– Поехали! – кричу я, как Гагарин, и санки устремляются вниз. Внутри всё обрывается, меня охватывает восторг гибнущего человека. Я еду и кричу, то ли от восторга, то ли от страха. Фигура отца ближе, ближе. Он раскинул руки и ловит меня. На его шапке и воротнике искрятся звёзды. Он выдёргивает меня из саней, прижимает к себе и кружит. Я продолжаю верещать, но теперь уже от радости, что поборол страх. Отец сжимает сильно, но очень ласково и аккуратно. Я утопаю в его силе и нежности, захлёбываюсь ими. Потом снова взбегаю на горку. Мне жарко. Голова под шапкой вспотела и чешется, но мне не до неё, я хочу снова в ту чёрную, стремительную, наполненную звёздами пропасть, на дне которой ждёт отец. И всё повторяется снова и снова. Страх, разбег, скорость, восторг, полёт в небо на руках отца, и кружение, кружение, кружение… Это не может надоесть, я бегаю вверх как заведённый. Мороз крепчает, звёзды светят всё ярче и ярче, словно свет их усиливается морозом. Отец обнимает меня всё крепче, усы его колются, образовавшиеся на них капельки льда холодят мои разгорячённые щёки, и кажется, что так будет всегда, этот ветер, скорость, отцовская сила, чувство безопасности и огромное счастье… Отец погиб на юге. Боевики захватили школу, его подняли ночью по тревоге и отправили туда. Он выносил детей из-под обстрела, прикрывал их собой. Пуля прошла через незащищённую бронежилетом шею навылет. Ребёнок, которого он нёс, выжил, отец – нет. Меня собирались отдать в детдом. Я был против. Я считал, что вполне смогу прожить один, без чьей-либо помощи. Ходить в школу, готовить себе еду, оплачивать квартиру. За отца мне была положена пенсия. И её вполне хватило бы на нормальную жизнь, но меня, конечно же, никто не слушал. Мать была неизвестно где, ни её, ни отцовых родственников найти не смогли. Когда я понял, что детдом неминуем, я просто сбежал. Я не хотел, чтобы обо мне заботился кто-то, кроме отца, видел в этом предательство. Если не он, то больше никто. В конце концов, он воспитал меня самостоятельным человеком, который способен сам решать свои проблемы. Он научил меня готовить. Я могу сварить суп, налепить пельменей, пожарить рыбу и даже сделать пиццу. Я знаю, как платить за квартиру, свет и газ. Когда у нас сломался домофон, я сам договорился о его ремонте. Я умею покупать одежду и еду. Отец научил меня всему, и мне не был нужен никто, кроме него… В словах Мыша слышалось столько гордости и оскорблённого достоинства… – Я хотел жить один, раз уж не могу жить с отцом. Но меня никто не стал слушать. И я сбежал. За занавесом наступила тишина. – Ветка, ты здесь? – уже другим, охрипшим от усталости голосом, спросил Мыш. – Да, – мягко произнесла та. – Я, наверное, посплю. – Может, ты хочешь чего-нибудь? Чаю с малиной, а? – Нет, спасибо. – Тогда спи. И давай уже выздоравливай. Сколько можно? Третий день болеешь… Ветка закрыла альбом с репродукциями картин Шишкина и поставила его на полку. Хотелось сесть за пианино, поиграть, быть может, спеть что-нибудь, но она боялась разбудить Мыша. За сценой. Стелла И опять вокруг них лежала степь, которая, казалось, сколько ни иди, никогда не кончится. Снова вверху парил в восходящих потоках белый ворон. Горячий степной воздух, созданный из запахов пыльной травы, сухой земли, стрёкота кузнечиков, взмахов крыл божьих коровок и бабочек, пыльцы, пылинок, песен невидимых в солнечной дали жаворонков, качал ворона, перебирал перья, поднимал вверх, к солнцу. Клюв птицы был открыт из-за жары, глаза – чёрные блестящие капли, смотрели внимательно и безумно. Ровный, как натянутая нить, горизонт… Тишина, покой, и лишь волны гуляют через травяное море. И вдруг вдали, у самого края неба, занозой светлая чёрточка, штрих… – Что это? – щурясь, спросила Ветка. – Не знаю, но наш ворон, похоже, летит именно туда. Дети вышли к вымощенной светлым пористым камнем площадке, посередине которой стояла высокая, уходящая в самое небо, к висящим там облакам и жаворонкам, сделанная всё из того же светлого камня, колонна. У подножия её лежали осколки рухнувшего с высоты и разлетевшегося на тысячу частей каменного изваяния. Человека