Дорога проходила через деревню и тянулась дальше полями и по мосту над заливом к лесу, а сквозь него к следующим деревенькам, дальше и дальше. По этой дороге и прибежал Вадимка, который совершенно четко собирался нас сопровождать. За околицей от основной дороги отходила небольшая тропа, ведущая почти вдоль залива к кладбищу, за которым начинались поля, потом к заброшенным коровникам и дальше, дальше в сторону деревни пушкинской зазнобы. Основную дорогу, разумеется, расчистили трактором, это было хорошо заметно. Поэтому мы с Соней шли довольно бодро и даже, пока не наглотались холодного воздуха, пытались завывать разные популярные песни. Вадимка трусил чуть позади нас, никак не реагируя на наши песнопения. Можно было подумать, что он не только немой, но еще и глухой. Несмотря на то что он однозначно относился к нам дружелюбно, все же это был очень серьезный, даже какой-то суровый пес. Ни разу за все время нашего с ним знакомства не залаял, да что там, даже не тявкнул. Я вот первый раз видела такую молчаливую собаку. И как-то не по себе становилось от этого — не понимаешь, чего от него ожидать. Кроме нас троих, казалось, во всем мире никого не существует. Только один раз опять неизвестно откуда появилась на дороге сорока, но Вадимка, забежав вперед, звонко щелкнул на нее зубами, отчего та всполошено метнулась куда-то в сторону, в редкие кусты, и пропала. Наконец показался мост через залив. Летом здесь частенько толклись рыбаки, а когда они уезжали, их место немедленно занимала местная веселая молодежь, главным развлечением которой были художественные плевки с моста в воду. Сейчас, как и в деревне, вокруг не было ни души. Мы с Соней даже подумали, не плюнуть ли и нам в залив, но все же не стали. Пес, поколебавшись, ступил на мост и теперь шел ровно рядом с нами. Будто боялся, что опоры под нами обрушатся. Как это он самостоятельно преодолел такое большое расстояние, прибежав сюда аж из-за леса, и не испугался, а теперь вдруг начал тормозить? А когда мы перешли через мост и уже могли четко различить отдельные деревья на опушке, пес внезапно забеспокоился, хотя поводов нервничать не было абсолютно никаких. Он то останавливался, а потом со всех ног догонял нас, то делал петлю, забегая далеко вперед и возвращаясь. Потом остановился посреди дороги и принялся пристально глядеть на нас. Мы тоже остановились, не понимая, чего ему надо. Поиграть с нами? Предупредить? Хочет есть? — Курицы у нас с собой нет, — словно прочитав мои мысли, громко сообщила Вадимке Соня. Тот не двинулся с места. Мы переглянулись. — Слушай, с нами все в порядке. Если тебе куда-то нужно, давай вали. Мы справимся. Я вообще-то пошутила. Но пес словно понял и воспринял мои слова как руководство к действию. Он тряхнул головой и, немедленно развернувшись, ломанул обратно в сторону Шилиханова. — За курицей помчался, — вынесла вердикт Соня. — Предатель! — Ну не знаю. Не знаю, как страшнее: с ним или без него. К тому же нас двое, а Лерка одна осталась. И мы замолкли, потому что Лерка-то осталась одна, но в тепле и уюте, с едой, а мы уже прилично ушли от деревни, так что возвращаться было бессмысленно. — Чего-то так хлебушка черного с солью захотелось... — Соня вздохнула. — У нас вроде сухарики есть, — припомнила я, но не очень уверенно. И сразу пожалела, что не сообразили взять с собой никакого провианта. Встав посреди дороги, мы смотрели, как по искрящейся от снега дороге убегает от нас Вадимка. Нас окружала слепящая белизна, из-за которой трудно было различить, собака там бежит или, может, человек. — Ладно, давай быстренько наломаем веток и бегом домой, — бодро предложила я. Соня серьезно кивнула. И мы пошли дальше, но отнюдь не быстро. Чем дальше мы уходили от деревни и чем ближе становился лес, тем больше портилась дорога. Конечно, ее тоже когда-то чистили, но, видимо, не так усердно, как в населенных пунктах. К тому же здесь редко ходили даже летом. Поэтому наши валенки все глубже проваливались в снег. Зато кругом было очень красиво. Белый чистый, снег, куда ни кинь взгляд. Только изредка над сугробом неуместным темным пятном вылезал куст или жалкое, накрытое снежной шапкой деревце. Очень живописно, как черно-белая фотография, только практически без черного. Но мы все равно не фотографировали. Конечно, мы взяли телефоны с собой. Всю ночь они висели на зарядке, так что должны были работать. Но мы как запихнули их подальше за пазуху, чтобы не замерзли, так и не рисковали вытаскивать лишний раз. Хотя бы потому, что пришлось бы на морозе сильно расстегиваться. Так что даже Соня, любительница снимать все подряд, не стала рисковать. Вдруг дорога разветвилась. Одна дорожка вела к железнодорожному полотну, и по ней можно было сразу сказать, что зимой никто из местных с этой стороны на станцию не ходит. Вторая шла прямиком в лес. Тракторист, видно, пытался что-то там расчистить, но плюнул и бросил. В лес вели чьи-то старые, припорошенные снегом следы: похоже, какой-то человек тащил за собой не очень тяжелые санки. Вот за ним-то мы с Соней и потопали. Других никаких следов не было. Хотя, по идее, их должен был оставить Вадимка, который, как уверяла Анисимовна, прибежал именно с той стороны. Лес стоял очень тихий, очень холодный и очень белый. Изредка раздавался громкий