Кевин замолчал. Рассказ давался ему с трудом. Даже испарина покрыла лоб – до того парню было не по себе рассказывать историю человека, над которым так издевались. Я сама сидела перед ним, онемев от ужаса. Даже вопросы задавать не хотелось, не то чтобы комментировать несостыковки в рассказе санитара. Я еще многого не понимала, но приказала себе молчать. Все тот же внутренний голос подсказывал – совсем скоро Кевин соберется с мыслями и наконец перейдет к жизни Эндрю, которую он вел до больничной тюрьмы. – После того вечера отец стал задерживаться на работе каждый день. Когда в стенах больницы оставались только дежурные медсестры и санитары, а за территорию выходил главврач и, садясь в новый дорогой автомобиль, уезжал к семье, отец шел в палату к Эндрю и по два часа выслушивал рассказы о любви. Да, Сара, не удивляйся. Эндрю часто говорил о любви. Любви к театру и Марине. Вскоре отец понял, что актеру осталось не так много времени – речь пациента становилась бессвязной, были подозрения, что у Эндрю пострадал гиппокамп – часть лимбической системы мозга, отвечающий за память. Тогда отец принес ему тетрадь и сказал записать свою историю. Все, что тот ему рассказал, и все, что не успел. – Тетрадь я буду приносить вечером и забирать утром, чтобы никто ее не нашел, – сказал отец Эндрю. – Обещай быть осторожным. – Я до сих пор не знаю, зачем отец попросил актера законспектировать свою жизнь, но тот взялся за дело с завидным оптимизмом. Первые недели слова лились из него рекой – я лично читал рукописи. Почерк был кривым, буквы скакали по строчкам, предложения обрывались. Актер торопился. – У вас осталась эта тетрадь? – с надеждой спросила я. – Нет, – Кевин посмотрел на меня с отчаянием. – Она пропала. После смерти Эндрю. Хотя все это время лежала в ящике моего письменного стола. Дома. Понимаешь, Сара, к чему я? Она была в квартире, куда зайти могу только я. Руки Кевина затряслись, и он убрал их со стола. – Отец отдал ее тебе? – Да, кажется, за неделю до своей смерти. Это было на моем последнем курсе университета, примерно семь лет назад. Он попросил беречь тетрадь и ни при каких обстоятельствах не таскать ее в психиатрическую больницу. Ах да, забыл сказать – перед смертью отец взял с меня слово, что я продолжу его дело. Но не по спасению души Эндрю – его уже было не спасти. Я должен был всего лишь присматривать за ним, ухаживать. – Ты ведь читал записи? – не унималась я. – Не сможешь пересказать их? – Читал, – коротко ответил Кевин. – Читал, пытаясь поверить в тот бред, который был в ней написан корявым почерком Эндрю. – И? – И не до конца уверен, что эта рукопись – чистая правда. В тетради Эндрю писал, что легендарным театром «GRIM» руководит Зло, которое раньше было человеком – грабителем почтового поезда 1963 года. Актер называл его духом, пришедшим к нам из самых глубин ада, – Кевин говорил медленно, явно вспоминая формулировки актера. – Еще писал про проклятия, дьявольский огонь, который царит в театре, и про юношей-приспешников. Как я понял, юноши-приспешники – это актеры. Эндрю и сам называл себя приспешником. Кое-где даже писал, что это он убил Марину. Дословно не вспомню, но в тетради говорилось: «Я лично познакомил ее с Ним. Я и только я виноват в смерти Марины». Но на работе я ни разу не говорил с Эндрю о прошлом. Я не позволял себе упоминать театр, спектакли и все, что было связано с актерским искусством. Наверное, боялся. Боялся того, во что не верил… «Но люди боятся только того, во что верят», – тут же подумала я и с еще бóльшим любопытством посмотрела на Кевина. – А ты так и не сказал Эндрю, что ты сын того самого доктора? Доктора, который верил ему. – Не сказал – он сам узнал, – губ Кевина коснулась легкая улыбка, какая возникает только у людей, внезапно оказавшихся в плену ностальгии. – На одном из осмотров он долго смотрел на меня, пока я записывал его состояние в больничную карту. Смотрел, смотрел, смотрел, а потом раз и говорит: «Вы как две капли воды». Мне не нужно было спрашивать: «С кем как две капли воды?» Ответ я знал, кажется, с самого рождения. Нам с отцом все говорили, что мы сильно похожи. Кевин замолчал. Улыбка исчезла с его лица, заменяя собой грусть. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять – санитар боготворил отца. Наверное, поэтому он начал рассказ об Эндрю с человека, который дал актеру утраченный голос. – Еще я думал, что Эндрю забыл о той тетради. Но он помнил. Несмотря на пройденные годы, проблемы с гиппокампом, сотни уколов, он помнил о том, что когда-то складывал из слов предложения, чтобы не потерять истинное лицо. Эндрю помнил и ждал подходящего момента, чтобы спросить меня о ней. Это произошло в день твоего визита, Сара. Как только мы вышли за дверь комнаты для свиданий, Эндрю спросил, у меня ли тетрадь с его «мемуарами». Мемуары – слишком сильное слово для этой писанины, но я ответил утвердительно. В тот момент исписанные бумаги все еще хранились дома. – Найди их и отдай этой девочке, – почти в приказном тоне сказал Эндрю. Кто ты такая, как тебя зовут, кем работаешь – я ничего не знал. Уже какой раз меня ставили в неудобное положение просьбами. Сначала отец, потом Эндрю… Но я все же пообещал актеру связаться с тобой. Думал, ты еще придешь к нему и мы договоримся о встрече. Хотя смутно представлял твою реакцию на бред больного человека. А на следующий день… Кевин запнулся. Потом он потянулся к своей чашке с чаем, но, вспомнив, что она пустая, медленно вернул руку на прежнее место – колено. – Можешь взять мой, я не пила, – сказала я. – Спасибо, – Кевин кивнул и одним глотком осушил чашку с остывшим чаем. Пока Кевин пил, я посмотрела по сторонам. Приближался обед. Людей в кафе становилось все больше. – А на следующий день я обнаружил Эндрю мертвым, – сказал Кевин, возвращая меня в разговор. – Помню, день был суматошный: пока мы все оформили, пока его перевели в морг. Все эти дела… В общем, дома я оказался только часов в десять. И сразу полез искать тетрадь, про которую говорил актер. Облазил весь дом. И ничего не нашел. Сначала я подумал, что перепрятал ее. Но нет. Она исчезла. Испарилась. Кажется, только после этого я начал верить словам, которые были в ней написаны. Только дух мог пробраться в квартиру и украсть вещь, принадлежавшую бывшему актеру театра «GRIM» Эндрю Фаррелу. Юноше-приспешнику, как он себя называл, даже будучи сорокалетним мужчиной. Хотя в моих глазах он всегда был юношей. Ты знала? Актеры ведь никогда не стареют. И память их, даже подвергаясь насилию, портится меньше, чем у людей, не связанных с профессиями, где нужно запомнить большое количество текста… – Нет, – я отрицательно замотала головой, стараясь не обращать внимания на учащенное сердцебиение. Все органы клокотали, как маленькие боевые снаряды. Они готовы были взорваться. От чего? От ярости, негодования, страха. И от чувства, что скоро произойдет неизбежное. С каждым новым шагом я приближалась к разгадке театра «GRIM», но в это же время отдалялась от нее. Как так можно? Как можно, приближаясь к объекту, в то же время терять его из виду? Или же нет… я шла, потом бежала, но все равно оставалась на месте. И снова в душе, как камелия, цвела ярость. Я злилась на себя; на Джейн, которая до сих пор не звонила, хотя и не была обязана так быстро разгадывать мои головоломки с помощью отца-полицейского. Я злилась на все и на всех. Даже на Кевина. Потому что он почти ничего не рассказал про Эндрю и вдобавок потерял тетрадь, которую должен был передать мне. Когда место напротив опустело, я тяжело вздохнула, запустила пальцы в волосы и оперлась локтями на стол. Голова разрывалась. Казалось, под коркой что-то шевелилось. Гадкое, склизкое, смердящее. Кевин, сам того не подозревая, закрепил во мне убеждение, что Эндрю повесился после моего визита. Получается, из-за меня. Если бы я не пришла к нему с вопросами о театре и о Марине, остался бы он жив? И если бы остался, зачем ему нужна была такая жизнь? Его смерть – освобождение или… или что? «Эндрю не был шизофреником – его уничтожили», – в отчаянии подумала я, вспоминая тощего мужчину, с которым разговаривала несколько недель назад. С которым разговаривала и которого боялась. «Простите меня, простите меня, простите меня». – На глаза навернулись слезы, горло неприятно зачесалось в преддверии истерики. Если бы я сидела дома, из меня вырвался бы стон отчаяния и боли. Захотелось отмотать время назад, вернуться в психиатрическую больницу. В тот самый день. В