Пусть Орсон казался примерным мальчиком, на деле был еще тем хулиганом. Наверное, именно это нас связало. Я тоже любил бунтовать. Так я влюбился в театр. Тринадцатилетний оборванец с улицы нашел мечту в большом зале, полном дорого одетых людей. После этого мы с Орсоном стали изображать актеров. Иногда, в отсутствие его родителей – я до сих пор не знал, кем они работали, и никогда их не видел – мы разыгрывали в доме Орсона (очень богатом доме) представления. Нам было весело. – Родителей Орсона убили, когда ему исполнилось шестнадцать, а мне – девятнадцать. Они были наркоторговцами низших слоев. Их расстреляли свои же – те, что повыше. И внешний средний достаток семьи на самом деле оказался многомиллионным ва-банком. Позже я узнал, что отчужденность Орсона была всего лишь его щитом. Он боялся мира, людей, родителей. Он боялся дорогой одежды на людях, думая, что раз у тех есть средства на такие наряды – они зарабатывают деньги черным, незаконным трудом, таким, к которому относятся его родители. Орсон постоянно скрывался. И, наверное, только такой оборванец, как я, не испугал его. Поэтому мы подружились. На похоронах родителей, как рассказывал Орсон, к нему подошел мужчина в черном пальто, цилиндре и с тростью в руках. Он выразил соболезнования юноше и протянул визитку, сказав, что место, куда он приглашает Орсона, будет намного лучше того, куда его поместят со дня на день. Мужчина имел в виду квартиру дяди. Брат погибшего отца был тем еще тираном и насильником. На визитке пылали театральные маски. Они завораживали. До сих пор помню жар, который исходил от них, когда Орсон протянул мне клочок бумаги и сказал, что собирается принять предложение загадочного человека. Я попросился с ним. Сказал, что хочу сбежать от нищеты. Так мы оказались в «GRIM». Так мы познакомились с Чарльзом Бейлом, который представился Редом, и с остальной труппой, которая стала нашей новой семьей. С ними было тепло, уютно. Улыбки актеров давали надежду на лучшее. Единственное – нас отпугивали татуировки на их шеях. Но вскоре мы привыкли и к ним. И еще, наверное, мы должны были поинтересоваться, кто они и откуда, но не сделали этого. Мы ничего не хотели знать ни о труппе, ни о ее художественном руководителе. Нас кормили, мы жили в хорошей квартире. Как только мы с Орсоном стали совершеннолетними, собрались и все вместе – с труппой и Чарльзом – уехали за границу, в Америку. Нам была безразлична прошлая жизнь театра. Своя, кстати, тоже. Мои родители только обрадовались, когда избавились от меня (с ними я никогда не чувствовал себя счастливым), а что до Орсона… Я знаю только одно – с опекуном Орсона встречался Чарльз Бейл. После этого дядя документально отказался от пасынка. Через два года, когда мне пошел двадцать второй год, а Орсону девятнадцатый, мы дебютировали на сцене театра «GRIM». За день до дебюта на наших шеях появились театральные маски. Театральные маски – это своего рода посвящение в актеры театра. Они мистические, живые. Они – это часть умершей сущности Чарльза. Посвящение – это ритуал. Поклявшись в преданности театру, молодые люди делают глубокий надрез на левой ладони, которую потом протягивают художественному руководителю. Он пожимает их окровавленные руки, и на шеях актеров появляются маски. Точнее – выжигаются на коже. Не передать словами ту боль, которую испытывает человек, когда у него на шее появляются дьявольские метки. Они привязывают их нового обладателя сердцем и душой к Чарльзу. Когда я их получал, казалось, сгораю заживо. А как только появлялись тату, отпадали все вопросы о том, кто такой Бейл. Мы все поняли. Назад пути не было. Мы стали «завербованы» нечистой силой добровольно. Но Чарльз привязывал актеров к себе еще до посвящения. Не