треск, от которого мы непроизвольно приседали и прикрывали голову руками. То казалось, что что-то сверху на нас валится, то чудилось, будто это лесник пронюхал про наше желание наломать еловых веток и дает предупредительные выстрелы. И хотя умом мы понимали, что просто деревья от мороза трещат, все же каждый раз немного пугались. Но особую жуть нагонял неизвестно откуда совершенно непредсказуемо налетавший ветер, который качал верхушки деревьев, отчего они издавали совсем уж человеческий шепот и стон. Внизу же царило полное безветрие. Следы, по которым мы шли, вдруг вильнули с дороги вглубь леса, сделали небольшую петлю и вернулись обратно. Из любопытства мы, под какой-то особенно тревожный треск, тоже завернули и обнаружили, что этот неведомый кто-то очень удачно почти дошел до более-менее открытой поляны. То есть до нее надо было самостоятельно прокладывать путь, но зато недалеко. Здесь вообще не было ничьих следов: ни человеческих, ни звериных. И тишина стояла прямо-таки оглушающая, из-за чего скрип снега под нашими ногами звучал неприлично громко. Я сразу заметила поваленную ель. Видимо, она рухнула не очень давно, — наверное, осенью, — потому что еловые лапы еще выглядели свежими. Или, может, она так хорошо сохранилась из-за снега, почти полностью покрывшего павшее дерево. Недолго думая, я, проваливаясь в снег практически на всю длину валенок, доковыляла до ели и потрясла первый же торчащий из сугроба конец колючей ветки — снег очень легко стряхнулся. Я предложила не париться, а сломать парочку таких лап и дуть обратно домой. Но подруга не согласилась: — Нет, зачем нам это дранье! Нам нужно попышнее, получше! Уперев руки в боки, София по-хозяйски оглядела полянку. Вид у нее был такой, будто она собралась, поплевав на перчатки, выдернуть какую-нибудь елочку из земли прямо с корнем. — Эй, да тут хлеб! — вскричала вдруг Соня, да так неожиданно и громко, что я по инерции пригнулась и случайно пребольно ткнулась носом в хвою. — Зачем в лесу целая буханка хлеба? — возмутилась такой непрактичностью Соня. — Для зверей. Для зайцев там, лис, — терпеливо объяснила я, потерев нос, и, отряхнув еще пару веток, принялась их отламывать. — Чтобы не голодали. — Тогда бы хоть раскрошили, что ли... Так же всем больше достанется, если не целиком, а кусками! — Ну так и раскроши! — Главное, ведь целый кирпич хлеба. Свежий прямо, даже снегом не присыпан. — Может, кто зашвырнул его издали. — Кому надо швырять в лесу хлеб, да еще издали? — Тогда придумай сама, зачем вообще здесь хлеб. Мне, честно говоря, этот хлеб был по барабану. Еловая ветка никак не хотела поддаваться, я и гнула ее, и дергала — толку никакого. Видно, надо было ее прихватить покрепче у самого ствола... Соня, вместо того чтобы заниматься делом, полностью погрузилась в размышления. И мое предложение восприняла всерьез: — Местные язычники принесли. Для празднования Нового года. Я хмыкнула: — Язычники Новый год первого сентября справляют. И елку не наряжают. — И следов вокруг нет, — задумчиво пробормотала Сонька. — Смотри! Чтобы обернуться, надо было разогнуться, а я уже так удачно ухватила ветку под снегом. Поэтому недолго думая нагнулась еще ниже и через согнутую ногу, которой опиралась о поваленный ствол, посмотрела назад. Никакой это был не хлеб. Кучка шишек, аккуратно уложенных штабелем. Белки так точно не смогли бы. И чтобы издалека их так ловко покидать, тоже надо почти что цирковым умением обладать. А следов вокруг действительно не было. — Соня, это не хлеб. Я вдруг почувствовала, как заледенели руки в промокших перчатках. Сжала пальцы в кулак, но помогло мало. И пальцы ног замерзли, и будто носки намокли, хотя в валенках было очень тепло и сухо. Может, зачерпнула снега? Соня посмотрела на меня, потом перевела взгляд на шишки и изменилась в лице. Просто обалдела. Тут я увидела, что за заснеженными деревьями на краю поляны кто-то прячется, какая-то серая фигура. И в тот же момент где-то наверху раздался резкий треск. Я от неожиданности подскочила и даже вскрикнула. Ветка под моей рукой наконец поддалась, и я спиной повалилась в снег. Сонька, испугавшись моего испуга, заорала благим матом почему-то басом. За елками кто-то метнулся, явно устрашившись наших воплей. Кое-как поднявшись на ноги и не выпуская отломанную ветку из рук, я торжествующе потрясла ею и спросила: — Ты видела? Там кто-то был. Но Соня вопрос проигнорировала, даже еловой лапе не обрадовалась. Ее занимало совсем другое. — Господи, я была уверена, что это хлеб! А это шишки какие-то! Она содрогнулась всем телом. Потом тоже принялась отдирать ветку от поваленного ствола. — Да уж. Как можно шишки принять за буханку хлеба? Они же... совсем шишки... — Сама понять не могу. Я же четко видела. Это как... как приманка... Мы посмотрели друг на друга и, кажется, обе одновременно вспомнили Сонин «черный хлебушек с солью». Соня выглядела очень расстроенной. И испуганной. — Лерка теперь решит, что я сумасшедшая, и больше никогда нас не пригласит к себе! — Знаешь... Слушай, давай договоримся, — предложила я, не акцентируя внимание на этом совершенно нелогичном уточнении «нас». — Мы сейчас все забываем, будто ничего не было. Никаких буханок, никаких шишек, ничего. Я не вспоминаю, ты не вспоминаешь, и об этом не говорим, ок?