Джон рассказал, что рос в обычной семье работяг, поэтому никогда не ходил по театрам, музеям, выставкам. Все это было чуждо и незнакомо ему. Но 60-е годы оказались революционными для англичан. Выходцы из обычных семей становились звездами, актеры с крестьянскими фамилиями, говорящими об их низшем происхождении, пробивались в кино, девушки стриглись под мальчиков, носили короткие юбки и выходили на протесты. 60-е – странное время. Оно пульсировало жизнью. Пока пожилые англичане с омерзением плевались, молодые устраивали шумные вечеринки. Новый театр был одним из социально-культурных революционеров. Он отвергал все классические устои Англии. Актеры «GRIM» – выродки без образования. Их присутствие в культурной жизни Великобритании и неопровержимый талант оскорбляли консервативных англичан преклонного возраста. Но вместе с тем они не могли противиться ему. Театр гипнотизировал. – В конце 1964 года у меня появилась девушка – своенравная и взбалмошная Мег. Она была подвержена революционным течениям и как раз весной 1965 года настояла на нашем совместном походе в «GRIM» (на тот момент я о нем еще ничего не знал). Я сразу отказался, понимая, что придется искать костюм, бабочку, приличную обувь. Театр казался мне чем-то далеким, непонятным. Я ведь воспитывался в бедности и не понимал аристократию. Но на мои страхи Мег только рассмеялась и сказала, что я могу идти в старых штанах и футболке. Она тоже собиралась идти в мини-юбке и яркой оранжевой футболке. И не из-за того, что у нее не было платья. Мег сказала: «Этот театр не тот, в который нужно надевать смокинг. Он проще. Культурная революция, Джон, культурная революция!» Потом она засмеялась. Так я оказался в «GRIM». Его актеры и правда поразили. Я не знал, как им нужно играть, ведь никогда не ходил в театры, но сердце подсказывало – эти парни делают лучше, чем все остальные. И Мег искрилась от восторга. Ее смущало только одно – в труппе не было ни одной девушки, а это сильно огорчало мою прекрасную спутницу. Она стремилась к равноправию полов, даже вступила в общество феминисток. «Что за ненависть к женскому полу», – недовольно говорила она, но все равно тащила меня в этот театр как минимум раз в неделю – в отличие от больших академических театров, в «GRIM» уважали кошелек зрителей. Они были удивительно щедры. Представления явно не окупались. На что живут актеры, я не представлял. Наверное, им не хватало и на хлеб с маслом – не то что на полноценную пищу. Примерно через год, по рассказу Джона, театр уехал в тур по Великобритании и Ирландии. Позже они выехали за пределы острова. Куда – непонятно. Труппа вернулась в Англию только в 1974 году, накануне очередного убийства. Она провела полгода в столице, а после снова уехала. В 1975-м великий лондонский театр «GRIM» влюблял в себя парижского зрителя. В этот же год нашли второй труп журналистки. – Я долго не видел взаимосвязи между убийствами и театром. Согласитесь, Сара, полное сумасшествие думать, что такие талантливые люди замешаны в страшных преступлениях. Но тогда я еще не знал, что мой давний знакомый – джентльмен в черном – связан с «GRIM». Кровно связан. Но потом… потом я разглядел метки на шеях актеров. Поначалу они скрывались за одеждой, но мода менялась, постановки с костюмами тоже, и вскоре театральные маски стали такими же актерами, как и их обладатели. Они не двигались, не ухмылялись, но при этом не оставалось сомнений, что они – сердце театра. Джон многозначительно замолчал и посмотрел на меня долгим, пронзительным взглядом. Мое сердце в этот момент глухо стучало под ребрами, грозясь проломить их к чертовой матери. Даже если я не до конца верила старику, внутренний голос подсказывал: «В словах мистера Райли есть смысл». И все же я решила сравнить даты убийств и даты гастролей театра. Я не верила в сверхъестественные силы, о которых упомянул Джон в самом начале разговора, но не исключала возможность, что в «GRIM» работал человек, который избавлялся от представителей прессы, как от заразы. Но зачем?.. И что, если убийцы – вся труппа? – Прошло уже много времени, но я так и не подобрался к