Мэри медленно кивнула. – Тогда пойдемте в гостиную – кухня не место для таких разговоров. К чаю в то весеннее утро мы так и не притронулись. 5 – Первое слово, которое я произнесла, было имя – Эмили. Мы устроились на длинном диване в гостиной. Вокруг царил идеальный порядок, отличавший людей старшего поколения от молодежи – первых никогда нельзя было застать врасплох: они следили за чистотой независимо от того, ждали гостей или нет. Гостиная четы Томпсон оказалась небольшой: она вмещала только массивный диван, круглый стол, который стоял недалеко от окна, небольшой шкаф у стены с сервизом 80-х годов и коричневый ковер на полу. – Мои родители – давние друзья родителей Тео, а мы с мужем одногодки: он старше меня всего на пару месяцев. Эмили была старшей сестрой не только Теодору, но и мне. Мы с Тео делили ее на двоих, но бóльшая часть Эмили доставалась именно мне. У нас с сестрой – так проще ее называть – связь была крепче. Думаю, все из-за того, что мы обе девочки. Тео не понимал наших разговоров. Особенно когда нам с ним исполнилось по двенадцать лет. В тот год я впервые влюбилась, потом начались месячные… В общем, со всеми проблемами я бежала не к маме, а к Эмили. Сестра была светом в окошке. Добрая, отзывчивая, понимающая. Она общалась со мной, как с ровней. В тринадцать лет я часто приходила в дом будущего мужа к Эмили. Вечерами или в выходные дни мы закрывались в ее маленькой комнате и секретничали, смеялись, обсуждали всех и вся. Эмили была безумно одаренной девушкой. Сидя в комнате при свете ночника, она часто рассказывала о том, что ей удалось узнать за день. Я почти ничего не понимала из ее слов, но интонация, с которой она говорила, заставляла проникаться всеми ее «чудаковатыми» рассказами. Она говорила о банках, их махинациях, подпольных ворах и бог весть о чем еще. Работа была смыслом ее жизни, ее воздухом. Мэри улыбнулась, глядя на свои руки. Она рассказывала про Эмили Томпсон так, как если бы та была по меньшей мере святой. Даже морщинки на лице женщины вмиг разгладились, когда она начала вспоминать о юности. В тот момент я уже не сомневалась, что передо мной сидит та самая пятнадцатилетняя девочка Мэри. Добрая, открытая и не знающая горя. – Эмили часто говорила о работе, – после небольшой паузы продолжила Мэри. Она тяжело вздохнула. Так или иначе, ей с трудом давался рассказ о названой сестре. – Она дышала журналистикой и не видела ничего, кроме нее. Пока все вокруг плевались и говорили, что в прессе одно вранье, она раз за разом доказывала обратное, видя в этом свою жизненную миссию. Как-то раз Эмили даже призналась мне в этом. В тот вечер я, как обычно, прибежала в квартиру Томпсонов, и мы с Эмили закрылись в ее комнате за чашкой чая. Сестра рассказала, что ее не покидает чувство, будто она родилась для того, чтобы «говорить о том, о чем боятся заикнуться другие». Я навсегда запомнила эту фразу. В 1963 году, осенью, Эмили сообщила, что съезжает от родителей. Помню, я жутко на нее обиделась – решила, что она выходит замуж. Мама с детства внушала, что молодая девушка может покинуть отчий дом только в одном случае – если уйдет в дом мужа. «Мэри, не глупи, ну какой муж?» – сказала Эмили и засмеялась, а потом добавила, что ее муж – работа. Было видно, что она не хотела рассказывать об истинной причине переезда, но спустя час я все-таки вытащила из нее то, что она старательно пыталась скрыть. В тот год мне исполнилось полных пятнадцать лет, и я считала, что уже достаточно взрослая, чтобы знать, чем живет Эмили. Я не могла надышаться ей. С мамой у меня были не такие доверительные отношения, как с сестрой. Эмили знала это. И открылась. – Она рассказала об ограблении почтового поезда? – уточнила я. Мэри коротко кивнула. – Это было примерно в октябре или ноябре 1963 года, точно не вспомню. Эмили рассказала, что инспектор Райан Хаммилтон – человек, который часто снабжал «Дейли мейл» информацией о разных преступлениях, – отверг ее предположения о шестнадцатом грабителе. Эмили уверяла его, что кто-то из театра «Кассандра» замешан в ограблении, но он не верил ей. И тогда Эмили сказала, что ей самой придется разбираться с этим делом. На тот момент у нее уже был план, и она знала, с чего начинать. – И как? – Она решила