— Да, — заметил дядя, наклонив голову, — теперь я понял вас, вижу все ясно… Вот так и поднялся народ… вот так люди толпами и шли на борьбу. Посмотрите, что может сделать идея! Беседовали мы до полудня. Но вот вошла Лизбета. Она начала накрывать на стол к обеду. Мы с удовольствием смотрели, как она снует по комнате, стелет скатерть и расставляет приборы. Наконец она принесла миску с дымящимся супом. — Ну, госпожа Тереза, — весело воскликнул дядя, вставая и помогая ей идти, — пожалуйте к столу! Теперь вы, как наша добрая бабушка Ленель, — хранительница домашнего очага, как изъяснялся мой старый гейдельбергский профессор Эберхардт. Она тоже весело улыбалась, и, когда мы с дядей сели друг против друга, нам показалось, что все стало уютней, что наконец-то заполнилась какая-то пустота и только теперь мы по-настоящему счастливы. Даже Лизбета, принося суп, овощи, жаркое, задерживалась всякий раз и с глубокой радостью смотрела на нас, а Сципион то сидел около хозяйки, то около меня, не желая, видно, кого-нибудь из нас обидеть. Дядя помогал госпоже Терезе: ведь она была еще так слаба. Он сам разрезал на ее тарелке мясо и говорил: — Съешьте еще кусочек. Вам нужно набраться сил. Съешьте еще и это… Ну, а теперь довольно: все должно поступать в организм по порядку и в меру. К концу обеда он вышел из комнаты, и, пока я раздумывал, куда он пошел, он уже вернулся, неся старую бутылку, покрытую пылью, с большой красной печатью. — Вот, госпожа Тереза, — провозгласил он, ставя бутылку на стол, — один из ваших соотечественников хочет пожелать вам доброго здоровья, и мы не можем отказать ему в этом удовольствии, так как он к нам приехал из Бургундии и означает — «жизнерадостная влага». — А, так-то вы лечите своих больных, господин Якоб? — спросила госпожа Тереза растроганным голосом. — Да, так. Я всем прописываю то, что может доставить удовольствие. — Значит, вы самый искусный целитель: сердце вам подсказывает, как надо лечить людей. Дядя собирался налить вино, но вдруг остановился и, серьезно посмотрев на больную, выразительно сказал: — Я вижу, мы все больше и больше сходимся во взглядах и вы в конце концов обратитесь в провозвестницу мира. Затем он налил несколько капель вина в мой стакан, наполнил стаканы себе и госпоже Терезе и провозгласил: — За ваше здоровье, госпожа Тереза! — За ваше и за здоровье Фрицеля! — ответила она. И мы выпили вкусное светлое вино. Мы развеселились. На щеках госпожи Терезы заиграл нежный румянец. Она с улыбкой сказала: — Вино меня взбодрило. И тут она завела речь о том, что хочет быть чем-нибудь полезной в доме. — Я уже окрепла, — говорила она, — могу работать. Я перечиню ваше белье. Вероятно, найдется кое-что для починки, господин Якоб? — О, разумеется, — ответил, посмеиваясь, дядя. — У Лизбеты глаза уже давно не такие, как в двадцать лет: она целыми часами возится с одной заплатой. Вы можете быть очень полезны у нас в доме. Но еще рано толковать об этом. Пока вам необходим отдых. — Ну, раз мне еще нельзя работать, — сказала она, ласково глядя на меня, — то не позволите ли вы, по крайней мере, иногда заменять вас и заниматься с Фрицелем? У вас ведь иногда нет времени, чтобы давать ему свои превосходные уроки французского языка, и, если вы хотите… — А, это другое дело! — воскликнул дядя. — Мысль, что называется, великолепная. В добрый час! Послушай, Фрицель, теперь ты будешь заниматься с госпожой Терезой. Постарайся же этим воспользоваться — ведь так редко выпадает случай как следует пополнить свое образование! Я залился краской, подумав о том, что, на мою беду, у госпожи Терезы много свободного времени. Она же угадала мою мысль и добродушно сказала: — Не бойся, Фрицель, у тебя останется время побегать. Мы будем вместе читать Бюффона только часок утром и часок вечером. Поверь мне, мальчик, я не стану чересчур донимать тебя уроками. Она легонько притянула меня к себе и поцеловала. В это время отворилась дверь, и вошли Коффель с Кротоловом, торжественные, празднично одетые. Они пришли выпить с нами кофе. Было ясно, что дядя, зайдя к ним утром, чтобы пригласить к нам, рассказал