Тебе известно, Фина, кто моя мать. Ее звали Роза. Тебе известно, что родился я у Розы от нашего хозяина, Хауэлла Уокера. Я – плод их связи, окрашенной принуждением, унижением, насилием. Но я не единственный Уокеров сын. Был еще Мэйнард, рожденный двумя годами ранее меня от истинной леди, хозяйки Локлесса. А раз так, раз в его жилах текла благородная кровь, все считали, что Мэйнард, законный наследник, в один прекрасный день станет править Локлессом рачительно и мудро, приумножая богатства, сохраняя дух Старой Виргинии. Ибо велика вера людей в силу благородного происхождения, велик соблазн обожествлять кровь – якобы в ней, в крови, и магия рода, и способности к наукам, якобы она определяет саму судьбу. Но я, полукровка, самим своим появлением на свет бросил вызов каждому, кто привык так думать. Я попрал законы о предназначении и предначертании, и теперь, когда я знаю то, что знаю, и пережил то, что пережил, мне ясно: все дело в моей матери. Слишком долго я был лишен воспоминаний о ней – словно никогда не видел ее лица, не слышал голоса. Но теперь я вижу маму. Я вспомнил, как лучились мамины яркие глаза, как она улыбалась, как отливала медью ее темная кожа. Я вспомнил ее истории. Мама рассказывала о далеком мире, что лежит за Большой Водой; рассказывала только по вечерам, обязательно при потушенной свече и только в тех случаях, если днем я себя хорошо вел. Я все вспомнил, Фина! Мамины истории озаряли нашу хижину, проплывали над нами, словно ожившие картины. Помню легендарного Каффи – о нем говорили «барабанная дробь аж в костях гудит». Помню, как освещал мои детские сны образ богини по имени Мами-Вата[39], которая обитает в раю, – мы все туда попадем за наши земные страдания, только придется пересечь океан. Мы с Финой оба уже тонули в тумане. Что до моста, он таял, таял прямо передо мной. Фина вцепилась в мою ладонь, ракушечные бусы пыхали жаром на моей груди, а река словно остановилась, застыла в берегах – ни ряби, ни волн, ни плеска. – Каффи, невольник с барабанной дробью в костях, – он такой не один был. У моей мамы тоже каждая косточка гудела, дрожала, плясать приказывала. Недаром же мамин танец – будто рассказ, будто миф; да что там – красноречивее, живее любого рассказа или мифа. Как сейчас вижу: мама с тетей Эммой джубу пляшут. Бусы у обеих звенят, каждая ракушка подпрыгивает, а кувшин с водой на темечке и не шелохнется. Хорошее то было время даже для рабов, но мама и тетя Эмма знаешь почему плясали? Я думаю, чувствовали, что скоро конец этому придет. Скоро все виргинское благополучие в пыль рассыплется. Фантомы ринулись к нам, окружили, взбаламутили воздух своим трепетанием. И, вглядевшись в их лица, я понял: нынче Рождество, мне пять лет, и графство Ильм еще далеко от упадка – вон хозяин, по обычаю, прислал нам на Улицу сидр – несколько бочонков; и мама с тетей Эммой пляшут джубу возле костра. Я-взрослый застыл на месте, ибо, даром что вызвана пляска была мною же самим, мне хотелось продлить видение, впитать каждую деталь. Увы, милые призраки побледнели, и расплылись, и пригрозили сгинуть, как свойственно живым людям и обычным воспоминаниям. Тут-то я и понял: чтобы пляска продолжалась, я должен говорить. – Мир изменился. Табак стал худо расти. В Локлессе все чаще появлялись чужаки, лица их искажала тревога. Жирные красноземы превратились в непробиваемую глину, и целые поместья по берегам Гус-реки стояли заброшенными, в них селились опоссумы да крысы. Прежде кругом была родня – дядюшки, двоюродные братья и сестры. Теперь они куда-то подевались, и говорили про них как про покойников. Ибо путь их лежал в Натчез и дальше, к Югу. Я помню, потому что разлуки случались на моих глазах. Фантомы больше не плясали – теперь они шли, они влачились по мосту. Веселость их пропала, оживление в глазах сменилось тоской – глубокой, как сама Гус-река. Руки и ноги, вот только что прекрасные в ритмичных своих движениях, были скованы цепями. – Я помню, как однажды ночью проснулся и увидел, что мама стоит на коленях перед кроватью. Она взяла меня в охапку и вынесла из хижины. Трое