Уже готовясь снова спрятать бумаги в карман, я заметил в пачке втрое свернутый лист, вложенный между страницами письма. Я вынул его. Надпись в самом верху документа заставила меня вздрогнуть. Там было начертано: «Екатерининская больница». Это был отправленный Анной Устиновной с последним письмом на сохранение подруге скорбный лист Михаила Ивановича Барсеньева. Я бегло просмотрел врачебное заключение. Холера… И подпись: «Профессор Н.К. Шиммер». Я поднял голову и взглянул вверх через крону липы, возвышавшейся надо мной. Искрящееся солнце струилось сквозь широкие светло-зеленые листья. Перед моим взором побежали ослепительные блики и красные тени. В глазах защипало.