«Придется мне воспользоваться уборной в этом притоне…» – Что с вами? Вам нехорошо? – сквозь гул в голове услышал я голос мэтра Алекса. – Все… Все в порядке… Мне надо только… ненадолго заглянуть… вон туда… – мое тело пронзил еще один приступ сильной боли, и вывеска расплылась перед глазами. – Милейший, что с вами? Позвольте расстегнуть вам ворот! Вам непременно станет легче дышать, – поверенный уже стягивал с меня мой сюртук. Я теперь ничего толком не видел, лишь несуразные багровые тени мелькали перед моим потускневшим взором. Я попытался что-то сказать, но язык меня не послушался. Ноги подкосились, и я рухнул на мостовую. До меня сквозь звон в ушах донесся какой-то топот, встревоженные оклики прохожих и голос моего спутника, который просил позвать врача. Зубы мои стучали, будто при ознобе, и, поджав к груди колени и обхватив себя руками, чтобы согреться и хоть немного утихомирить боль, я вдруг почувствовал, что внутренний карман моего сюртука уже пуст. Я хотел было вскрикнуть, но мысли мои окончательно спутались, кроваво-красные тени прохожих растворились в бесконечном закате, а гул улицы отдалился и затих. ЧАСТЬ ВТОРАЯ * * * «Любезная моя Машенька! Ты, дорогая моя подруга, наверное, вся уже извелась, ожидая от меня весточки. Учитывая все обстоятельства, такая проволочка и простительна, и непозволительна для меня. Знала бы ты, как тяжело мне дается это, первое после смерти моего дорогого Мишеньки, письмо! Сколько раз в течение этого месяца я начинала его, но уже спустя несколько минут бросала! Писать совсем не было сил. Гибель сына сильно подкосила меня, и первое время я чувствовала себя совершеннейшей развалиной. Обстановка в московском доме покойного брата лишь усугубила это мое состояние. Овдовевшая Надежда Кирилловна, кажется, теперь совсем не выходит из комнаты без своих успокоительных капель. Аглая, моя племянница, тоже большую часть времени проводит в постели. Врачи предрекали ей чахотку, однако, благодарение Господу, все обошлось. Скоропостижная смерть сына и исчезновение всех тех документов, о которых он так подробно мне написал, заставили меня заподозрить, что его смерть неслучайна, пусть этот доктор Шиммер из Екатерининской больницы и выдал мне скорбный лист о кончине моего мальчика вследствие холеры. Поэтому неделю назад я нанесла визит голове московского купечества Илье Саввичу Винокурову. Он встретил меня довольно дружелюбно, тем более, что вел много дел с моим братом и был до крайности озабочен полнившими Москву слухами о подозрительной смерти его торгового партнера. Впрочем, это лишь слухи, и, возможно, поэтому он выразил мне не только соболезнования по поводу моих утрат, но и выказал недоверие ко всем этим историям о подложном завещании. Однако к такому я была готова. В этом деле мне не нужна была его поддержка. Мне нужны были официальные бумаги, которые когда-либо подписывал мой брат, особенно в последние месяцы его жизни. О них я и попросила Винокурова, и уже через четверть часа его конторщик передал небольшую стопку искомых мною документов – подписанных соглашений и договоров – в полное мое распоряжение. Просмотрев их, я убедилась в правдивости слов моего сына. Будучи большим оригиналом, Петр, как и прежде, подписывал любые деловые бумаги в своей неповторимой манере. В конце каждой его подписи в хоть сколько-нибудь важном документе всегда стояли слова “присно и ныне”, и затем, если позволяло место, через полстроки или ниже, под последним словом, после “ять” ставилась точка. Для окружающих это был “каллиграфический экзерсис”, маленькое деловое сумасбродство. Мелочь! Но мой сын заметил эту мелочь, а точнее, ее отсутствие под завещанием, передающим все савельевские капиталы князьям Кобриным. Откуда такие странности? Помнишь, Маша, как в детстве мы праздновали Пасху? Как дома наши были полны народу, и как эта весенняя одухотворенная радость витала, казалось, повсюду? Боже, как бы я хотела писать в моих письмах тебе, милая, именно об этих воспоминаниях, а не о тех страшных событиях, что происходят сейчас!.. Однако я отвлеклась. На Пасху у нас в доме было принято давать приют и стол странникам, паломникам и просто нищим. Многие наши дворовые приходили тогда к ним послушать разные истории. Мы с братом тоже, тихонечко отодвинув тяжелый дверной засов, проскальзывали в сени. Скитальцы в темных дорожных одеждах сидели там, окруженные нашей прислугой, и торчавшая в светце лучина освещала их морщинистые лица. Однажды мы подсели к одному страннику, ожидая от него новой истории. Но он лишь пристально взглянул на нас и спросил, есть ли у нас какое-нибудь самое заветное желание. Спустя столько лет я не могу вспомнить свое, ибо я была совсем еще маленькой девочкой и вряд ли хотела тогда чего-либо, кроме новой куклы. А вот Петя сразу сказал: “Я хочу стать знатным купцом, и чтобы у меня был большой