самый первый день. Обнять Эндрю Фаррела и попросить у него прощения. За всех: за актеров, за врачей, за себя и за Марину. Вспомнив худое и болезненное лицо, мне стало так гадко, будто в организм закачали несколько литров кислоты. Она шипела, бурлила, разъедала. «Это не Эндрю был безумен. Безумны все мы», – подумала я, вытирая слезы салфеткой. В этот момент в очередной раз звякнул дверной колокольчик, оповещающий о новых посетителях. По привычке, я решила посмотреть, кто вошел. Будто ждала кого-то. Будто знала – вот сейчас что-то произойдет. И тут я увидела их – актеров, чья жизнь интересовала меня больше собственного существования. Раздался грохот посуды. Официант, который шел к столу с подносом, запнулся и уронил на пол несколько блюд. От неожиданности некоторые посетительницы вскрикнули, кто-то начал испуганно озираться по сторонам. Я затаила дыхание и перевела взгляд с «аварии» на актеров. Они все так же стояли у порога. Циркач, близнецы Отис и Деймон, Ирландец и Том Харт. В черной одежде, как телохранители мировых звезд. Не хватало только черных очков и рации. Суета вокруг их никак не смутила. Я бы так и смотрела на них, но мне на телефон пришло сообщение от Кевина. Проведя пальцем по дисплею, я прочитала: «Кстати, забыл сказать – Эндрю вырос в неблагополучной семье. Много страдал в детстве. В его тетради было написано, что все актеры того самого театра – люди, которым есть за что ненавидеть этот мир. Знаю – похоже на бред. Но будь осторожна, Сара. Вокруг себя они сеют хаос». 11 Прочитав сообщение от Кевина, я с трудом вздохнула. В легкие будто накидали кучу маленьких камешков, которые при каждой новой попытке глотнуть кислорода перекатывались внутри, не давая воздуху наполнить тело жизнью. Актеры все еще стояли около входа, ожидая, когда на них обратят внимание и подойдет официант. Ирландец активно жестикулировал, что-то рассказывая. Его рыжие волосы были неестественно яркими на фоне дождливого Лондона, но лицо с нашей последней встречи погрубело. Отис, младший близнец, – тот самый, что рассказал мне о детстве Тома, – слушал Ирландца с интересом, но и его взгляд казался надменным и злым. Время от времени он кивал и хмурился. Что-то в них всех было не так. Суровые, неприступные и холодные. За несколько недель они сильно изменились во внешности. Даже беззаботный Отис показался мне другим. Над актерами будто висели грозовые тучи. За Отисом стоял его старший брат – суровый, неприступный Деймон. Само благородие, чопорность. Этакий мистер Дарси XXI века[32]. Замыкали актерское шествие Том Харт и его лучший друг Циркач. Пока Том что-то читал в телефоне, не обращая внимания на происходящее, его длинноволосый товарищ наблюдал, как смущенный официант убирает разбитую посуду и складывает в мусорный мешок испорченные блюда. Я вдруг испугалась, что сейчас Циркач начнет озираться по сторонам, заметит меня и снова скажет: «Отстань от Тома». Но он не видел меня. Словно я – часть интерьера, фикус в коричневом горшке, подставка для кофейной чашки… К актерам подошел другой официант и, поправив фартук, что-то спросил у актеров. Наверное, заказан ли столик. Деймон ответил на вопрос, официант кивнул и, улыбаясь, показал на большой стол у стены на пять персон. Том оторвал взгляд от смартфона и, прищурив глаза, посмотрел, куда показывает официант. Потом повернул голову. Он посмотрел в мою сторону, но сквозь меня. Его взгляд не остановился, на лице не появилось приятное удивление, которое возникает у всех, кто случайно встречает хороших знакомых. Наоборот – Том стал серьезнее. Так он заметил меня или нет? Улыбчивый официант решил проводить актеров до их столика. Для этого он выбрал путь, который минимально отделял меня от актеров. Всего лишь один стол и немного пустого пространства для передвижения. Мебель в этом кафе стояла в хаотичном порядке, но не тютелька в тютельку. Оставалось достаточно места для свободного перемещения. По головам никто не ходил. Так получилось, что первым к столику шел Деймон. За ним Том и Циркач. Замыкающими были Ирландец и Отис. С каждым новым шагом молодых людей мне все меньше хватало кислорода. Мысли в голове шумели, как волны, ударяясь о скалы. Они заглушали все посторонние звуки: разговоры, смешки, музыку. Я