Женщина, просканировав мое лицо, все-таки опустила взгляд на клавиатуру и, кажется, начала забивать в поисковик имя Эндрю. – Эндрю Фаррел? – все так же безучастно и холодно. – Да. – Второй этаж, принудительное отделение? – Да. – Попал сюда в 1997‐м с диагнозом «шизофрения»? – Да, – в третий раз ответила я, закипая от злости. Мне хотелось как можно скорее остаться с Эндрю наедине, а эта миссис Грейс сильно тормозила. – Он умер, – сказала женщина и подняла на меня взгляд. – Разве знакомые не должны этого знать? – То есть… как это… умер? Я неосознанно оперлась о стойку регистратуры. К тошноте из-за хлорки прибавились головокружение и легкий озноб. – Вот так. Самоубийство. Три недели назад. Нашли в палате. Задушил себя порванной тканью от рубашки. «Задушил себя порванной тканью от рубашки, – эхом в голове отозвались слова медсестры. – Порванной тканью от рубашки». – Девушка, дать вам воды? Вы побледнели. – Все в порядке, – сказала я с придыханием. – Не каждый день слышу такие новости. Женщина пожала плечами. Ее взгляд снова стал суровым. Ни капли сочувствия и человечности. Умер человек, и ладно. Она сообщила о смерти Эндрю, как о погоде на завтра, – с беззаботностью в голосе. – А вы не могли бы позвать санитара, который занимался этим пациентом? Я бы хотела с ним поговорить. – Фамилия и имя? – Кажется, Кевин. Фамилию не помню. Медсестра закатила глаза, но все-таки начала медленно печатать на клавиатуре. – Кевин Брук. Младший санитар. – Женщина подняла на меня глаза. – Но у него сегодня выходной. – А вы не подскажете номер его телефона? Это очень важно. – Милочка, я вам что, горячая линия? Или телефонный справочник? – Простите, – прошептала я, прекрасно понимая, что медсестра не обязана давать номер телефона санитара. По-хорошему, она вообще не имела права так подробно отвечать на расспросы о погибшем пациенте. Я – обычная незнакомка. Она – работник медицинского учреждения, которому запрещено разглашать информацию кому попало. – Все равно спасибо вам, – сказала я, убирая руки со стойки и понимая, что ловить здесь больше нечего. Но только я развернулась к выходу, как за моей спиной раздался шепот медсестры: – Мисс. Я развернулась. Женщина уткнулась в экран компьютера. Она что-то увлеченно изучала, не глядя на меня. В это время на стойке регистратуры, где еще несколько секунд назад были мои руки, лежал небольшой клочок бумаги. А на нем – домашний номер телефона Кевина Брука. Выйдя из больницы, я сразу достала сотовый и набрала номер санитара, молясь всем богам, чтобы Кевин был дома. Я ходила туда-обратно по больничному крыльцу. Длинные гудки действовали на нервы. Пальцы рук сильнее сжимали телефон. – Алло, я вас слушаю, – вдруг раздался смутно знакомый мужской голос. – Доброе утро. Простите, что беспокою вас, – дрожащим от волнения голосом пролепетала я. – Вы – Кевин Брук? – Да. А кто, извините, интересуется? – Меня зовут Сара Гринвуд, я недавно навещала вашего пациента – Эндрю Фаррела. Сегодня я пришла в больницу, а мне сказали, что он умер. И… – Вы сейчас свободны? – перебил санитар. – Свободна. – Давайте встретимся в ближайшее время, мне нужно вам кое-что рассказать. Это просьба Эндрю. В кафе «Концерто» на Пикадилли через полтора часа. Подойдет? – Подойдет, – обескураженно ответила я. Это кафе находилось недалеко от бывшего места работы – в аккурат напротив театра «GRIM». – Тогда до встречи. Ваш номер у меня сохранился, если задержусь – дам знать, – сказал Кевин Брук и завершил звонок. 