познакомиться с сыном директора театра Кристофером Бейлом и, скрывая журналистское «я», выведать у него всю правду. Для этого Эмили нужно было обрубить прошлое, забыть на время о семье. Она решила стать другим человеком. Думаю, она уже тогда знала, что ввязывается в криминальную историю, которая может стать финальной в ее жизни. Или, быть может, это всего лишь мои старческие умозаключения, и двадцатичетырехлетняя Эмили даже мысли не допускала о том, что может умереть, выполняя журналистский долг. Она ведь впервые решила надеть на себя маску простого смертного. Интересно, это считается за ложь? Потому что Эмили никогда не врала и ко всем лгунишкам относилась как к падали. Только действительно что-то стоящее могло заставить ее солгать. – Думаю, это была ложь во спасение. – Не знаю, Сара, не знаю. Ложь не может спасать людей, она их только губит. Эмили она тоже сгубила. Только сестра не сразу это заметила, а когда начались первые проблемы, уже было поздно что-то менять. Я пожала плечами. – Так вот, осенью 1963 года, через несколько месяцев после ограбления поезда, когда вся пресса заявляла: «Почти все из пятнадцати преступников найдены», Эмили сняла квартиру недалеко от театра «Кассандра» и прикинулась обычной официанткой без высшего образования. Она устроилась на работу в кафе на набережной и начала обивать пороги театра после каждой смены. Удача улыбнулась ей через пару дней. У входа она столкнулась с сыном директора – молодым юношей Кристофером. Ему было всего девятнадцать лет, и в театре он играл либо дерево, либо ветер. Сара, не смотрите на меня таким обескураженным взглядом, я всего лишь утрирую. Конечно же, деревья в театре стояли бутафорские. Я просто хотела сказать, что Кристофер играл самых незначительных персонажей – лакея, посыльного… И это при том, что его отец был основателем, директором и художественным руководителем театра. Это наглядный пример того, что не везде можно пробиться, имея родственные связи. У Кристофера это явно не получилось сделать. Манера, с которой Мэри говорила об актере, поразила меня. За пару секунд теплый девический тон сменился колкими и даже враждебными нотками сварливой женщины, лишенной в жизни всякого счастья. Мэри будто бы метала маленькие китайские иголочки в невидимого юношу, когда рассказывала о нем. – И Эмили подружилась с ним? – Не то слово, – Мэри пождала губы. – В конце декабря они уже начали встречаться. Не знаю, действительно ли ей нравился этот простофиля, который к тому же был на пять лет ее младше, но она проводила с ним все свободное время. Однажды я встретила его в ее съемной квартире. Он пришел после спектакля с букетом цветов. Такой мерзкий. Смотрел на Эмили, как на богиню. – Он вам не нравился потому, что отнимал у Эмили все ее время, которое раньше она посвящала вам? – не побоялась спросить я. – Не только, – выдержав паузу, вздохнула Мэри. – Было в нем что-то отталкивающее. Матушка-природа не наградила его красивыми внешними данными. Покатые плечи, неуверенная походка и взгляд… собачий взгляд. Вот скажите, Сара, какая девушка полюбит мужчину, который смотрит на нее, как на хозяина? И вот когда я встретила Кристофера впервые, мне не нужно было много житейского опыта, чтобы понять: он одержим Эмили. Думаю, она была первой девушкой, которая согласилась с ним встречаться. Бедный парнишка… он ведь даже не подозревал, что она проводит с ним время только ради того, чтобы приблизиться к театру. – Эмили ничего к нему не испытывала? – Если и испытывала, мне об этом ничего не говорила. И не только об этом. В январе 1964 года, за несколько недель до начала судебного процесса грабителей поезда[28], она попросила меня больше не приходить в ее квартиру. Если мы встречались, то всегда на стороне. Чаще всего около моей школы. Она ждала меня после уроков, если не работала в кафе, и мы гуляли. И гуляли молча. Когда я спрашивала, что с ней происходит и как продвигаются дела, Эмили отвечала нечленораздельно. Она ни на минуту не покидала мир в голове. И так на протяжении нескольких месяцев. Суд длился до апреля. Всю зиму мы с Эмили ходили по закоулкам вдали от людских глаз. Но, в отличие от Тео, со мной она хотя бы встречалась. Про брата и родителей Эмили и вовсе забыла. Словно