художественному руководителю театра. Сара, не смотрите так и не сомневайтесь. Это он – тот джентльмен в черном пальто, цилиндре и с тростью. Это он – серийный убийца журналисток. Никто, кроме него, не может этого делать. И он – не человек. Не такой, как вы и я. – Почему вы так уверены, что убийца – художественный руководитель? – Только его никто и никогда не видел. Актеры, в отличие от наставника, обычные люди. Они меняются: устают, стареют, не высыпаются. Но у них тоже есть миссия, я в этом уверен. Возможно, они приводят жертву к Нему. Джон замолчал, а потом вдруг сжал кулаки. – Сара, если вы собираетесь писать про театр еще одну статью, то лучше откажитесь от этой затеи, – на одном дыхании выпалил Джон, пригвоздив меня этим заявлением к стулу. – Иначе вы будете его следующей жертвой. – Вот еще! – засмеялась я. – И с чего вы решили, что мне угрожает опасность? Мне было страшно связываться с театром «GRIM» после всего, что рассказал старик. Я не располагала достаточной информацией, чтобы доказать, что его слова – ложь. Поэтому не отрицала их. Но отказаться от работы в «Таймс», когда я почти осуществила свою мечту? Нет уж. Я слишком долго добивалась этого, чтобы взять и сдаться, когда мечта уже собиралась превратиться в реальность. – Не знаю, – сказал Джон. – Это просто предчувствие. Театр недавно вернулся с гастролей, но ни в одной из стран никого не убили. Цикличность, понимаете? Раз в одиннадцать лет. Джентльмен не допустит, чтобы все сбилось. – Бред. Сейчас только апрель. Они могут уехать в любой момент. – Да, вы правы, но осторожность еще никому не мешала. Забудьте о театре завтра же. – Ладно, хорошо, мистер Райли, я подумаю над вашими словами, хотя последнее, что вы сказали, самое абсурдное из всего, что я слышала за последний час. – Сара, я многого не знаю в этой истории, – после минутного молчания сказал Джон. Он сложил руки на груди и откинулся на спинку стула, глядя на меня исподлобья, как на странное существо. – Но если вы не верите мне, то точно поверите одному человеку. Он хорошо знаком с театром и со всем, что творится в его стенах, когда зрительный зал пуст. Мне он ничего не говорит. Я пытаюсь выудить у него информацию на протяжении многих лет, и еще ничего не получилось. Он – последняя надежда. Поговорив с этим человеком, вы многое можете прояснить. За час разговора с Джоном мой привычный жизненный ритм грозил кануть в Лету, и я не знала, как на это реагировать. Несколько недель назад я всего лишь хотела написать интересную статью о легендарном театре, а сейчас собиралась раскрыть таинственные убийства. – С кем нужно встретиться? – В 1997 году один из актеров театра попал в психушку. Его зовут Эндрю Фаррел. Я узнал о нем случайно. Моя жена Лия работала санитаркой в этой больнице, и в один из дней, после рабочей смены, рассказала про нового пациента – двадцатипятилетнего парня с диагнозом «острая шизофрения». Я заинтересовался этим пациентом только потому, что жена сказала: «Раньше он был актером какого-то популярного мужского театра на Пикадилли». А за несколько месяцев до этого произошло четвертое убийство. В России нашли тело журналистки. Кажется, ее звали Марина Сафронова. А еще жена как бы между делом заметила, что новый пациент Бетлема отличается от других шизофреников. «Он будто бы здоров», – говорила Лия задумчиво. По больнице ходили слухи, что за Эндрю неизвестный тип выписал единоразовый чек на крупную сумму. Но дальше стен лечебницы эти россказни не ушли, поэтому актер стал типичным пациентом Бетлема. Никто не знает, сколько за него заплатили. И никто даже мысли не допускает, что до этого он был полностью здоровым человеком. Деньги – самое грязное изобретение человечества. Сколько на них крови – страшно подумать. – Но по закону парня не могли принудительно оставить в психиатрической больнице, если он был здоров, как думала ваша жена. Как же экспертиза незаинтересованных сторон? Почему не пригласили другого врача, чтобы он проверил пациента? – Вызывали, – вздохнул Джон. – Но Эндрю рассказывал то, что в психиатрии подходило под диагноз шизофрении. Говорил, что он замешан