обязательно пользоваться магией и нечистыми силами, чтобы восхитить человека. Мы пошли за харизмой и силой Бейла; мы полюбили методику его работы; мы отравились возможностью жить в роскоши, занимаясь тем, что любили – театральным искусством. Мы – добровольцы. Мы изначально понимали, что с Чарльзом не все в порядке, но ни разу не подумали о том, что пора бежать от «GRIM». Мы не могли от него отказаться уже до посвящения, а уж после него и подавно. – Мы узнали, что после смерти Чарльз Бейл заключил договор с демоном, став его правой рукой. Он поклялся ему мстить во им правды и справедливости. И его жертвами могли стать только журналистки. Все дело в личных счетах. Изначально он хотел наказать только одну – некую Эмили Томпсон, – но позже художественный руководитель столкнулся со страшной реальностью: каждые одиннадцать лет его силы иссякали и их требовалось пополнять. Как рассказал один из актеров театра, после убийства Эмили Чарльз какое-то время жил в замешательстве: не знал, что ему делать и куда идти. Он готов был служить старшему демону, но существовать без цели казалось ему настоящем безумием. Поэтому он начал собирать труппу, своих приспешников. Он отбирал самых лучших и самых несчастных. Словом, тех, кто был одарен, но обделен. Как правило, именно такие ненавидят жизнь сильнее всех. Чарльзу нужна была ненависть. Но и любовь. Любовь к искусству. После каждого спектакля Чарльз говорил нам: «Если бы у меня не было театра, я бы сошел с ума. Может ли демон сойти с ума? Думаю, да, если будет жить только во имя мести. Месть – важная вещь, но театр – важнее». Этими словами он пытался восстановить баланс в труппе. Он понимал, что обычные люди, столкнувшись с чувством ненависти, могут пропитаться им до костей и забыть о творчестве, поэтому нагружал всех работой. Он совмещал приятное с полезным. Убивал журналистов во имя справедливости и делал то, что любил больше всего на свете, – ставил спектакли, которые поражали зрителей. Мы не боялись Чарльза только по одной причине – знали, нам он не навредит. Мы считали его семьей; мы считали его своим отцом, забывая, что родители хлещут по попе отпрысков гораздо чаще, чем чужие люди. Нельзя ему было полностью доверять. В первую очередь он – демон, а только потом руководитель труппы. Его задача не привить любовь к искусству, а избавиться от журналистов, которые лезут во все щели с бестактными вопросами. Пусть нам он говорил, что театр важнее, для него это в любом случае было не так. Во главе стояла Месть. Но мы закрывали глаза на «ненормальность» Чарльза. Принимали его и даже любили. Он – прекрасный руководитель. Выжимал из нас все. Он будто видел – мы способны на большее. Он давил. Каждую репетицию давил на нас… Но потом, на самом спектакле, мы понимали – все было не зря. Чарльз Бейл сделал из нас великих актеров. Мы были благодарны ему. И какая разница, что он демон? Если внутри и трепетал страх перед Чарльзом, внешне мы показывали стойкость и силу. Мы оказались не в силах побороть желание стать актерами театра, который был на слуху у людей по всему миру. Еще нам некуда было идти, а служившие театру актеры стали нашими друзьями и почти что братьями… Все сводилось к одному – наши скитания заканчивались в театре «GRIM». Мы нашли дом. И лучшего художественного руководителя. Разве мечтал я в тринадцать лет, что стану актером? Нет. Это Бейл сделал меня творцом, художником. В театре мы с Орсоном забыли прошлое. Он забыл, что с младенчества был втянут из-за родителей в наркоторговлю, а я – что жил в нищете. Мы полюбили театр. Полюбили всей душой и стали приспешниками. – Наступил 1997 год. Год, когда силы Чарльза Бейла начали иссякать. Вместе с ним начали меняться и мы. За несколько недель до очередного