стерла из памяти ластиком. Раз – и перед ней оказался белый лист бумаги с маленькой крапинкой в самом углу. И этой неказистой крапинкой была я. В гостиной повисла тишина. Пока во мне гремели вопросы, Мэри сидела в траурном молчании. Она то ли пыталась вспомнить что-то еще, то ли хотела усмирить разыгравшийся внутри гнев. Жена профессора сосредоточенно вглядывалась в свои руки, словно именно на них было написано то, что она рассказывала. Я покорно ждала, понимая – не время включать в себе журналиста, не время задавать бестактные вопросы и не время вытаскивать то, что еще не норовило вырваться наружу. – Сара, прости, я задумалась, – Мэри вздохнула. – Просто я не знаю, как начать рассказывать дальше. Даже кажется, что я всего лишь нафантазировала то, о чем сейчас так убедительно говорю, но, с другой стороны, не вижу внутри ничего, кроме этих событий. Правда ли они или ложь? – Не переживайте, Мэри. Вы рассказывайте, а я сама разберусь – правда это или нет. А если не смогу, то мне помогут, – я подвинулась к женщине ближе и взяла ее ладони в свои. Они напоминали по температуре кусок льда. – Что было потом? Эмили удалось узнать, кто был шестнадцатым преступником? – Да, – сухо произнесла Мэри, не выдергивая свои руки из моих. – Это как раз случилось за пару недель до финального судебного заседания[29]. Я приехала к Эмили в квартиру без приглашения после уроков, примерно часов в пять вечера. Сестра не обрадовалась, когда увидела меня на пороге. Начала бормотать, говорить, что у нее совсем нет времени, что она работает. Но потом все-таки впустила, раскаялась в поведении. Когда мы прошли на кухню, чтобы приготовить чай, я заметила на столе толстую тетрадь. Пока Эмили ставила чайник, я открыла ее и украдкой прочитала первые строки, которые сестра посвятила разработке осеннего плана. – Мэри, сколько раз тебе говорить – не трогай мои вещи! – заметив, что я читаю ее рукописи, взревела Эмили. До этого она никогда не кричала на меня. – Прости, но что мне делать, если ты ничего не рассказываешь? Раньше между нами не было секретов. – Ты еще слишком маленькая для этого. – Ничего я не маленькая! – В тот вечер мы сильно поругались. Около часа просидели в молчании, пока оно не начало давить нам на уши. Первой сдалась Эмили. Она села передо мной на корточки и посмотрела таким взглядом, что ее невозможно было не простить. – Тебе интересно, что я узнала про театр? – осторожно спросила Эмили, улыбаясь с горечью. Думаю, она надеялась услышать из моих уст твердое «нет». – Да, хочу, – вместо этого сказала я тоном маленького генерала. – Хорошо, тогда пойдем в комнату, и я тебе все-все расскажу. Только обещай пока никому ничего не говорить. Ни своим родителям, ни моим. Даже Тео не говори. – Мы с ним не общаемся, – сказала я, пожав плечами. – А в детстве играли вместе, – вспомнила Эмили. – Все, стали старше? Дружба врозь? – Пожалуй. – А потом мы прошли в комнату Эмили, и она рассказала, что ее теория подтвердилась. С середины марта 1964 года сестра уже готовила сенсационную статью для «Дейли мейл». Она собиралась произвести фурор на заключительном заседании, опубликовав новость о существовании шестнадцатого грабителя в вечернем выпуске. «Скелет» материала у нее уже был, но вот имени преступника она до сих пор не знала. Сначала Эмили казалось, что участником ограбления был сам директор «Кассандры» – Чарльз Бейл. Но спустя время нашлись неопровержимые доказательства его невиновности – вечером 7 августа его видели в лондонском пабе. Бармен рассказал Эмили, что мужчина выпил очень много виски. Примерно в двенадцать ночи его в неадекватном состоянии посадили в такси. Бармен лично его заказал до дома Чарльза. Эмили нашла и водителя, который был за рулем машины. Он подтвердил, что довез мужчину до самого дома. – Он был жутко пьян, когда выходил из машины. Чуть не снес мне зеркала дальнего вида. Такое невозможно забыть! – сказал водитель такси сестре. – Поэтому Эмили склонялась к тому, что кто-то из труппы совершил преступление. Актеры вообще ненормальные. Вы знали об этом, Сара? Я отрицательно замотала головой. – Не зря говорят, что они служат театру. Это отнюдь не фигура речи, не придание претенциозности и значимости актерской профессии. Они ведь и правда