в убийстве российской журналистки, что его театр – это кладбище. Но его упекли в психушку не из-за этого. Самое нелепое… он доказывал, что в театре работает чудовище, исчадие ада. А потом куча таблеток и других ежедневных принудительных уколов, шоковая терапия… Сара, врачи лишили актера возможности здраво мыслить. Даже если Эндрю не был умалишенным, врачи исправили это и угробили парню здоровье. Он стал овощем. Я задержала на Джоне пристальный взгляд. Старик сидел перед разбросанными газетами, с опустевшим бокалом из-под лимонада и смотрел на меня так печально, что я вдруг захотела выйти из паба и подышать свежим воздухом. Невыносимо. Я решила встретиться с Эндрю только для того, чтобы забыть тоскливый взгляд Джона. Выполнить просьбу и стереть ее из памяти. – Но как только вы поговорите с Эндрю Фаррелом, не пишите про театр. Оградите себя от него. – Вы не боитесь, Джон? – Чего? – Он поднял на меня серо-зеленые глаза. Они блеснули, как у зайца, преследуемого голодным волком. – Ничего, – вздохнула я. Из моих уст фраза: «А вы не боитесь, что я сдам вас психиатрам за рассказ о духе? Может, и Эндрю, и вы – не в себе?» – звучала бы грубо и омерзительно. Не понимаю, как вообще я посмела о таком подумать. Поэтому единственное, на что я была способна, так это принять точку зрения Джона и поговорить с бывшим актером театра «GRIM». Я вышла из паба в начале шестого, напрочь забыв, что через час должна стоять у кинотеатра и влюбленными глазами высматривать в толпе Джеймса. 8 Психиатрическую больницу Бетлем (хотя многие ее знали как Бедлам) огородили забором из красного камня. У главных ворот величественно развевался флаг Великобритании, заявляя, что здание принадлежит Королеве. По пути к главным воротам я не встретила ни одного человека. Рядом не проехала ни одна машина. Единственным признаком жизни был злобный лай собак, доносившийся с территории лечебницы. Услышав его, я сипло вздохнула, поражаясь тому, куда направляюсь. Время от времени рычание псов смешивалось с карканьем ворон, создавая атмосферу подземного царства. Обитель горя и страданий. Даже солнце светило здесь тускло, вымученно, словно помня события прошлых веков. Именно в Бетлемской лечебнице, как написано в исторических документах, в XIV веке истязали больных. В то время считали, что душевное здоровье можно поправить через телесные наказания. «Специалистами» в психиатрии были обычные монахи. Руководствуясь лучшими побуждениями, они издевались над пациентами и мучили их: подвешивали на стулья и раскручивали их, выпускали из тела кровь, заставляли по нескольку месяцев сидеть в одном положении. Из больницы постоянно доносились нечеловеческие вопли. И пусть здание Бетлема за семь веков не раз переезжало и перестраивалось, вокруг современных построек витал дух мрачного прошлого. Бредя вдоль красного забора, я не могла отделаться от мысли, что здесь до сих пор мучают людей. Иначе как расценивать рассказ Джона об актере театра? Территория лечебницы была разделена на две части: первую могли посещать все желающие, а вот во вторую, где располагался главный корпус с пациентами, заходить запрещалось. У главных ворот находилась будка охранников. Я знала, что они не будут задавать вопросов, ведь на территорию можно было пройти даже туристам, но все равно поздоровалась и сказала, что пришла к знакомому пациенту. Нервозное состояние дало о себе знать: я переживала из-за всего, боясь, что охранники узнают, что я журналистка, и выставят вон. Двое суровых молодых мужчин смерили меня безразличным взглядом, и один из них глухо произнес: «Проходите». У них не было причин останавливать меня, но я все равно напряглась, когда разговаривала с ними. Голос предательски подрагивал. Я сама себе казалась подозрительной. Я зашла на территорию лечебницы уверенным шагом, словно мой визит – не первый; делала вид, что спокойна, хотя внутри у меня все сжималось. С детства я страдала необъяснимой боязнью больниц. Их длинные коридоры, медсестры, санитары и запах вызывали отвращение. Запах. Он словно срастался с кожей, становясь с ней одним целым. Вонь мокрых половых тряпок и