дом, и чтобы меня все слушались!” И тогда странник сказал, что научит нас одной молитве, которая поможет добиться в жизни всех желаемых благ. До сих пор я помню ее, хотя никогда более не слыхала ничего подобного ни в одной церкви и не встречала ни в одной книге. Вот она: “Бог Господь впереди, Божья Мать позади, Ангелы-хранители по бокам! Пойте: небо – ключ, земля – замок, Чтоб мой враг замолк Против раба Божьего имярек, Присно и ныне! Аминь!” На исходе Пасхальной недели странники ушли, и больше никого из них мы никогда не встречали. Течение нашей беззаботной детской жизни не изменилось. Но в эту странную молитву мы верили. И многие годы спустя, как раз накануне переезда брата в Москву, я в одном документе случайно увидела подпись Петра и вспомнила этот случай из нашего детства. Он тогда засмеялся и сказал, что сам смысл молитвы как нельзя лучше подходит для завершения любого торгового договора. Нет, полностью молитву он, конечно же, не писал, но слова “присно и ныне” неявно вносили ее в текст каждой значимой бумаги, а промежуток между “ять” и конечной точкой оставался для ненаписанного, но неотторгаемого “аминь”. Так было с каждым важным документом, подписанным моим братом. Кроме завещания. Я справилась у Надежды Кирилловны о других деловых бумагах ее мужа. После смерти Петра все его архивы были опечатаны, а затем вывезены Кобриными под предлогом того, что теперь это якобы их собственность. Я и раньше была не слишком высокого мнения о своей невестке, но сейчас мне остается только в изумлении развести руками. Не знаю, действительно ли она – такая святая простота, или это лишь удобная маска, но чтобы жена ни сном, ни духом не ведала о коммерческих делах мужа – такое удивительно! Вот ты, Машенька, знаешь, что мой муж, Царствие ему Небесное, не подписывал ни одного важного документа без совета со мной. А после смерти моего дражайшего Ивана Михайловича я и на правах вдовы неплохо заправляла всеми нашими финансовыми делами. Тут же все обстоит совсем по-другому. Так что поддержки в этом доме я не ищу и даже ее немного опасаюсь, потому что иногда мне сложно сохранить спокойствие в разговорах с Надеждой Кирилловной, принимая во внимание столь разные наши темпераменты. Племянницу я сейчас почти не вижу. Миша писал мне, что часть векселей находится у нее, но даже при намеке на них при нашем личном разговоре Аглая съежилась и ответила, что никогда их не видела и знать про них ничего не знает. Однако, дорогая моя подруга, если ты думаешь, что меня все это останавливает, то ты ошибаешься, ибо с завтрашнего дня я постараюсь задействовать здесь все те связи, которые только мне дает положение сестры купца первой гильдии Петра Устиновича Савельева, и довершу то дело, которое начал мой покойный сын. Прими, моя милая, самые искренние уверения в совершеннейшем к тебе почтении! Вечно преданная тебе Анна». * * * «Дражайшая моя Машенька! Прошло всего несколько дней, а я спешу написать тебе мое следующее письмо. Свои изыскания я решила начать с разговора с одним из тех, кто своей подписью скрепил подложное завещание, – Арефием Шепелевским. Я прекрасно знаю его лично, да и ты его, наверное, помнишь: он служил в приказчиках при моем брате еще тогда, когда тот жил в нашем родном городе. Хороший был приказчик, честный, но к хмельному неравнодушен был с молодости и, как говорят, в последние годы пить стал по-черному. Я отправилась на поиски и нашла его в маленькой грязной комнате на втором этаже какой-то лачуги близ кожевенных заводов моего брата. Дверь комнаты была распахнута. Внутри суетились околоточный и дворник, собиравшиеся отнести совершенно невменяемого от пьянства Шепелевского в повозку, дабы доставить его в Екатерининскую больницу. Мне же пришлось довольствоваться разговором с домовладелицей, сдававшей ему жилье. Всего за три рубля она поведала мне, что, пусть Шепелевский и опустился едва ли не до скотского состояния, к нему исправно наезжают “приличные господа”, один из которых и распорядился определить этого пьяницу в лечебницу. Теперь, похоже, Шепелевский как свидетель стал для меня совершенно бесполезен. Впрочем, в тот же день я от своего имени все-таки подала в Управу благочиния жалобу о вероятном подлоге завещания. Теперь я жду объявления дня рассмотрения моего дела, чтобы представить в суде образцы подписей моего брата на документах купца Винокурова. Если бы ты знала, душа моя, как угнетает меня это ожидание! Да, вчера я получила приглашение на обед от княгини Багрушиной, моей давней знакомой. Полагаю, эта встреча может оказаться не только приятной, но и небесполезной. Жди, дорогая моя Машенька, моего следующего письма! Надеюсь, я смогу порадовать тебя и добрыми вестями! Вечно твоя Анна». * * * «Милейшая моя Машенька! Это письмо я пишу тебе после вынужденной заминки, желая все же поделиться с тобой последними новостями.