С ребенком что-то не так! Мы с Уиллом заметили это в первые же дни. Во-первых, наша Маргарет спит гораздо больше, чем следует. Во-вторых, она неохотно берет грудь. Можно подумать, что она вовсе не голодна. Когда я прикладываю ее к груди и пытаюсь заинтересовать малышку соско́м, она просто закрывает глазки и засыпает. Личико у нее такое усталое, такое измученное, словно сил у нее хватает только на сон и ни на что больше. Такое ощущение, что кормление, купание, переодевание и все наши попытки играть с ней утомляют ее сверх меры и ей хочется только одного – спать. С каждым днем Маргарет выглядит все более слабой и бледной, а кожица у нее такая тонкая, что сквозь нее можно разглядеть каждую жилочку. – Что-то не так, – сказала я и погладила мою крошку по прохладной щечке. Маргарет ненадолго открыла глаза и посмотрела на меня серьезным и мудрым взглядом. Я знаю, что младенцы, которые недавно появились на свет, бывают очень похожи на древних старичков и старушек, но сейчас это сходство меня пугает. Мне хочется как-то помочь моей ласточке, но я не знаю как. А она – она даже не может сказать мне, что у нее болит! Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой беспомощной и никчемной. Сначала Уилл пытался обнадежить меня, говорил, что Маргарет скоро придет в норму. «Старайся почаще прикладывать ее к груди, – советовал он. – В первые дни младенцы сильно теряют в весе, это обычное явление». Но я знала, что это не тот случай. Даже ее плач звучал тише и слабее, чем должно было быть. А иногда у нее в грудке начинало так страшно сипеть, что меня бросало в дрожь. В конце концов я позвала Уилла, чтобы он тоже послушал. – Что с ней такое? – спросила я. Он не ответил, только прикладывал к крошечной груди нашей дочки костяной кружок стетоскопа и озабоченно хмурился. В тот раз он так ничего и не сказал. А через неделю Уилл повез нас в больницу в Вэли. Больница была очень чистой и современной, и в первую минуту это подействовало на меня успокаивающе. Мы поднялись на лифте на третий этаж, где находилось детское отделение, и я почувствовала, как мое спокойствие улетучивается на глазах. Как и внизу, коридор здесь сверкал свежей краской, а полы были вымыты до блеска, но в воздухе слишком сильно пахло антисептиком, а этот запах ассоциировался у меня с болезнью. В одной из палат надрывно плакал ребенок. «Мама, мама, мама!..» – неслось по коридору. В смотровом кабинете нас ждал старший коллега Уилла доктор Хансен. Он тоже долго выслушивал Маргарет с помощью стетоскопа, и, хотя он пытался улыбаться мне в знак ободрения, мною овладели тревожные предчувствия. Когда осмотр закончился, доктор Хансен попросил меня подождать в коридоре. Уилл остался с ним в кабинете. Я слышала, как они вполголоса о чем-то переговариваются, но не могла разобрать ни слова. Крепко прижимая к себе Маргарет, я ласково гладила ее по головке и даже пыталась напевать какую-то песенку, а она смотрела на меня своими русалочьими глазами – серыми, как штормовое море, с крошечными черными точечками, которые своим блеском неожиданно напомнили мне источник в отеле: глубокий, с холодной темной водой, в которой, казалось, были растворены бесчисленные – и самые разные – возможности. – Ты – моя мечта, которая сбылась, – сказала я дочери. В ответ Маргарет моргнула и тяжело, протяжно вздохнула. Когда Уилл вышел наконец из кабинета, его лицо было озабоченным, почти мрачным. – Нужно везти ее в Бостон, – ответил он на мой невысказанный вопрос. – Доктор Хансен считает, у Мэгги что-то с сердцем. Он обещал позвонить тамошним специалистам, они примут нас вне очереди. С этим словами Уилл попытался забрать у меня Маргарет, но я только крепче прижала дочь к себе, слушая, как стучит ее крохотное сердечко. – Она… она не умрет? – Чтобы задать этот вопрос, мне понадобились все силы и все мужество, какое я только сумела собрать. – Ну, нашу Мэгги так просто не одолеешь. И потом, у нее есть лучшая в мире мама. – Уилл попытался улыбнуться, но по глазам я угадала страшную правду. Угадала и почувствовала, как мое собственное сердце сжало словно клещами. Я не могла вымолвить ни слова, не могла даже пошевелиться. Уилл помог мне добраться до кресла, усадил, принес стакан воды, но пить я не стала. Мне и без того казалось, будто ледяная вода заполнила меня изнутри, залила легкие, заморозила кровь в жилах. В себя я немного пришла только в машине на пути домой. Уилл ехал очень быстро – нам нужно было еще собрать вещи для поездки в Бостон. Дома мы упаковали один небольшой чемодан: сменный костюм, пижаму и