Тяжба моя идет очень медленно. Сперва, написав жалобу, я не получила совершенно никакого ответа. Когда же спустя несколько недель я решила справиться о ней, выяснилось, что прошение мое утеряно, и мне пришлось составлять его заново. Так что придется ждать еще месяц, прежде чем оно будет все-таки рассмотрено и назначена будет дата судебного заседания. Большой удачей стало для меня приглашение в гости от княгини Багрушиной, о которой я упоминала в прошлом письме. Напомню, что сама она родом из купеческой фамилии Семилатовых, с которой много лет вели торговые дела наши с тобой семейства. Приехав к княгине, я очень душевно побеседовала с ней. Слухи о событиях вокруг смертей моего брата и сына дошли и до нее. Поверишь ли, но она решительно заняла мою сторону и пообещала “сделать все возможное”. Конечно, сам князь едва ли будет рад подобным увлечениям его жены. Но княгиня рассказала, что проводит у себя по вторникам так называемые “вечера”, на которые приглашает лучших деятелей искусства и литературы, а кроме них – множество журналистов и репортеров. И, мол, стоит ей сказать пару слов в таком обществе, как внимание газет будет просто приковано к разбирательству о подложном завещании. Эта поддержка меня до крайности обрадовала, ибо я уже знаю, как долго жалоба может якобы пересылаться между архивами Управы благочиния, и как часто она там может якобы теряться. Дальнейшие мои изыскания тоже не стоят на месте. Я исправно посещаю дом Шепелевского в надежде, что его выпустят из больницы, и он будет в состоянии дать мне какие-либо разъяснения. К сожалению, пока этого не случилось. Столь же постоянно я справлялась об одном из помощников моего брата, Иване Петровиче Грузнове и, наконец, узнала, что неделю назад он вернулся в Москву. Увидев меня на своем пороге и услышав, какие вопросы я ему задаю, молодой человек смутился и заметно занервничал. Дрожа и вытирая платком со лба крупные капли пота, он лишь упомянул, что когда-то подписывал духовную грамоту моего брата. Поскольку в оглашенном завещании его в свидетелях не значилось, он счел, что Петр Устинович просто составил другую бумагу, о которой Грузнов уже ничего не ведает. И все же его поведение заставляет меня подозревать, что он знает больше, чем говорит. Когда я уже собиралась покинуть его квартиру, он, подавая мне шубу, вдруг сказал: “Все это очень опасно, Анна Устиновна! Я знаю о судьбе вашего сына, и потому позвольте дать вам совет: откажитесь от этой затеи!” Внезапно нервы мои после пережитых событий дали слабину, и я разрыдалась прямо при нем. Грузнов поднес мне воды, снова проводил в комнату, всячески успокаивая, но с тем же упорством уговаривая отказаться от притязаний на наследство моего брата. Так, видимо, желая окончательно разубедить меня в моем намерении, он рассказал, что к нему незадолго до смерти Петра Устиновича приходил некий человек и спрашивал, не может ли он, Грузнов, как приказчик подписать кое-какой документ за приличное вознаграждение. Что именно ему предлагали подписать, Грузнову у своего визитера выяснить не удалось, и потому он решительно заявил, что не намерен ввязываться в подобные истории. Когда завещание Савельева было оглашено, приказчику стало ясно, что дело тут нечисто. Конечно, список наследников мог в последнюю минуту изменить и сам завещатель, но, учитывая все обстоятельства… Грузнов сообщил мне, что после оглашения духовной грамоты он поспешил уехать прочь из города и несколько месяцев пребывал в одной весьма отдаленной губернии. Узнав по приезде о смерти Миши, он якобы очень напугался тому, что оправдываются его самые худшие подозрения насчет сего дела. Мне кажется, у него есть какие-то свои мысли по этому поводу, но он не вполне со мной откровенен. Я не могу быть уверенной в том, что Грузнов выступит в суде на моей стороне, но он, кажется, честный человек, и в его стремлении предупредить и предостеречь меня я увидела искреннее участие и неравнодушие. Встреча наша закончилась чуть более часа назад, и я сразу же поспешила поделиться вестями с тобой. Как ты видишь, дело