суток мы с ней скитались по лесу, жили среди зверей, днем прятались, ночью шли. Мама ничего не объясняла. Сказала только: «Надо бежать, не то будет с нами, как с тетей Эммой сталось». Она не произнесла слово «продать», но я, даром что маленький был, понял: тетю Эмму продали. Мама надеялась добраться до легендарного Болота – думала, там мы отыщем спасение. Ведь чудесного дара она от своей матери, Санти Бесс, не унаследовала. Да только не получилось ничего с Болотом. Райландовы ищейки нас выследили, поймали, свезли в Старфолл, бросили в тюрьму обоих. Что происходит и почему происходит – я не понимал. Настолько был растерян, что, когда отец приехал, мне почудилось, он спасение несет. Знаешь, Фина, какой он был ласковый? По щеке меня гладил. А на маму взглянул – от боли все лицо исказилось. «Зачем ты сбежала? – спрашивает. – Разве плохо тебе жилось?» А мама молчит, только глазами сверкает. Он вопрос повторил – она опять ни звука. Тогда у отца настрой переменился. Была боль – стала ярость. Не на маму и не на меня, а на себя самого; ярость и досада. И я сообразил: не потому он переживал, что женщины желанной лишился или сына, а из одной корысти. Мама – она еще раньше его раскусила. Ей-то он в самом неприглядном виде являлся, без благородства, этого фасада, каким все белые прикрываются. Мама давно смекнула: он ее продаст – глазом не моргнет. И меня, родного сына, тоже. Эмму ведь продал. Отец развернулся и вышел из камеры. Но мама все поняла. Сняла ракушечные бусы, вложила мне в ладонь и говорит: «Что бы ни случилось, сынок, ты теперь всегда со мной, в моем сердце. Я тебя навсегда запомнила. И ты ничего не забывай – ничего, слышишь? Скоро я для тебя стану все равно как мертвая. Я хорошей матерью старалась быть – ты ведь это понимаешь, родной? Только пришло время нам расставаться». А вскоре вернулся отец с ищейками. Они меня от мамы оторвали – я сопротивлялся, вопил, рыдал. Мне дорога была обратно в Локлесс, маме – на Юг. * * * С того момента, как мы вышли из хижины, и до сих пор я не ощущал Фининой физической тяжести. Фина передвигалась легко, но при слове «Юг» почти повисла на мне. Как будто некая сила тянула ее назад – в Муравейник, в это затхлое подземелье. К счастью, мои слова были противодействием. Мы не шли даже – мы плыли сквозь туман, грудь мою распирало синее свеченье, и оно же работало как мотор, оно двигало меня вперед, а вместе со мной и Фину. Остановиться я не смог бы, даже если бы захотел. – В Локлесс мы вернулись «с прибытком» – отец так выразился. Он, видишь ли, коня купил на деньги, которые за мою мать выручил. Осиротить нас обоих ему мало показалось. Он еще и памяти меня лишил. Не успели мы приехать – ракушечные бусы отнял. В таком был бешенстве, что я бросился наутек. Наутро прокрался в конюшню – там конь этот самый сено жует. Помню, я над поилкой скорчился – и тогда-то впервые проявились способности, благодаря которым я тебя, Фина, сейчас из неволи вывожу. – Как я плакал, Фина! Казалось, кожа рвется – боль меня изнутри распирала; казалось, кости из суставов сами собой выворачиваются, а жилы на мышцах лопаются. Чтобы прямо там не умереть, я в поилку лошадиную вцепился, в самый край. И только я это сделал – будто волна меня захлестнула. Схватила, подняла над садом, над полем и прямо в хижину водворила. Помнить, Фина, было так невыносимо больно, а память была еще так свежа и отчетлива, что я… я забыл. Впервые в жизни. Забыл, как звали мою мать, какую несправедливость с ней совершили, забыл, кто такие Санти Бесс и Мами-Вата. Отныне мои помыслы и упования принадлежали Локлессу, сосредоточивались на господском доме. Меня пробрала дрожь. Мурашки по всему телу побежали. Фина сделалась вроде гири – так руку оттягивала, что казалось, сейчас вовсе оторвет. Передо мной, вокруг меня был сплошной туман, пронизанный синим светом. – О маме все рассказывали, кто ее знал. Чужих воспоминаний я наслушался, но свои от этого не восстановились, Фина. Тут я споткнулся о собственные слова, да что там «споткнулся» – я лбом о них ударился. И мы с Финой вместо движения вперед