убийства все актеры театра стали видеть мир иначе, приблизились к Тьме. В крови забурлила ненависть. Не знаю, как остальные, но я острее ощутил боль и обиду на своих родителей из-за несчастного детства, хотя понимал, бедность – не их вина, или не совсем их. Стечение обстоятельств. А вообще, если честно, вся труппа – обычные люди без мании мстить налево и направо. Да, есть своенравные, вспыльчивые, нервные, злые, но актеры не гады. Только перед очередным убийством Чарльз не мог контролировать свою сущность, поэтому она передавалась и нам. Но в обычной жизни – мы просто актеры. И как глупо! Люди считают, что число Дьявола – 666. Но почему все забыли об 11?[35] Это ведь тоже число ужаса! Число демонов… Так вот, в 1997 году Бейл собрал нас всех в гримерке и сказал, что один из нас должен привести к нему журналистку. Тогда-то мы и узнали с Орсоном, как это делается. Чарльз создал личное Чистилище. Чистилище этого мира от гадких, лживых людей из прессы. По классике, с молодыми актерами театра хотели познакомиться именно девушки-журналисты. Мужчины и парни не переносили нас. Во время интервью мы должны были рассказать будущим жертвам не только о жизни театра и о себе, но и закинуть на них крючок – как бы невзначай рассказывали девушкам о нелегком детстве или страшных родителях. Журналистки думали, что «это уже не интервью – он говорит со мной, как с другом», и восторгались. Далее все продолжало идти по классике, по давно заготовленной схеме: девушки просили контакты художественного руководителя, который почему-то никогда не давал интервью. Сначала мы, актеры, говорили, что он не любит прессу, но вскоре якобы сдавались под напором «гениальных представителей СМИ». Мы тешили самолюбие девушек, пускали пыль в глаза. Они гордились собой, восхищались нами и… потом погибали. Мы должны были лично приводить журналисток к Чарльзу. И многие до нас приводили. А я… я не смог. Так получилось, что Марина выбрала меня для индивидуального интервью… И я не выполнил приказ Чарльза. Не смог. Сдался на полпути. Сказал Чарльзу, что не приведу к нему Марину – журналистку, в которую по неосторожности влюбился. Но что мое слово против его цели? Он все-таки убил Марину. Мою Марину…. Он убил ее! – Его оружие – поцелуй. Он убивал журналисток отравленным поцелуем. Хотел пробраться к их языкам. Журналисты много болтают, считал Чарльз. Он хотел заткнуть их. Заткнуть… Но перед этим он обольщал. Они не могли двигаться, противиться ему. Они влюблялись… Как говорили старые актеры, силами притяжения и гипноза Чарльза наделил демон мести Аластор после того, как художественный руководитель убил Эмили. Демон посчитал, что Бейл достоин высшего проявления мастерства и наградил его. Марина. Она тоже перед смертью любила его. Иллюзорно любила. Помнила ли она обо мне перед тем, как навсегда закрыть глаза? Марина… И ни в одной стране, ни в одном городе полиция не подозревала театр в похожих преступлениях. Ни в одном… Чарльз не оставлял следов. Время смерти было таким же, как и начало спектакля. Жертв всегда находили либо в подворотнях, либо около их домов. Полиция была в недоумении. Хотя… нет, многие знали, догадывались… но Чарльз гипнотизировал их, путал карты. Они забывали о странностях. Они… забывали. Полиция оставалась бессильна против Чарльза. Чарльза не поймать. Его можно только убить. Убить. Но разве демона можно убить? НЕТ. НЕТ! Н Е Т! – Актеры театра «GRIM». Приспешники и гончие из самого ада. Люди, которые отдали себя искусству и привязали свои души самому Дьяволу. Кто они? И кем я был? Марионетки. Чарльз отпускал актеров только после того, как им исполнялось 56 лет. Ни больше ни меньше. Он отпускал их в жизнь, стирал память. Актеры театра «GRIM»… они повсюду, но