туалетные принадлежности для Уилла, черное шерстяное платье, ночную рубашку и запасные чулки для меня. И, разумеется, пеленки, подгузники и одежду для нашей Маргарет. В дорогу я одела ее в самый теплый костюмчик и завернула в одеяло, которое сшила для нее моя сестра. Поездка в Бостон казалась бесконечной. Я сидела рядом с Уиллом на переднем сиденье нашего «Франклина» и держала Маргарет на коленях. Бо́льшую часть времени она спала, и я то и дело наклонялась к ней, чтобы удостовериться, что моя дочь еще дышит. Губы и кончики пальцев Маргарет приобрели легкий синюшный оттенок, и мне это очень не нравилось, но я ничего не говорила и только мысленно умоляла Уилла ехать быстрее. В Бостоне мы долго кружили по улицам и бульварам. Это был настоящий лабиринт. Уилл даже вспотел: он не очень хорошо знал город, да и уличное движение было слишком напряженным – куда там Лейнсборо с его десятком машин! В конце концов мы все-таки отыскали Центральную детскую больницу – огромное здание из камня и стекла, которое располагалось на Лонгвуд-авеню, рядом с корпусами Гарвардской медицинской школы. Фасад больницы украшали четыре белоснежные колонны, поддерживавшие куполообразную крышу атрия. В больнице нас уже ждали. Моей Маргарет занялась целая команда врачей, в том числе кардиолог и пульмонолог. Уилл сказал, что это очень хорошие специалисты, пожалуй – лучшие в нашей части страны. Наконец обследование закончилось, и нас пригласили в кабинет, отделанный красивыми деревянными панелями. Медсестра принесла кофе и сэндвичи, к которым мы, впрочем, так и не притронулись. – Если хотите, миссис Монро, можете подождать в коридоре, – предложил высокий черноволосый врач-кардиолог. Другая медсестра, приторно улыбаясь, сразу направилась ко мне, чтобы вывести из кабинета, но я покачала головой. – Нет, – сказала я как можно тверже. – Я хочу… я должна знать правду! Я должна знать, что с моей дочерью. Врач переглянулся с Уиллом и слегка пожал плечами. Посмотрев на меня, он повернулся к коллегам и чуть заметно кивнул. Новости оказались ужасными. Маргарет родилась на месяц раньше срока, и обследовавшие ее специалисты пришли к выводу, что именно недоношенность стала причиной, по которой сердце и легкие моей девочки оказались недостаточно развитыми. Это было то немногое, что я поняла. Дальше врачи заговорили на своем медицинском жаргоне – что-то насчет клапанов, кислорода, перикарда. Казалось, они вдруг перешли на какой-то незнакомый язык. Уилл, впрочем, понимал больше, чем я: он задавал вопросы и, выслушивая ответы, хмурился все сильнее. Что касалось меня, то я почти не воспринимала ничего из того, что происходило вокруг. Мне снова стало казаться, будто меня захлестывает волна, вода поднимется все выше, журчит в ушах, заливает рот и нос. Я дрожала от холода и чувствовала, что погружаюсь куда-то в темную, ледяную пучину, где нет ни тепла, ни света, ни жизни. Погружаюсь вместе с Мэгги на руках. Я – миссис Монро, и я тону! Медицина бессильна, сказал кардиолог. Никакая операция и никакие лекарства не помогут. По их мнению, Мэгги должна была умереть раньше, чем ей исполнится годик. – Не может быть, чтобы нельзя было ничего сделать! – пробормотала я. Мои слова словно стайка пузырьков выпорхнули у меня изо рта и устремились к поверхности. – Не может такого быть! – Отвезите девочку домой и окружите любовью, – сказали врачи. – Дорожите каждой минутой, пока ребенок еще с вами, потому что чудес не бывает. Маленькая Маргарет хрипло, тяжело дышала у меня на руках. И я мысленно поклялась, что не дам ей умереть. 3 апреля 1930 г. Уилл говорит, мы должны смириться с неизбежным. Смириться и быть готовыми. Но разве можно смириться со смертью единственного, долгожданного ребенка? Его слова меня нисколько не убеждали, больше того, они казались заученными и неискренними. Он повторял их снова и снова, словно актер, который плохо играет доставшуюся ему роль. При других обстоятельствах я, быть может, даже рассердилась бы на него, но сейчас мне было его просто жаль – таким несчастным он выглядел. Щеки у него ввалились, волосы спутались, под глазами залегли черные тени. – Но почему?! – сказала я однажды. – Почему мы должны смириться? В конце концов, это неправильно и несправедливо. – Такова, как видно, Божья воля, Этель. – А я не хочу, не хочу верить в такого Бога! – воскликнула я. Уилл открыл было рот, чтобы что-то возразить, привести какие-то доводы, но так и не сказал ни слова. Повернувшись, он нетвердой походкой вышел из комнаты. Должно быть, именно Уилл пригласил ко мне преподобного