не слышала ничего, кроме шагов людей, которые занимали все мои мысли. И особенно одного из них. Том шел с серьезным выражением лица и смотрел прямо перед собой, не поворачивая голову. А поверни он ее, точно бы встретился с моей бледной физиономией. Вся кровь с лица перекочевала в сердце. Когда до столика, за которым я сидела, актерам оставалось всего три шага, я почти потеряла сознание. «Что сделать? Помахать ему? Улыбнуться? Что… что сделать?» – плясали нелепые мысли в моей голове. Два шага. Один. Когда мы поравнялись, я подняла руку, чтобы поприветствовать Тома, но он прошел мимо. Не повернулся. Не посмотрел. Не поздоровался. Следом прошел Ирландец. За ним – Отис. Мне показалось или младший близнец слабо кивнул? Настолько слабо, что этого можно было с легкостью не заметить. Но я заметила, потому что смотрела на них слишком пристально. Актеры расселись за столом. Оборачиваться, чтобы посмотреть их точное местоположение, я не стала. Вместо этого взяла телефон, открыла Фейсбук и проверила – нет ли новых сообщений. Например, от знакомого Джейн, который должен был «завалить работой после обеда». Никаких новых писем не оказалось. Я вздохнула и отложила телефон в сторону трясущимися руками. В этот момент официант, который убирал осколки и еду с пола, уже извинялся перед администратором заведения. «Какая же ты слабая! – подумала я в гневе. – Встретила Тома, и все – растеклась по кафе растопленным маслом». Больше всего я ненавидела себя, когда становилась размазней. Но хуже всего – быть влюбленной размазней. Сразу теряешь всякое самообладание, предаешься розово-приторным мечтам, которые построены на фантазиях, а не на прочном фундаменте реальности. Всего на минуту, но я забыла о цели, которую преследовала почти полтора месяца (всего лишь полтора?). Девушки, когда влюбляются, дурнеют, как наркоманы. И теперь я испытала это на собственном опыте. Влюбленность – штука страшная. Вырывает из реальности с корнем. Причем безжалостно и очень быстро. «Ты – журналист. И точка», – подумала я со злостью. Эта мысль взревела во мне, как старый и умирающий электродвигатель. Я злилась на себя и на свою реакцию, когда в кафе появились актеры театра. Актеры, которые в последнее время были для меня гениями театрального искусства, но вместе с тем стояли на одной ступени с серийными убийцами. – Гении гениями, но они что-то скрывают, – пробормотала я. В это время мимо проходил официант, который провожал актеров до их места. – Вы это мне? – спросил он. – Да, спасибо за вкусный чай, – я улыбнулась. Счет просить не потребовалось. Кевин за все расплатился. Из-за новостей об Эндрю я не смогла притронуться даже к напитку. Снова вспомнив о деле, розовая пелена спала с глаз, и они блеснули хитрецой. Я почувствовала уверенность. Ту самую уверенность, с которой солдат идет в свой последний бой. – Рады, что вам понравилось, – паренек поклонился и ушел по делам. Сразу после этого я подумала, что отец в какой-то степени был прав. Журналисты – бесчувственные роботы. Когда дело касается работы, они отключают сердце и включают мозг. Я встала со стула, надела маску уверенного человека, развернулась и, встряхнув волосами, пошла к столику, за которым сидели актеры. Странно, но, приближаясь к молодым людям, я не ощущала страха. Только злость. И уже не к себе, а к ним. Первым на меня посмотрел Отис. Легкое удивление, смешанное с паникой и страхом, мелькнуло в его взгляде. Не «ого, это же та журналистка Сара Гринвуд». Нет. Скорее, «она к нам подходит, О БОЖЕ». Это говорило только об одном – младший близнец видел меня, когда я сидела за столиком у окна. Отис смотрел на меня слишком пристально, чтобы этого не заметили остальные. Спиной ко мне сидели двое – Том и Циркач. И Циркач, в отличие от Харта, тоже обернулся узнать, что случилось. Когда наши взгляды встретились, он зло ухмыльнулся и тут же сел прямо, вернувшись к изучению блюд. Я его не волновала. – Привет, – сказала я и улыбнулась. Я встала между Томом и Циркачом. Для большего эффекта оперлась правой рукой о спинку стула Тома. – А я смотрю: вы или не вы. Я окинула всех взглядом. Актеры молчали, сверкая проклятыми масками, набитыми на шеях. Их татуировки сильно выделялись на фоне бледной кожи.