не помнят об этом. Те, кто хорошо служил ему, счастливы, а я… а что будет со мной? – Я давно не писал сюда. Мне все хуже. Препараты ухудшают память. Но я должен успеть. Успеть сказать! Самое нелепое… я уже не помню, кто такой Чарльз. Откуда он появился? Почему он стал демоном? Не помню… Даже имя его ускользает от меня. Я его забываю. Я забываю Чарльза. Но я не могу забыть маски, с помощью которых он управлял нами. Он за нами следил. Он всегда был рядом. Он знал наши мысли. Он знал нас… Но что он совершил в прошлом? Великое…. Почему великое? Великое…. Ограбление… Марина! Он убил мою Марину! Он… Я не помню, как его зовут….Он – шестнадцатый грабитель почтового поезда. Он… Чарльз! Убийца! Орсон… Барон… он стал Бароном. А я – Нищий. Но… Что с Орсоном? Орсон Блек. Что с ним? Орсон!!! 4 Я выписалась из больницы через две недели реабилитации. Кожа на бедрах и туловище стала как у полуторамесячного ребенка – свежей и бархатистой. Больше всего беспокоила левая сторона. У шеи и уха кожа осталась красной, а не привычно бледной. Волосы я подровняла в парикмахерской. Новая длина еле-еле скрывала уши, доставляя не только внутренний, но и внешний дискомфорт. Я чувствовала себя так, как если бы меня раздели зимой догола и сказали ходить по улице в таком виде двое суток. Я часто раздражалась, хотя изо всех сил боролась с внезапными вспышками гнева. Я с трудом мирилась с отражением в зеркале, поэтому огрызалась на всех, кто смотрел на меня с сожалением. Больше всего доставалось Джейн и Джеймсу, который не только навещал в больнице, но и часто заходил ко мне в квартиру после выписки, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Уж не знаю, что ему рассказала подруга, но Джеймс выглядел в моем присутствии так, словно съел компьютерную мышь. Когда я оставалась в одиночестве, переслушивала первую запись, которую оставил Том в день пожара. Ту, в которой он признался во всем и говорил со мной как никогда искренне – по крайне мере я пыталась верить в его искренность. Вторую запись с чистосердечным признанием я удалила еще в больнице. Я больше не хотела иметь дел с театром «GRIM», не хотела писать про него. При этом весь рабочий стол в моей съемной квартире был завален исписанными листами с предполагаемыми теориями, а ноутбук лопался от документов с «зарисовками» будущего репортажа, к которым я возвращалась первые недели раз за разом. Перечитывала заметки и поражалась своей наивности и слепоте. За полтора месяца я обработала историю Кристофера Бейла, перевела в текст историю жены профессора Мэри Томпсон. Даже Эндрю Фаррелу посвятила пару строк, хотя на тот момент еще не знала, кто он такой. Признаюсь – даже тетрадь, которую принесла Джейн, не сильно помогла познакомиться с бывшим актером «GRIM». Я нашла ответы на большинство вопросов, и все же многое ускользало от меня. Исписанные листы тетради я мелко порезала, превращая их в настоящую кашу. Я боялась, что Чарльз вернется за мемуарами (хотя прав был Кевин – это совсем не мемуары, а жалкая попытка не забыть прошлое, которое ускользало от Эндрю), поэтому, узнав все, что могла, я уничтожила улику. Я была такой дурой. Думала, что художественный руководитель театра «GRIM» – сбежавший из тюрьмы Кристофер Бейл. Весь май я создавала репортаж, который был настолько далек от реального положения вещей, что становилось смешно. Смешно до хрипоты, истерики и непрошеных слез. Элизабет Боуэн, ответственная за стажеров в «Таймс», ничего не ответила на сообщение, в котором я написала, что не смогла выполнить задание редакции. Уж не знаю, что она обо мне подумала, да и подумала ли вообще хоть что-то – может, просто выругалась, – но мне было все равно на ее реакцию. Да, я могла написать новость про ограбление поезда