10 Когда звякнул дверной колокольчик, оповещающий о новом посетителе кафе, я сидела за столиком около окна и задумчиво смотрела на театр «GRIM». Из-за дождевых капель, стекающих по стеклу, как сетка, здание казалось призрачным, нереальными, футуристическим. И все таким же мрачным и пленяющим, как проклятый драгоценный камень, которым хочется обладать, даже зная о том, что ему под силу уничтожить человечество. Вороны не сидели на здании театра. Только некоторые из них вылетали из чердачного отверстия в неизвестном направлении, добавляя мрачности и без того пугающему дому. Я не переставала видеть в нем старого колдуна. Он до сих пор царапал мое сердце своими длинными, грязными ногтями. – Сара Гринвуд? – послышался мужской голос сверху. Я подняла голову и посмотрела на санитара так, как обычно глядела на незнакомых людей, которые по чистой случайности встречались мне в жизни по нескольку раз. Думаю, у многих бывали случаи, когда ты сталкиваешься с незнакомым человеком в магазине – оба потянулись за одним продуктом, – а потом вдруг через месяц заходишь с ним в один вагон метро. Вот и я посмотрела на Кевина с немым вопросом, будто столкнувшись в метро: как так получилось, что мы снова увиделись, хотя еще несколько недель назад ничего этому не способствовало? Такие встречи никогда нельзя объяснить логически. Они не поддаются никаким законам, теоремам. Словом – ничему, что можно доказать. Наверное, судьба. Не иначе. – Да, здравствуйте. Это я, – поднявшись со стула, я протянула руку, и Кевин пожал ее. – Надеюсь, я не сильно опоздал? – спросил молодой мужчина и сел напротив. Активный, привлекательный, с капелькой жизнерадостности и легкой, еле уловимой толикой романтизма – вот каким показался Кевин Брук во вторую нашу встречу. «Таких мужчин приятно любить, – подумала я, – они всегда отвечают нежностью на нежность и добротой на доброту. Ни больше ни меньше. Поровну». – Все в порядке, это я раньше приехала. – Тогда замечательно. – Кевин с облегчением вздохнул. – Не против, если я буду обращаться неформально? Просто по имени? – Не против. Позже мы заказали чай и овсяное печенье. Кевин, казалось, совсем забыл, о чем хотел со мной поговорить. Он без умолку тараторил о погоде, финансовой нестабильности; о притоке новых пациентов в психиатрическую больницу с паническими атаками. Я покорно все выслушала, ведь понимала: Кевину нужно время, чтобы собраться с мыслями и начать рассказывать об Эндрю. Я не ошиблась три недели назад, когда подумала, что бывший актер театра «GRIM» был ему не просто пациентом. – Сара, прости, я тебя заговорил всякой ерундой, – извиняющимся тоном протянул Кевин. Чай в его чашке уже давно закончился. – Просто не знаю, как начать. И главное – с чего именно. – С самого начала, – предложила я, не притронувшись ни к чаю, ни к овсяному печенью. Кевин же давно умял лакомство. – С начала, значит. Хорошо. – Санитар глубоко вздохнул и опустил руки на колени, чуть наклонив при этом корпус к краю стола. В тот день погода в Лондоне была до ужаса омерзительной. И стала еще хуже, когда я узнала настоящего Эндрю Фаррела. Ведь человек, с которым я разговаривала несколько недель назад, был всего лишь его тенью. – Когда Эндрю Фаррела поместили в психиатрическую больницу Бетлем, мой отец работал в ней заведующим острого отделения, куда определяли убийц и насильников, – сказал Кевин, задумчиво глядя на пустую чашку, которую держал в руках. Белая, без рисунков. Он разглядывал ее так, будто пытался прочесть что-то. Что-то, что написали невидимыми чернилами на гладкой поверхности. – Отец отличался от персонала больницы – он был добр к пациентам, а не относился к ним, как к крысам. Главврач за это его недолюбливал. Он считал, что отец не прав и «психи» не заслуживают заботы. В 1997 году, когда Эндрю Фаррела привезли на территорию больницы, отец проникся к нему больше всех. А примерно через