хлорки. В детстве я часто болела и почти жила в больницах. За это время я успела возненавидеть медпункты и лазареты всей душой. Когда я пропала из поля зрения охранников, то остановилась и огляделась, совершенно не представляя, куда идти дальше. Вокруг был разбит настоящий сад, недалеко стоял музей Бетлема. Именно в нем хранились художественные работы многих знаменитых пациентов[19]. Прежде чем встретить хоть кого-нибудь в этой глуши, я плутала не меньше десяти минут. Но вдруг увидела, что навстречу мне идет невысокая женщина в слегка мятом посеревшем халате. – Простите, у меня небольшая проблема. – Я подошла к женщине и скованно улыбнулась. – Да, что случилось? – Она будто вынырнула из глубокого сна и посмотрела на меня заспанными глазами. – Мне нужно на встречу к пациенту, а я заблудилась. – Вам нужно идти прямо, после обойти часовню. Там увидите двухэтажное здание. В нем находится комната для свиданий. – Спасибо большое. Обогнув часовню, я подошла к небольшому зданию, которое считалось главным на территории. В нем работали старшие санитары, заведующий. Как и ограду, его построили из красного кирпича. У дубовых дверей гордо развевались оранжевые флаги с надписью «Бетлем». За этим небольшим зданием виднелся высокий металлический забор. Именно там, спрятанный от посторонних глаз, располагался корпус с пациентами. Снова раздался собачий лай. Закаркали вороны. Мрачные звуки отскочили от стен зданий и побежали дальше, эхом отдаваясь на другой стороне психиатрической больницы. В этот момент я поклялась себе, что это первый и последний раз, когда я прихожу в подобное место. Ни в качестве журналиста, ни в качестве посетителя я не готова была оказаться здесь повторно. Даже запах на территории Бетлема казался удушающе пресным. Не могильный, но близкий к нему. Судя по рассказам Джона, большинство персонала больницы были нелюди, а от таких типов всегда смердит за версту. Они недалеко отошли от своих средневековых предшественников. – Добрый день, я пришла навестить Эндрю Фаррела, – сказала я девушке-медсестре, которая сидела за стойкой регистратуры. Та подняла на меня безжизненные серые глаза и медленно кивнула, словно за каждое резкое движение администрация больницы выписывала ей штраф. Ее черные волосы, собранные в мышиный хвостик, и ярко накрашенные губы красного цвета сильно выделялись на фоне некогда белого халата (теперь он отдавал желтизной) с эмблемой психиатрической больницы на груди. Я вздохнула и стала ждать. В это время девушка достала большую толстую тетрадь и принялась листать ее. Сначала я думала, что она ищет имя названного мной пациента, но, как оказалось чуть позже, медсестра занималась своими делами. Но, пока девушка ковырялась в записях, а я наивно полагала, что она занимается моим вопросом, я огляделась по сторонам. Бледные стены, отсутствие стульев и столов, ненавистный запах хлорки, снующие по коридорам санитары. Здесь обитала могильная тишина. – Да, что вы хотели? – через несколько минут спросила медсестра, повторно рассмотрев меня. – Я пришла к Эндрю Фаррелу, – опешила я. – Угу, – сказала девушка и принялась печатать на клавиатуре. Приподняв брови, я наблюдала за ее медленными движениями, думая, что еще чуть-чуть, и медсестра свалится на стол, забывшись глубоким сном. В этой больнице все казалось сонным и заторможенным. Через пару минут девушка нашла в электронной картотеке Эндрю и сказала: – Комната для свиданий на втором этаже. Скажите свои инициалы и вот тут распишитесь, – медсестра протянула тетрадь. – Вас проводят. Девушка кивнула санитару, и он сразу подошел к нам. – В комнату для посетителей. – За пациентом мне сходить? – сухо спросил тот. – Нет, Кевин приведет. Я сама позвоню в принудительный отдел. Санитар без слов кивнул и пошел к лестнице, а следом за ним и я, как тень. 9 От словосочетания «принудительный отдел» сжалось сердце. Место, откуда должен прийти Эндрю Фаррел, было самым страшным в психиатрической лечебнице. Там держали убийц и насильников. Одним словом, тех, кто начал разлагаться и гнить уже при жизни. Почему в этом отделе держали актера, было большим вопросом.