Внезапно из хижины вышли двое – смутные тени на темном фоне. Одна тень притянула к себе другую и замерла. По истечении пары минут тени с усилием разъяли объятие. Та, что была миниатюрнее, скрылась в дверном проеме. Другая обогнула хижину, растворенная мраком. Через мгновение она возникла вновь – на поле, чтобы нырнуть в лес и исчезнуть уже насовсем. Определенно, это были муж с женой. Он спешил прочь, она оставалась. По тем временам обычное дело; тогда многие находили себе супругов за многие мили от дома. В детстве я не понимал, что заставляет невольников дополнительно усложнять свою жизнь; теперь, глядя на бегущего полем человека и каждой фиброй ощущая: София – рядом, я вообразил, что смысл мне наконец-то открылся. – Я ведь нездешняя, – вдруг заговорила София. – В других местах жила. Других людей своими считала. – Что это за места? – Штат Каролина. Мы с Элен, женой Натаниэля, в один год родились. Только я сейчас не про них. Я про жизнь свою прежнюю. – Что в ней было? – В первую очередь парень у меня был. Какой надо парень. Рослый. Сильный. Мы с ним плясали вместе. По субботам соберемся возле старой коптильни и давай землю утаптывать. София помолчала, видимо смакуя воспоминания. – А ты, Хайрам, плясать умеешь? – Не умею. Говорят, матушка моя была из лучших плясуний, да только я не в нее уродился, а в отца. Не повезло. – Везение тут ни при чем. И умение тоже. Можешь ни в склад ни в лад отчебучивать – тебе слова худого никто не скажет. Главное, столбом не стой. Стенку подпирая, только сам себя обкрадываешь – так у нас, в Каролине, считалось. – Серьезно? – Еще бы. Только не подумай: я береглась. Понимала: всякий раз, когда бедрами трясу, будто курочку на улочку выпускаю. Мы дружно рассмеялись. – Жаль, я тебя пляшущей не видел, София. Когда меня в дом забрали, все изменилось уже. Да я сам не такой, как все, – и в детстве был, и сейчас остаюсь. – Ага, я заметила. Ты на моего Меркурия похож. Тоже тихоня; за то он мне и нравился. О чем хочешь с ним говори, любой секрет открывай – он никому ни гугу. Надежный, словом, был мой Меркурий. Мне бы сердечко прижаливать, сообразить бы, что конец придет… Меркурий – он это понимал, насчет конца, а все-таки плясал. Как он плясал, Хайрам! Как мы плясали! Не после ужина, а вместо ужина. Крыша на коптильне – и та подпрыгивала. Помню, у Меркурия башмаки были – что твои кирпичины, а он в них летал ну чисто голубь. – И что случилось? – Что всегда. Потом другие были – Канзас, Миллард, Саммер; обычное дело, сам знаешь. Хотя нет, ты не знаешь. Но ведь понимаешь? – Понимаю. – Только до Меркурия всем было далеко. Надеюсь, он жив-здоров. Сошелся на Миссисипи с какой-нибудь толстухой… София осеклась, резко развернулась и пошла к дому. Я поспешил за ней. – Не знаю, Хайрам, зачем я тебе все это рассказываю. Я молчал. Со мной многие откровенничали. Будто на свою память не надеялись, а на мою рассчитывали. Я умел слушать. Я все помнил. Назавтра я проснулся рано, привел себя в порядок. Солнце только-только поднималось над садом. Я пересек лужайку для гольфа, прошел через сад, где Пит вместе с Исайей, Габриэлем и Буйным Джеком бережно раскладывали по мешкам последние яблоки. Мой путь лежал к валуну. Там я остановился, закрыл глаза, вызвал в памяти образы: Гус-река, туман, черные травы под черным ветром, надпись «Арчибальд Уокер». Я стал обходить валун. Обошел раз, обошел другой. На третьем круге солнечный луч высветил в траве что-то маленькое, и прежде, чем я нагнулся, прежде, чем поднял блестяшку, прежде, чем ощутил зазубрины подушечкой пальца, прежде, чем блестяшка отправилась в мой карман, я понял: это он, пропуск в Высшие Сферы – да только не в те, которые мне грезились. Глава 6 Выходит, я таки был на залежи. Вот и объяснение всему – реке, туману, синему свеченью. Ни жив ни мертв стоял я среди тимофеевки и кормового клевера, щупал медяк в кармане. Вдруг на темя навалилась тяжесть, виски сдавило обручем орбиты, по коей вращалась вокруг меня реальность. Я рухнул на колени, и высокая трава почти скрыла меня. Сердце ухало, рука потянулась за носовым платком, ведь лоб мой покрылся испариной. Я закрыл глаза и сделал несколько длинных, медленных вдохов-выдохов. – Хайрам! Надо мной стояла Фина. Кое-как я поднялся на ноги. Пот заливал мне глаза. – Господи боже, мальчик! – Фина тронула мой лоб. – Чего это тебя на залежь понесло? Ответить я не смог – слишком голова кружилась. Фина подставила мне плечо, повела меня домой. Я знал: мы движемся, но лихорадка застила взор. Я видел только охристые вихри с