восемь лет он спросил у меня следующее: – Кевин, вот скажи мне, если бы к тебе в отделение главврач привел пациента с диагнозом «острая шизофрения», ты бы поверил ему? Не стал бы перепроверять данные? Провел бы дополнительные исследования? – Нет, – уверенным тоном ответил я, кропя над учебниками по общей биологии. В тот год я стал первокурсником медицинского университета. – Это же главврач – он в больнице все равно что генерал в армии. – Не всем генералам можно доверять, сынок. Некоторые и родину не прочь продать за горстку золотых, – задумчиво протянул отец. – Почему ты так говоришь? – Если и расскажу, то только по секрету. Обещаешь молчать? – Могила. – Отец рассказал, что, когда Эндрю попал в психиатрическую больницу, он был полностью вменяемым человеком. В здравом уме и светлой памяти. Да, говорил всякую ерунду о проклятиях и злых духах, но в остальном – человек без признаков шизофрении. И ведь Эндрю никого не убил, не изнасиловал. Зачем его в острое отделение? В ответ на многочисленные вопросы отца главврач пригрозил ему увольнением без возможности трудоустройства в другую больницу. Еще он запретил отцу брать у Эндрю анализы, проводить дополнительные обследования. Сказал: «В твои обязанности входит осмотр особо опасного пациента. На этом все». Раз в день Эндрю уводили на своих двоих в неизвестном направлении, а привозили на инвалидном кресле через пару часов. Где он был, мой отец не знал. Только догадывался, что Эндрю делали шоковую терапию, обкалывали сильными психотропными препаратами и антидепрессантами, делая из него куклу. А из-за постоянного приема антипсихотиков у него начались проблемы с речью, с передвижением. Все стало заторможенным, сонливым. После таких лекарств мозг сильно уменьшается в объеме, поэтому… Эндрю стал овощем. Однажды, задержавшись на работе до позднего вечера, отец услышал тихие стоны. Сообразив, откуда они доносятся, он зашел в одиночную палату к Эндрю. В это время актер сидел на кровати и, не моргая, глядел в окно и плакал. Отец присел на стул рядом с кроватью и пристально стал рассматривать Эндрю – лицо, глаза, волосы, цвет кожи, который освещал свет уличного фонаря. Эндрю стал делать то же самое. С любопытством, тревогой и надеждой он изучал отца. Эндрю во всем видел фальшь, поэтому боялся вновь ошибиться в человеке. – Я верю тебе, – сказал папа. – Верю. И актер открылся ему: вновь рассказал свою историю. Ту историю, за которую его каждый день мучили, уничтожая здоровье. Эндрю рассказал про убитую девушку Марину, про Россию и ее величие. Он говорил о политике и Горбачеве, который принимал труппу театра в Кремле. Отец покорно слушал это и кивал. Рассказ казался абсурдным, но только на первый взгляд. Отец пытался абстрагироваться от здравого смысла, закопать логику. Он пытался поверить всему, что рассказывал больной. И, наблюдая за ним, он все больше и больше сомневался в поставленном диагнозе. Да, Эндрю уже был похож на сумасшедшего, на человека с шизофренией – его посещали бредовые идеи, рассказы о демонах и духах списывались на галлюцинации. Но в остальном… он понимал и осознавал, что с ним происходит. Он не потерял свою личность. И это было видно сразу. То, от чего страдал Эндрю, никак не относилось к шизофрении. Ему просто-напросто испортили здоровье, сделали овощем. И точка. Именно это понял мой отец, выслушав рассказ актера от и до. – Человека, которого уничтожили препараты и шоковая терапия, видно издалека, – говорил отец. – Потому что, когда такой человек говорит, его мимика отличается от мимики тех, кто болен сам по себе, по естественным причинам, по воле природы. Эндрю испортили. Он – подопытный кролик в руках алчных и страшных людей.