им о мужестве госпожи Терезы и о том великом уважении, которым она была окружена в армии республиканцев, — этим и объяснялся их необычный вид. Кротолов снял свою кунью шапку; он не щурился и все внимательно рассматривал. На Коффеле была белая рубашка с воротом до самых ушей; он держался прямо, засунув руки в карманы блузы. Жена, должно быть, пришила пуговицу для второй бретели его штанов, ибо они уже не свисали с одного бока; вместо дырявых, стоптанных башмаков он надел праздничные ботинки. Словом, оба походили на важных особ, прибывших на чрезвычайную конференцию. Оба степенно поклонились, сказав: — Привет компании! — Ну, вот вы и пришли! Прошу садиться! — воскликнул дядя. Затем, повернувшись к кухне, он крикнул: — Лизбета, можно подавать кофе! Тут, случайно заглянув в окно, он увидел старого Адама Шмитта. Дядя вскочил и постучал в стекло, говоря: — А вот и старый прусский солдат, госпожа Тереза: вам будет приятно познакомиться с ним, он человек достойный. Папаша Шмитт пришел узнать, зачем звал его доктор, и дядя Якоб, открыв окно, крикнул: — А ну-ка, папаша Адам, доставьте нам удовольствие, выпейте чашечку кофе. У меня еще остался старый коньяк! — Охотно, господин доктор, весьма охотно. И вот старик появился на пороге. Он отдал честь, говоря: — Свидетельствую всем свое почтение! После этого Кротолов, Коффель и Шмитт, стоя вокруг стола, со смущенным видом начали переговариваться и посматривали искоса на госпожу Терезу, как будто сообщали друг другу какие-то важные новости. Лизбета снимала со стола скатерть и взамен стелила клеенку. А госпожа Тереза с улыбкой гладила меня по волосам, будто и не замечая, что гости толкуют о ней. Наконец Лизбета принесла на подносе чашки и графинчики с коньяком и вишневой настойкой; при этом старый Шмитт встрепенулся и сладко сузил глаза. Лизбета принесла кофейник, и дядя сказал: — Прошу к столу! Все уселись, и госпожа Тереза, улыбаясь всем нашим добрым друзьям, сказала: — Позвольте мне разлить вам кофе, господа. На что папаша Шмитт ответил, приложив руку ко лбу: — А нам позвольте отдать вам честь по-военному. Коффель и Кротолов восторженно переглянулись, и каждый подумал: «Ах, папаша Шмитт высказался так кстати и так справедливо!» Госпожа Тереза наполнила чашки, и, пока все молча пили, дядя, положив руку на плечо папаши Шмитта, торжественно произнес: — Представляю вам, госпожа Тереза, старого прусского солдата армии. Несмотря на все походы, на полученные раны, на свою доблесть и примерное поведение, он остался простым солдатом, но все честные люди селения почитают его не меньше, чем любого командира. Папаша Шмитт с достоинством выпрямил спину, а госпожа Тереза, взглянув на него, сказала: — В армии республиканцев господин Шмитт мог бы сделаться генералом. Потому-то и сражается Франция против всей Европы, что не может больше терпеть, как все почести, богатство, все земные блага достаются немногим, вопреки их порокам, а все беды и унижения достаются другим людям, вопреки их заслугам и добродетелям. Народ находит это противоестественным, и, чтобы восстановить справедливость, мы все, если нужно, готовы умереть. Сперва все молчали. Шмитт внимательно смотрел на госпожу Терезу, широко раскрыв свои большие серые глаза; его губы под слегка крючковатым носом были крепко сжаты: старик, казалось, о чем-то размышлял. Кротолов и Коффель глядели друг на друга; госпожа Тереза говорила с воодушевлением, а дядя был спокоен. Я за столом не сидел, потому что дядя не разрешал мне пить кофе, находя его вредным для детей. Я стоял у печки, смотрел и слушал. Немного погодя дядя обратился к Шмитту: — Госпожа Тереза была маркитанткой второго батальона первой бригады Мозельской армии. — Я уже знаю, — ответил старый воин, — и знаю также о ее подвиге. — Затем, повысив голос, он воскликнул: — Да, госпожа Тереза, если бы мне выдалось счастье служить в армии республиканцев, я или пал бы в бою, или стал бы капитаном, даже, возможно, командиром батальона. — И, положив руку на сердце, продолжал: — У меня было честолюбие, и, не хвалясь, могу сказать, я был смел и мог бы выйти