мое небезнадежно. Твоя Анна». * * * «Милая моя Машенька! Я надеюсь, что ты получила мое предыдущее послание, и это письмо не обгонит его по дороге. Обязательно сохрани всю нашу переписку: теперь она очень важна. Сегодня утром я прочла в газете о том, что купца Грузнова, о котором я уже тебе писала, нашли в его квартире мертвым. Это совершенно поразило меня, ведь с часа моей встречи с ним не прошло и двух суток, и, значит, умер он на следующий день после нашего разговора. Как только я узнала о его смерти, я, не мешкая, отправилась к нему на квартиру. Полицейских там уже не было, но все жильцы и хозяйка только и делали, что судачили об этом ужасном событии. Как говорят, его нашли привязанным к стулу и забитым в кровь до смерти. Предвидя, дорогая Маша, твое объяснимое волнение обо мне, я все же прошу тебя прочитать это письмо как можно спокойнее. Без сомнения, жизни моей сейчас угрожает опасность. Но отступить я уже не могу и не хочу. В который уже раз я жалею, что родилась слабой женщиной, которая не смогла ни защитить сына, ни добиться справедливости. Тем не менее попыток своих я не оставлю. Сегодня я намерена посетить нотариуса и составить завещание, в котором право наследования моей доли имущества покойного Петра Устиновича Савельева я передам другому лицу. Я хочу, чтобы наследником стал наш с тобой самарский сосед Марк Антонович Арбелов. Если же он откажется от условий завещания, то право наследования перейдет к его извечному соревнователю в торговых делах Григорию Петровичу Остроумову. Ты прекрасно знаешь их обоих, но я все же надеюсь на согласие Марка Антоновича, ибо он молод и по натуре своей настойчив и рассудителен. Мне недосуг здесь описывать весь мой план, но я очень прошу тебя сделать следующее: если Арбелов посетит тебя, передай ему все мои письма, а также бумаги моего Мишеньки, которые я переправлю тебе через надежных людей. Если же со мной ничего не случится, и рассмотрение жалобы пройдет так, как и намечалось, то мы навсегда забудем этот прожект как самый страшный полночный кошмар. Это письмо, пока я его писала, придало мне решимости. После посещения нотариуса я намерена навестить княгиню Багрушину и попросить ее свести меня с самыми известными репортерами. Сейчас мне принесли записку от Винокурова, и в ней Илья Саввич очень советует мне переговорить с неким Алоизием Капитоновичем Хвостовым. В записке указан адрес, поэтому, как ты видишь, дел у меня много, и потому размышлять об опасности просто некогда; а после того, как история о наследстве Савельевых окажется в газетах, князья едва ли осмелятся причинить мне какой-либо вред. Не волнуйся обо мне, Машенька, ибо я не столь наивна и беззащитна, сколь могу казаться. Петр Устинович наверняка по достоинству оценил бы мой план, и мне жаль, что я не могу сейчас поделиться с ним своими замыслами. Однако мне надо торопиться. Я постараюсь сообщать тебе о том, как идут дела, и писать регулярно. Да, и не забудь хорошенько спрятать все мои письма, и не передавай их никому чужому. Запомни: никому! Вечно твоя Анна». ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Глава I Перегнувшись через старый широкий письменный стол, я безуспешно пытался открыть окно. Рама гремела, но не поддавалась, только из всех щелей на меня сыпались кусочки старой краски, пыль, древесная труха и прошлогодние высохшие насекомые; не желая уступать, еле поворачивалась под моими дрожавшими пальцами медная щеколда; потом, вдруг задребезжав стеклами, окно, наконец, распахнулось. Свежий весенний ветер, сметя со стола на пол мои деловые бумаги, ворвался в комнату. Я обессиленно рухнул в кресло. В висках стучала кровь, длинные волосы слиплись на лбу, закрывая глаза. Поток чистого речного воздуха, принесший вместе с собой оживленный гомон птиц и протяжные гудки самарских пароходов, немного привел меня в чувство. Я снова взглянул на пустой конверт, на котором аккуратным твердым почерком было начертано: «Купцу второй гильдии Марку Антоновичу Арбелову», потом на белевшее на столе письмо, которое вместе с другой коммерческой