глумливо-киноварными языками – стерню и листву, как подсказывал разум. Вскоре визуальные образы были пересилены обонятельными. Дым очагов, конский навоз и гниющие яблоки, приторный запах Фининой подмышки – все было чрезмерно, и вход в туннель замаячил слепою норой, в каморке же у Фины меня скрючило и долго рвало в тазик. – Лучше теперь? – спросила Фина, дождавшись финала. – Вроде да. Фина дотащила меня до моей каморки, дала чистые штаны и рубаху и деликатно вышла за дверь. Когда она вернулась, я лежал на койке, натянув одеяло до самого подбородка. В молчании Фина взяла кувшин и отправилась к колодцу. Вновь возникнув надо мной, налила полную кружку воды. – Выпей, мальчик. Тебе отдых надобен. – Знаю. – А если знаешь, так чего ж по ночам шляешься? Что ты на залежи позабыл? – Я… это… Как ты меня нашла? – Хайрам, кто-кто, а старая Фина всегда и всюду тебя отыщет. Вот, гляди – одежу твою забираю. В понедельник чистую верну. Уже на пороге она добавила: – Стирка не ждет. А ты спи. И чтоб с койки ни ногой. Заснул я сразу, и сны мои были реальнее реальности. Сначала я увидел конюшню в ту ночь, когда разлука с мамой не длилась еще и одних суток. Я уставился в глаза жеребца по кличке Лидер Теннесси; я гляделся в них, пока ртутно-карие зрачки не сделались той жидкой средой, которая выплеснула меня на настил в Финином жилище, где остаток детства я без помех тешился строительством далеко идущих планов. * * * Наутро явился Роско, обнадежил: – Можешь пока баклуши бить, Хай. Наработаешься еще. Невелика радость – маяться на койке. Меня одолевали вопросы и страхи. Зачем солгал Хокинс? К чему явилась мне мама? Нет, срочно заняться делом, хоть каким-нибудь. Я оделся и вышел на воздух – прямо навстречу фаэтону, в котором на черепашьей скорости ехала с визитом Коррина Куинн. После смерти Мэйнарда она наведывалась почти ежедневно. Появлялась вместе с Хокинсом и Эми, от обеда до вечера молилась в обществе отца. Прежде такого порядка – молиться по целым часам – в доме не наблюдалось. Отец был реликтом отмирающей Виргинии; ему импонировало безбожие отцов – основателей США, оправданное общей неопределенностью той давней поры, общей тенденцией все ставить под вопрос. Теперь, когда в лице Мэйнарда была уничтожена единственная инвестиция в будущее, отец вспомнил о христианском Боге; только Бог у него и остался. Я помедлил на выходе, пронаблюдал, как Хокинс помогает женщинам выбраться из фаэтона – сперва госпоже, затем горничной, как все трое шествуют к дому. По какой причине эти люди внушали мне суеверные чувства? Я тогда не знал. Мне при них себя самого почему-то стыдно было. Я задумал действовать как в отрочестве – иначе говоря, искать, кому бы могли пригодиться мои услуги. Заглянул в кухню, в коптильню, на конюшню; прошел в сад. Везде меня встречали сочувственные взгляды. Определенно, Фина или Роско, а может оба, строго-настрого запретили остальным невольникам давать мне даже легкие поручения. Ничего, сам разберусь, где в хозяйстве непорядок. Только сначала сменю ливрею на рабочие штаны с рубахой. Так-то лучше. Я вспомнил о сарае с западной стороны двора. Там отец складировал старую мебель: кресла, подставки для ног, бюро – простые и с выдвижными крышками – и прочее. Близился полдень. Было сыро и зябко. Лиственная прель мигом налипла на башмаки. Я отворил дверь сарая. В квадратное окошко лился на гору хлама бледный ноябрьский свет. Я различил секретер эпохи Адамса, диван с выгнутой спинкой, угловой стул из атласного дерева, высокий узкий комод красного дерева и прочие экземпляры – ровесники самому Локлессу. Из сентиментальных соображений я решил начать с комода. Именно в нем отец когда-то хранил семейные реликвии, а Мэйнард любил вывалить добро из ящичков, перещупать своими лапами. Определившись с объектом работы, я поспешил в Муравейник, вооружился фонарем и долго шарил по чуланам и закуткам, пока не нашел банку воска, бутылку скипидара и ненужный глиняный горшок. Уже на воздухе я смешал в горшке воск со скипидаром, оставил «доходить», а сам выволок комод из сарая. Голова закружилась, я долго не мог отдышаться, стоял согнувшись, уперев ладони в колени. Распрямившись, я увидел на лужайке негодующую Фину. – Живо в постель, Хайрам! Кому говорю! Я только улыбнулся и помахал ей. Фина, качая головой, удалилась. До вечера я пыхтел над комодом – счищал наждачкой старый лак. Работа позволила полностью отключиться; уже много дней я не чувствовал такой умиротворенности. В ту ночь я спал крепко и без сновидений, а проснулся с вдохновляющим ощущением: у меня есть цель, у меня есть занятие, мне не нужно думать. Я оделся и поспешил в сарай. Восковая смесь как раз дозрела. Скоро комод был отреставрирован. Солнце, еще не достигшее невысокого предзимнего пика, заиграло в обновленных дверцах и стенках. Налюбовавшись результатом, я двинулся к сараю в расчете на очередной объект приложения сил, но заметил: по лужайке торопливо и явно ко мне идет Хокинс. Значит, Коррина приехала. – Доброе утро, Хай, – поздоровался Хокинс. – Тебя ведь так называют? – Кое-кто и кое-когда. Мулат Хокинс был нездорово худощав. Его улыбка имела странное свойство – делать еще резче крупные черты лица. Оливковая кожа туго-натуго обтягивала это костистое лицо, выделяя сеточки зеленоватых жилок на висках. Глазки сидели в черепе глубоко и прочно, как граненые стекляшки в крышке жестяной конфетной коробки. – Меня за тобой послали, – продолжал Хокинс. – Мисс Коррине угодно тебя порасспрашивать. К дому мы пошли вместе, у входа в Муравейник расстались. Я завернул к себе в каморку, напялил ливрею и сменил башмаки на легкие туфли. Только теперь мог я подняться по черной лестнице и попасть в гостиную через тайную раздвижную дверь. Отец сидел на кожаном диване рядом с Корриной, держа ее руку в обеих руках. Лицо его искажала боль. Отец силился заглянуть Коррине в глаза, но попытки были заведомо тщетны, ибо Коррина не сняла и даже не откинула траурной вуали. Хокинс и Эми замерли, словно часовые, по обе стороны дивана, но на почтительном расстоянии – ждали распоряжений. Корринин шепот был достаточно громким – еще с порога я расслышал несколько фраз, которыми Коррина пыталась утешить своего несостоявшегося свекра. Он отвечал таким же выразительным шепотом. Предметом разговора был, разумеется, Мэйнард – точнее, улучшенная, облагороженная, неизвестная мне версия Мэйнарда. Этакий грешник на подступах к искреннему раскаянию. Внимая Коррине, отец согласно покачивал головой. Вот он заметил меня и разжал ладони. Корринина рука повисла, чтобы в следующее мгновение грациозно лечь на черный подол. Отец встал, смерил меня взглядом и вышел. Хокинс задвинул за ним дверь, а меня охватило дурное предчувствие. Определенно, отец и Коррина говорили не об одном только Мэйнарде. Только теперь я заметил, что Коррина обрядила в траур и своих слуг. Хокинс был в черном сюртуке, Эми – в черном платье. На нее даже черную вуаль напялили, разве что не такую длинную и не из таких дорогих кружев, как хозяйская. Оба, лакей и горничная, казались живыми перспективами Коррининой дальнейшей жизни, то есть вечного, практически духовного вдовства. – Мои люди тебе ведь не чужие, так, Хайрам? – уточнила Коррина. – Еще бы, мэм! – оживился Хокинс. – Хотя, правду сказать, когда я этого парня в прошлый раз видал, ему и жизнь собственная чужой была. – Много благодарен, – выдавил я. – Мне сказали, если бы Хокинс меня вовремя не нашел, я бы умер. – Я поблизости бродил, – начал Хокинс. – Глядь: бык валяется. Чей бы это, думаю? А он и не бык вовсе оказался. Благодарности не надо, потому ты сам спасся. Гус-река – это ж силища, особливо ближе к зиме. И не таких уносила. Не слыхал я, чтоб люди сами на берег выбирались, а ты вот сумел, Хай. Одолел теченье-то. – Все равно спасибо, Хокинс. – Пустяки, – встряла Эми. – Хокинс ничего особенного не сделал. Как же человеку не пособить, который нам без пяти минут свой? – Хайрам должен был войти в наш дом, стать членом семьи, – подхватила Коррина. – И, несмотря на трагедию, так и будет. Горе да не воспрепятствует этому. Каждому предназначен свой путь, и надобно следовать сим путем, не страшась перемен, кои в руце Божией. Женщина сотворена помощницею мужчине, ибо несовершенен он без нее, – продолжала Коррина. – Так решил Отец наш Небесный. Соединяя руки пред алтарем, заполняем мы пустоту от изъятого ребра. Ты, Хайрам, умный и способный, это всем известно. Твой отец говорит о тебе с придыханием, как о чуде, но не бахвалится по всей округе твоими удивительными талантами, дабы не проклюнулись зерна зависти, кои дремлют в каждом из человеков. Зависть вынудила Каина к братоубийству. Завистью движимый, обманул Иаков отца своего Исаака. Вот почему твою одаренность, Хайрам, следует замалчивать. Но я-то знаю о ней, я-то знаю. Шторы были наполовину опущены, траурные вуали опущены полностью. Я видел только контуры двух женских лиц. Корринин голос подрагивал, эхом отдаваясь под низким потолком сильно вытянутой комнаты. Казалось, три голоса сливаются в один – гармония наоборот, исходящая из неясных, завуалированных уст.