Бикфорда. Наверное, он думал, что священник сумеет как-то меня утешить, успокоить, на худой конец – подобрать подходящие цитаты из Священного Писания, за которые я смогла бы уцепиться как за соломинку, но из этого ничего не вышло. Я только крепче прижала к груди Маргарет и, крепко зажмурив глаза (наверное, я сделала это потому, что руки у меня были заняты и я не могла заткнуть уши), вежливо, но твердо попросила преподобного оставить нас в покое. Священник вышел, и я услышала, как они с Уиллом говорят на кухне. Преподобный сказал: – Даже в самых трудных обстоятельствах нам подобает сохранять веру. И тут я рассмеялась. Или, скорее, зарычала. Мой смех был презрительным и злым. Потом я отправилась в ванную и спустила до колен свои толстые шерстяные рейтузы. За последние дни мои ноги сплошь покрылись глубокими царапинами и следами от уколов, словно у какой-нибудь Татуированной Женщины, которую показывают как диковину на деревенской ярмарке. Разница была в том, что линии и узоры, которые испещрили мою кожу, были нанесены не чернилами, а кровью. Кое-где рейтузы присохли к ранкам, и теперь, когда я их сняла, царапины снова начали кровоточить, но несильно. Больше всего крови проступило на заглавной М – букве, с которой начиналось выцарапанное на коже левой ноги имя моей дочери. Маргарет. Со всех сторон его окружали целые созвездия красных точек, символизировавшие яйцо ласточки, розу, отель, источник. Достав булавку, я заново процарапала буквы на бедре, как завороженная глядя на выступившие из ранок рубиновые капельки. Маргарет. Маргарет. Маргарет… * * * Вчера, во второй половине дня, я, по обыкновению, вытянулась на кровати, уложив Маргарет себе на грудь. И я, и она то погружались в короткий, непродолжительный сон, то просыпались вновь. Именно так – в нервной, зыбкой полудреме – мы проводили отпущенное нам время. Иногда я прижималась лицом к пушистой головке Мэгги, гладила ее по спине или проводила пальцем по крохотным, острым лопаточкам, которые казались мне зародышами ангельских крыльев. Ни днем ни ночью я не расставалась с ней, моей ласточкой. Если ей суждено умереть, думала я, пусть умрет у меня на руках. Кровать, на которой мы с ней спали, казалась мне похожей на лодку, которую бросают и кружат бурные воды. Как-то раз в дверь постучали, и я услышала голос Миртл: – Этель, ты не спишь? – Нет, – откликнулась я. – Входи. Миртл появилась на пороге. Она все еще была очень худой, но я знала, что в последнее время подруга чувствует себя лучше. На ее щеках появился здоровый розовый румянец, глаза заблестели, а равнодушие и апатия отступили. Она стала очень деятельной и сделала нам с Уиллом много добра. Казалось, наша беда придает ее жизни новый смысл: помогая нам, Миртл забывала о смерти мужа. Она готовила нам еду, прибирала в доме, приносила разные лакомства и рассказывала городские новости. Миртл приходила к нам чуть не каждый день и держала Маргарет на руках, пока я ела или принимала душ. Войдя в спальню, Миртл плотно прикрыла за собой дверь и, сделав несколько шагов вперед, проговорила шепотом: – Я ездила в Бранденбург. При этих словах я села на кровати и крепче прижала Мэгги к груди. – К источнику я, к сожалению, не попала – не нашла дороги, – продолжала Миртл. – Тогда я зашла в самый большой магазин и спросила хозяина, нельзя ли нанять кого-то из местных, чтобы он достал для меня хоть немного целебной воды. И представляешь, оказывается, он сам продает воду приезжим и у него как раз осталась одна банка! Я ее купила. – Опасливо обернувшись на дверь, Миртл достала из сумочки небольшую склянку. Отвернув крышку, она смочила в воде палец и коснулась им бледной щечки Маргарет. – Поверни-ка ее, я хочу смочить ей ротик, – сказала она. – Вот так… И несколько капелек на язычок. – Но, Миртл… Если Уилл узнает, он решит, что я спятила! – А мы ничего ему не скажем, – решительно заявила Миртл. – В конце концов, это источник подарил тебе Мэгги. Быть может, теперь он поможет сохранить ей жизнь. Да и что за беда, если мы просто попробуем? Хуже ведь не будет, правда, Этель?.. Я приподняла ребенка и повернула лицом к Миртл. Глаза Мэгги были открыты, и в них светилось… ожидание? – Вот хорошая девочка!.. – проворковала Миртл и, снова намочив в воде кончики пальцев, поднесла их к губам моей дочери. – Вот молодчина!.. – Снова и снова она обмакивала палец в банку и, раздвинув крошечный ротик Мэгги, смачивала водой ее язык и десны. Как ни странно, та нисколько не возражала; напротив, она издала несколько звуков, которые я истолковала как удовольствие.