готовы отдать жизнь за место, которое принимает их талант, своенравный характер и манерность. Нет ни одного адекватного актера! – Может быть, так и есть, – тише, чем собиралась, ответила я. Перед глазами сразу появился образ Тома Харта – он явно был помешан на «GRIM». – Потом Эмили сказала, что ждет в гости Кристофера. Я поняла ее намек, и, обнявшись, мы расстались у дверей ее квартиры. Но, перед тем как уйти, я еще раз зашла на кухню и достала тетрадь Эмили с верхней полки шкафчика, куда она убрала ее, отчитав меня за чрезмерное любопытство. Сестра в этот момент была в ванной, поэтому не видела, что я снова взяла в руки ее «разработки». Когда Эмили зашла на кухню, я с перепугу засунула тетрадь под скатерть стола – не успела вернуть ее на место. Эмили ничего не узнала, а потом к ней пришел Кристофер и… Мэри замолчала. Ее руки, которые до сих пор были в моих, задрожали. – Мэри, – тихо произнесла я, чувствуя себя мерзкой. Это из-за меня она плакала. Из-за моей просьбы вспомнила то, что хотела бы навсегда забыть. – Простите меня, Мэри. – Нет, ничего, – женщина высвободила ладони и достала из кармана халата белый платок. Смахнув со щек слезы, она сказала: – Не было и дня, чтобы я не вспоминала эту историю и не плакала, поэтому вашей вины здесь нет, Сара. Наоборот, я сильно благодарна, что могу вам исповедаться. Жить с тайнами на сердце порой бывает невыносимо сложно. Поэтому я рада, что вы пришли сегодня и с такой заинтересованностью слушаете рассказы бедной старушки, которая всю жизнь просуществовала с мыслями о совершенных грехах. – Вы не правы, Мэри. Не нужно себя винить. Вы ни в чем не виноваты. – Дослушайте до конца, Сара. А потом уже решите – виновата я или нет, – с глубокой печалью в голосе произнесла женщина. – За пару дней до вынесения бандитам приговора Кристофер пришел в полицию на Грейсчерч и сказал, что он – шестнадцатый грабитель «того самого поезда». Я точно знаю, Эмили не считала его грабителем, хотя позже я узнала, что у Кристофера не было алиби. Никто не знал, где он был в ночь на 8 августа. Отец, то бишь Чарльз Бейл, не мог подтвердить, что видел его в доме, где они проживали. Тот спал в пьяном дурмане и мог не слышать, как его сын уехал. Соседи говорили, что ночью шумела машина. Это Кристофер на ней поехал в Букингемшир. – Он сдался полиции на следующий день после вашего визита к Эмили? Сразу после того, как увидел на кухонном столе тетрадь? Мэри, прикрыв веки, кивнула. Когда она подняла их, в уголках ее глаз скопились слезы. – Думаю, он прочитал все. – Его арестовали? – Да, но об этом я узнала примерно тридцать лет назад, от нового знакомого мужа – каталонца, который родился и вырос в Англии, сеньора Гомеса. С Эмили после того случая на кухне я больше не встречалась. Она не поднимала трубку домашнего телефона, не открывала дверь. Я каждый день приходила к ней после уроков и по три или четыре часа сидела на ступенях. Но это ни к чему не привело. С работы в кафе Эмили уволилась, в редакцию меня не пускали. В начале апреля 64-го я потеряла Эмили в первый раз, во второй – когда узнала, что ее убили. Буквально через две недели после случая с тетрадью. По щеке Мэри скатилась слеза. Она упала ей на руки, но женщина этого не заметила. Она лишь глубоко вздохнула и продолжила рассказывать о прошлом. – Так вот, я говорила о новом друге мужа, с которым тот познакомился тридцать лет назад, в конце 80-х. Сеньор Гомес, как и Тео, коллекционировал книги по истории. Старый человек, уже на пенсии. И как-то раз, во время ужина, на котором мы втроем собрались у нас в доме, Гомес начал рассказывать о своей жизни и дошел до удивительного случая, произошедшего с ним «очень много лет назад». Он начал говорить про него, когда Тео ушел на кухню, чтобы посмотреть, не подгорает ли утка в духовке. – Мэри, я хочу вам кое-что рассказать, – заявил сеньор Гомес тоном настоящего кабальеро. – Помните Великое ограбление поезда? Август 1963 года. – Помню, – сипло ответила я, неосознанно сжав в руке вилку. – Так вот, представляете, когда я работал сторожем в полиции на улице Грейсчерч, к нам заявился неказистый паренек и сказал, что он – участник этого ограбления, – сказал мужчина и засмеялся, будто бы только что продекларировал анекдот.