в люди. Имей только я возможность выдвинуться, я стыдился бы прозябать в безвестности. Несколько раз король отличал меня — вещь довольно редкая для простого солдата, — и это делает мне честь. В битве при Розбахе, когда командир за нашими спинами кричал: «Вперед!» — ротой командовал Адам Шмитт. Так-то. Но все это ни к чему не привело. И, хоть я и получаю пенсион от короля Пруссии, я принужден сказать, что республиканцы правы. Вот вам мое мнение. Он осушил стакан вина, как-то особенно подморгнул и добавил: — Да и сражаются они отменно… Я сам видел, да… отменно. У них еще нет навыка, как у бывалых солдат, но атаку выдерживают славно, сразу видно — солдаты стойкие. После папаши Шмитта каждый стал восхвалять новые идеи, словно был дан сигнал к доверительной беседе, и каждый высказывал свои сокровенные мысли, которые уже давно вынашивал. Коффель, всегда сетующий, что не получил образования, говорил, что все дети должны учиться в школе на средства страны; что господь бог не наделил дворян бо́льшим разумом и доблестью, чем других людей; что всяк должен иметь право на место в жизни, тогда плевелы не заглушат добрых семян, и страна будет выращивать полезные злаки, а не разводить никуда не годный чертополох. В ответ госпожа Тереза сообщила, что Конвент ассигновал на всеобщее образование пятьдесят четыре миллиона франков, да еще выразил сожаление, что сделать больше невозможно, — и это когда вся Европа поднялась против республики и той приходится содержать в боевой готовности четырнадцать армий! При этих словах глаза Коффеля наполнились слезами, и я навсегда запомнил, как он сказал дрогнувшим голосом: — Да будет благословенна республика! Что бы там ни было, но, если мне и придется все потерять, я все равно буду желать ей победы. Кротолов долго молчал, но стоило ему заговорить, и остановить его уже было невозможно. Он требовал не только образования для детей, — он требовал переворота. Трудно было поверить, что такой мирный человек мог вынашивать подобные мысли! — Говорю вам, что постыдно продавать полки́, как стадо быков! — убежденно воскликнул он, хлопнув рукой по столу. — Говорю вам, что еще более постыдно продавать судебные должности, ибо судьи, чтобы возместить себе эти расходы, торгуют правосудием; говорю вам, что республиканцы были правы, упраздняя монастыри, где гнездятся лень и все пороки; да, каждый имеет право работать и добиваться успеха, и никто не должен этому противиться. И, наконец, я считаю, что если трутни не желают ни уходить, ни работать, то пчелы рано или поздно отделаются от них, — так всегда бывает и так будет до скончания веков. Тут старый Шмитт совсем уж расцвел и объявил, что придерживается тех же идей, что и Коффель с Кротоловом. А дядя, до тех пор слушавший молча, одобрил эти взгляды, назвав их самыми правильными, естественными и справедливыми. — Только, — сказал он, — зачем все осуществлять сразу, в один день? Лучше двигаться медленно, постепенно; лучше действовать убеждением, кротостью, как это делал Христос. Это было бы разумнее, а плоды были бы такие же. Госпожа Тереза усмехнулась и возразила: — Да, конечно, господин Якоб, если бы все люди походили на вас! Но сколько сотен лет назад Христос начал проповедовать людям добро, справедливость и кротость, и, однако, вы видите сами, как дворяне внимают его проповедям. Да разве они обращаются с крестьянами, как с братьями?.. Нет, нет, к несчастью, без войны не обойтись. За три прошедших года республика больше сделала для прав человека, чем сделано за восемнадцать веков. Поверьте, господин доктор, покорность судьбе со стороны порядочных людей — это большое зло: она придает смелости негодяям и не приносит ничего хорошего. Все остальные разделяли мнение госпожи Терезы. Дядя Якоб собирался ответить, когда приотворилась дверь и появился почтальон Клеменц в большой шапке, покрытой клеенкой, и с порыжевшей кожаной сумкой; он протягивал газеты. — А не выпьете ли кофе, Клеменц? — спросил его дядя. — Нет, господин Якоб, благодарю, тороплюсь. Письма запоздали. В другой раз. Он вышел, и мы увидели в окно, как он пробежал мимо дома.