корреспонденцией утром занес мне мой управляющий. Край пепельного листа бумаги был придавлен к изумрудной обивке стола тяжелым пресс-папье; мелкие округлые буквы на нем складывались в ровные строчки: «Любезнейший Марк Антонович! То, что вы получили это письмо, говорит о двух вещах. Первое: меня уже нет в живых. Да, несколько странно писать о себе такое, находясь в трезвом рассудке, но, поверьте, я далека от сентиментальности и единственной своей целью полагаю приложение всех усилий для восстановления справедливости и для наказания убийц моего сына. Второе: получение вами этого письма говорит о том, что не все еще находится в руках злодеев, ибо надежные люди должны переслать вам его тотчас же после прихода известия о моей смерти. Раз им это удалось, значит, еще можно уповать на Божью милость и справедливость. Не подумайте, друг мой, что я буду жалобить вас своими просьбами. Любезный сосед, вы прекрасно знаете, что это совсем не в моем характере. Но я возлагаю на вас большие надежды, а посему, дражайший Марк Антонович, я очень хочу, чтобы это письмо вы прочитали раньше, чем будет оглашено мое завещание. Главным и самым значимым пунктом в моей духовной грамоте является не имущество, которого у меня не так уж много, а право наследования, которое вы, мой друг, получаете. В случае, если вам удастся доказать, что завещание моего родного брата, купца первой гильдии Петра Устиновича Савельева, является подложным, в чем я ни секунды не сомневаюсь, вы становитесь полноправным наследником той части состояния, которая должна была перейти ко мне и моему сыну, Михаилу Ивановичу Барсеньеву. Я оцениваю это состояние в пятьсот тысяч рублей движимым и недвижимым имуществом. О том, стоит ли ввязываться в эту историю, решать вам, но, прежде всего, я хочу объяснить, почему именно вас я выбрала в качестве своего наследника…» Снова стало душно. Сорочка на мне насквозь промокла от пота. Трясущимися пальцами я с трудом смог расстегнуть жилет и ослабить узел шейного платка. Снова и снова возвращался я к письму, строчки которого, казалось, говорили голосом Анны Устиновны, будто бы стоявшей за моей спиной: «…Марк Антонович, я буду с вами искренней: ваши почтенные родители были для меня не только ближайшими друзьями, но и образцом честности и порядочности. Зная вас, я твердо убеждена, что вам передались их лучшие черты и качества. Если кому и под силу поехать в Москву, чтобы доказать вину убийц моего сына и брата, так это вам. Поэтому, поразмыслив, я решилась на подобное завещание. Если же все-таки вы предпочтете остаться в стороне, отказавшись от наследства, то в качестве второго наследника я указываю в завещании имя Григория Петровича Остроумова, вашего главного торгового соперника, который также известен как человек азартный и рисковый. Для того, чтобы посвятить вас во все подробности дела, я попросила нашу общую соседку, Марию Григорьевну Серебряную, передать вам по первому вашему требованию мою с ней переписку последнего времени, а также письма и другие бумаги Михаила Ивановича – моего безвременно почившего сына. Оттуда вы почерпнете все найденные нами сведения, позволяющие сделать вывод о подложности духовной грамоты моего брата. Прочитайте эти письма до оглашения завещания и примите решение! И пусть мои надежды на вас оправдаются! Искренне верящая в вас Анна Устиновна Барсеньева». Я отложил прочитанный лист в сторону и потер гладко выбритый подбородок. Оглашение завещания ожидалось через три недели… Два дня я не находил себе места. Письмо, лежавшее в ящике секретера, никак не шло у меня из головы. Тягу этого невидимого магнита я ощущал везде, где бы ни оказался. Иногда, вернувшись в свой кабинет, я вынимал послание покойной соседки и, устроившись в кресле, перечитывал его тонкие строчки, написанные опрятным витиеватым женским почерком. Несколько раз я раздумывал, не порвать ли его в мелкие клочки и убедить себя в том, что оно мне просто пригрезилось. Но каждый раз я возвращал письмо обратно в ящик и потом, сидя за столом, подолгу смотрел в бескрайнее голубое небо