и стать самым знаменитым журналистом 2019 года – все-таки прошлые нераскрытые дела имеют большой вес в настоящем, – но я не сделала этого по двум причинам. Во-первых, моя дурная голова до сих пор переживала за Тома и других актеров. Во-вторых, слова Харта были только наполовину правдой, а я не имела права описывать ложные события. Без имен, дат, хронологии. Да что это за репортаж? Что за ерунда? Сочинение первоклассника. Так шло время. И мысли о местонахождении актеров стали волновать меня все больше и больше. Даже ненавидя его, я не могла о нем забыть. Первые месяцы даже пыталась разыскать труппу – отслеживала театральные фестивали по всему миру, читала британскую прессу в надежде увидеть знакомые имена. Думала, что вот-вот наткнусь на кричащий заголовок: «Пострадавшие от пожара актеры театра «GRIM» дают первое представление уже через неделю в новом месте!» Но ничего этого не было. Про актеров не писали. Пожару пресса тоже не уделила большого внимания – всего лишь пара строк о «доме актеров, в котором пахнет гарью». Никто не сгорел, поэтому стервятники не посчитали нужным придавать событие огласке. Скучно ведь. Никакой сенсации. При этом я разочаровалась в журналистике и во всем, во что верила, – профессия блюстителя правды теперь казалась смешной, журналисты – подхалимами. Я жила среди пустоты, из которой не выбралась бы без помощи Джейн. Подруга день за днем вселяла в меня силы и давала понять, что мое состояние – это всего лишь посттравматический синдром. Она уверяла, что совсем скоро все станет как прежде. – Тебе нужно время, – говорила Джейн. – Уверена, через неделю ты снова станешь отчаянной журналисткой, мечтающей разоблачить всех подпольных преступников. В итоге я пришла к тому, с чего начинала. Осенью устроилась бариста в большую кофейню на Пикадилли и по привычке продолжила копить на учебу в магистратуре. Но не из-за сильного желания работать в прессе, а просто по привычке. – Почему ты снова нашла работу на этой улице? – с негодованием спросила Джейн, когда я рассказала ей о новом рабочем месте. С писаниной новостей для ее знакомого Ирвина не сложилось: из-за моих «больничных каникул» все договоренности сорвались, да и внутреннее состояние не располагало к написанию текстов. – Так вышло, – спокойно ответила я. На самом деле я специально искала работу у театра. Нет, я не причисляла свое поведение к стокгольмскому синдрому. Дело было в другом. Когда ненависть внутри стихла, я начала тосковала по театру. Одновременно ненавидела, боготворила и скучала. Без Тома и других актеров Лондон потерял что-то очень большое и весомое – чуть ли не сердце. Не надеясь на осуществление позорной мечты, я обошла почти все кафе, спрашивая, нужны ли им бариста. Никогда раньше я не была такой отчаянной, как в тот период жизни. Я оставалась настырной до последнего, и удача улыбнулась: меня взяли на работу в кофейню в двух кварталах от театра. Я работала с молодой командой. День удавался, когда моя смена выпадала на смену с Беатрис и Питером. Первая была амбициозной девятнадцатилетней студенткой лондонской студии Михаила Чехова, а второй – профессионалом не только по части блюд, но и комплиментов девушкам. Когда мы с Беатрис не справлялись со своенравными англичанками, он выходил с кухни и, ласково улыбаясь, протягивал клиенткам «угощения от заведения». Парень всем видом показывал, как он очарован особой, что в тот момент стояла перед ним. Перед вежливым и галантным молодым человеком млела даже самая сварливая покупательница. В это же время Беатрис кривлялась за его спиной, пытаясь «поймать образ недовольного человека». На время эти ребята вдохнули в меня жизнь, заставили забыть обо всех печалях, которые терзали душу, как изголодавшиеся волки.