ли, животного, человеко-животного, или, может быть, битвы человека и зверя, понять было невозможно. Дети видели осколки, похожие на части человеческого тела, остатки звериных лап, находили клыки и пальцы, обломки лица. Мыш поднял несколько осколков, вгляделся. С одного на него смотрел с болью и тоской человеческий глаз, другой нёс на себе изгиб мускулов. Чьих? Не понять. Всё выглядело даже не старым, а древним. Такими видятся Ника Самофракийская и Дельфийский оракул в учебнике истории. Меж камней, выстилавших землю, не пробился ни один росток, лишь сухие травинки и лепестки цветов лежали тут и там, и ветер играл с ними, словно кот с клочками бумаги. От камней поднимались волны жара, и воздух вокруг детей дрожал, будто подёрнутая рябью вода. Подошли к основанию колонны. Камень цвета сливочного масла оказался пористым, словно пемза или губка. В кавернах[4] прятались насекомые, набилась труха и пыль. Края блоков и соединявший их раствор раскрошились, словно специально создав полости, за которые можно было цепляться. Мыш огляделся и, увидев, что Ветка ушла на другую сторону колонны, стал поспешно, с бешено колотящимся о рёбра сердцем карабкаться наверх. Он двигался довольно быстро. Рядом то и дело с круканием пролетал ворон, и в криках его мальчику слышалось одобрение. Мыш очень боялся, что Ветка увидит его снизу и начнёт просить, чтобы он возвращался, но, поглядывая вниз, не обнаруживал её. Видимо, девочка так и оставалась с другой стороны колонны, и Мыша это радовало. По лбу и спине его катились капли пота, одежда вымокла и липла к коже. Смотреть вниз становилось всё страшнее и страшнее. Скоро он забрался на высоту девятиэтажного дома. Потом выше двенадцатиэтажного. Потом высота стала и вовсе невообразимой. Мыш уже начал клясть себя за безумную затею, как вдруг каменная кладка кончилась, и мальчик оказался на ровной и абсолютно пустой площадке на самой вершине. Здесь не было ничего. Ни сухих травинок, ни крыльев погибших насекомых, лишь неровный камень и пустота вокруг. Мыш встал посередине площадки и на секунду растерялся перед объёмом воздуха и неба. Пока он лез, взгляд его всё время упирался в камень, скрывавший от него пространство, а теперь мир вдруг распахнулся, став до невозможности огромным. Он сел и, обхватив себя за колени, огляделся. Кругом была степь. Плоская, без конца и края, без берегов и границ. «Как прекрасно и страшно…» – подумал Мыш, почувствовав свою малость и беззащитность. Одиночество и пустота захлестнули его. «Я такой маленький… Меня почти нет…» – думал он, глядя на волны ветра, бегущие по травяной глади. «Степь есть. Она огромная. Ветер есть. Такой же огромный, как степь. А я? Я точка, клочок паутины. Меня словно бы и нет…» Он провёл рукой по искрошившемуся камню, посмотрел на пыль на своей ладони. – А вот и я! – раздался голос, заставивший мальчика вздрогнуть. – Заждался? – Ветка… Она, тяжело дыша, забралась на вершину колонны, села рядом. – Ты зачем здесь? – спросил Мыш. – Дурацкий вопрос. За тем же, за чем и ты. Она опустилась рядом, Мыш нашёл её ладонь и сжал в своей. Ветка откинула мечущиеся под ветром волосы. – Сколько здесь всего, а? Свобода, солнце… – сказала, глядя вокруг. Хотелось кричать. И непременно каким-нибудь отчаянным птичьим криком, чаячьим ли, вороньим… Мыш встал, набрал полную грудь воздуха и завопил. Ветка заверещала ему в тон. Они кричали, как птицы, с вершины колонны в огромную, не имеющую конца и края степь. Потом набили карманы каменной крошкой, травяным прахом, сухими лепестками степных цветов и бросали их в зал во время спектакля. …Через несколько лет в одном большом городе появился памятник детству. На вершине высокой колонны, похожей на Александрийский столп в Питере, стояли мальчик и девочка и прижимались друг к другу плечами. Архитектор памятника был на том спектакле. Нищета В воздухе висел лёгкий стеклянистый морозец, от которого краснеют щёки и легко дышится. Мыш и Ветка сидели на лавке возле Чистых прудов, которые со дня на день должны были подёрнуться льдом. Как часто бывало в последнее время, разыгрывали сценки из «Ромео и Джульетты». …Ведь ты влюблён, так крыльями Амура