за окном и предавался раздумью… Мария Григорьевна Серебряная жила со мной по соседству. Моему визиту к ней, как и следовало ожидать, она не удивилась и, пригласив меня в дом, попросила оставить в передней пальто с тростью и шляпой и подождать в гостиной. Сидя на диванчике-козетке, я четверть часа слушал чеканный стук стоявших в углу часов с маятником и разглядывал узоры на гобеленовой каминной ширме, вышитые диванные подушечки и вязанные ажурные салфетки на столиках и подоконниках. Потом неслышно появился слуга с маленьким серебряным подносом, на котором стояла рюмка золотистого хереса и фарфоровая тарелочка с маленькими пирожными, посыпанными сахарной пудрой. Вскоре Мария Григорьевна вернулась с перламутровой шкатулкой в руках. Она молча поставила ее на стол, подняла крышку и вынула пачку писем, перевязанную широкой голубой лентой, а также записную книжку в кожаном переплете цвета черного кофе. Потом она вздохнула и протянула бумаги мне. Мне показалось, что мы так и распрощаемся, пребывая в этом странном молчании. Но Мария Григорьевна все-таки заговорила – тихо-тихо, будто боясь, что нас подслушивают: – Говорят, ее тело нашли в каком-то селе аж во Владимирской губернии. Знакомый купец там по делам своим оказался и опознал ее… А если б не так, то и не нашел бы никто ничего… А как в Москву ее перевезли и похоронили, так мне и письмо ее пришло – на третий день после погребения… – хозяйка передернула плечами и поплотнее укуталась в шаль. – Как же так? Я ведь писала ей, предостерегала, уговаривала обратно вернуться… – голос ее задрожал. – А вы, Марк Антонович, прочтите эти бумаги! Анна Устиновна вам доверяла… Пообещав моей собеседнице отнестись к этому делу со всем вниманием, я откланялся. Вернувшись домой, я заметил, что по рассеянности оставил окно открытым, поэтому в комнате теперь было свежо, а из сада чуть приторно пахло таволгой и чабрецом. Я затворил окно, и кабинет погрузился в тишину. Звуки внешнего мира теперь не беспокоили меня, и я мог остаться со своими мыслями наедине. Анна Устиновна решительно продумала все до мелочей. Подобное завещание в купеческой среде – как главный приз на масленичной ярмарке. Желающих забраться на гладкий, смазанный салом столб всегда будет более чем достаточно, пока на его вершине висят на крюке призовые сафьяновые сапоги. Откажись я, следующий соискатель не упустит такую возможность, а коль оробеет, так, думаю, в духовной грамоте Барсеньевой список претендентов окажется весьма внушительным!.. Будучи необремененным семьей и потому не опасаясь поставить под удар моих близких, я был свободен в своем выборе, даже если он выглядел для меня небезопасным. Состояние в пятьсот тысяч рублей для купца второй гильдии, дела которого нынче находятся в довольно плачевном положении, – шанс, который судьба дарит нечасто. Да и глупо рассчитывать заполучить такие деньги, ничем не рискуя! «Пан или пропал» – самый распространенный принцип в торговом деле вот уже много веков. Приобретение такого наследства при успешном исходе никак не марало бы мою честь, но давало бы очень многое. Да и возможность восстановить справедливость привлекала меня не меньше, чем посул в полмиллиона, который определенно помог бы мне поправить мое пошатнувшееся положение. Тридцать три года – тот возраст, когда стоит принимать подобные решения, иначе будешь жалеть о своем отказе всю оставшуюся жизнь… Да, съездить в Москву до оглашения завещания, пожалуй, стоит. Я разложил перед собой документы и углубился в чтение. Очень непросто мне дались письма и страницы дневника младшего Барсеньева: торопливым, неровным, почти мальчишеским почерком в них, помимо важных сведений, было изложено множество пустяков и третьестепенных бытовых подробностей. Пусть отвлекая от сути, они заставили меня, представившего в воображении написанное и досочинившего невысказанное, будто прожить вместе с погибшим юношей последние недели и дни его жизни. Поистине, читать о повседневных заботах, мыслях, надеждах и чаяниях знакомого тебе человека после его смерти – занятие не из приятных…