стали опускаться, погружаться в туманную субстанцию. – Только, Фина, меня это не сломило, – зачастил я. – И Софию не сломило и не сломит. Ее девочке, Каролине, суждено увидеть свет Полярной звезды, которая… Напрасно я тужился – все слова запечатал жар от ракушечных бус. В груди екнуло, как при падении. Ибо я не удержал Фину, не удержался сам. Ощущая под собою пропасть, суча ногами, я видел только, как осыпаются воспоминания – те, которые по причине моей самонадеянности так и не сделались настилом. Вот они шуршат, как сентябрьская листва: я под ивой грызу имбирное печенье; София передает мне бутыль с элем; Джорджи Паркс отговаривает от побега. Вниз, все вниз, до свиста в ушах – и не остановить падение и даже не замедлить его. Вдруг зазвучал, дотянулся до меня зов, и рыхлую перину тумана, еще синеватого от последних моих фантомов, пронизало другое свечение – зеленое. – Которой ведомо, что в глазах всех птиц напрасно расставляется сеть[40]. Мы же, Хайрам, и есть птицы, хоть и забрали нас из родимых гнезд и заковали в цепи. Падение остановилось. Мало того, я снова летел, и Фина тоже. Без труда в плавном полете она отыскала и стиснула мою руку и крикнула: – Что это? Зеленое свечение приблизилось и выдохнуло: – Переправа это, друзья. Такая, как в стародавнее время, такая, которая есть и которая пребудет. Ну конечно. В центре зеленого облака была Гарриет с неизменным своим посохом. Свободной рукой она – Боже милостивый! – удерживала над бездной Кессию. – Прости, Хайрам Уокер, что припозднилась чуток. Сам понимаешь – подготовиться надо было, – произнесла Гарриет. Я онемел. Слова Гарриет казались веревкой, брошенной мне, обреченному, в последний момент. За спиной нашей спасительницы маячили в тумане делавэрские доки. – Все будет хорошо, братишка, – сказала Кессия. – Возвращайся в Локлесс. Дальше мы сами. * * * Нет, на этом не кончилось. Просто усталость, навалившаяся на меня, неописуема. Я хотел бы рассказать о счастливом воссоединении, явить хоть на миг лицо Фины, для которой дочь словно восстала из мертвых. Но не могу. Я сам толком ничего не видел. Меня уже несло обратно, от одной картины прошлого к другой. Годы, события, люди – все смешалось; из тумана неоднократно вставал Микайя Блэнд, выныривала Мэри Бронсон. Хайрамы – маленький, юный, взрослый – жонглировали моим телом. Адепты свободной любви и фабричные рабы гнали его, словно мяч, мимо братьев Уайт – в настоящее, в мое настоящее. Глава 34 Очнулся я в чужой постели, в незнакомой комнате. Как и год назад, после падения в Гус-реку, ставшую могилой для Мэйнарда, мои мышцы были налиты тяжестью. Солнечный свет сочился сквозь закрытые жалюзи. Состояние мое знакомо каждому, кто просыпался резко и внезапно, – иными словами, я плохо соображал, где я и кто я. Не вдруг, не сразу, но память восстановила события прошлой ночи, и озарением вспыхнула мысль: Фина вызволена, Фина с Кессией. Я спустил ноги на пол. Интересно, который час? Подойти к окну, выглянуть, определить по солнцу. Это мне удалось. Я потянул за шнур, впустил свет в комнату (было ослепительное январское утро), но на обратном пути рухнул ничком и, наверно, провалялся бы долго, не явись Хокинс. – Переправил-таки ее, братишка? – усмехнулся Хокинс, помогая мне подняться, ведя к кровати, усаживая. Головокружение прошло, ватная слабость в ногах почти отпустила. – Переправил, говорю, старуху? – повторил Хокинс. Я потер глаза. Обернуться к Хокинсу всем корпусом не было сил, и я только повел задеревенелой шеей. – Как? – Ну, это тебе лучше знать. – Я не про то. Как я здесь оказался? – Подруга твоя нам сообщила. Говорит, нашла тебя возле хижины вчера утром. Прямо на земле ты валялся, в лихорадке, и бредил. Ну, она за нами в Старфолл и послала. Мы сразу поняли. Потолковали с Хауэллом. Наплели ему, будто тебя в город надо свезти, потому в городе врачи хорошие. – Ясно. – Бог знает, Хайрам, чего бы ты наболтал – в бреду человек за себя не отвечает. Беда выйти могла для всей ячейки нашей. Вот мы и подумали: лучше тебе здесь отлежаться. И не ошиблись. Фина пропала – это факт. Хауэлл мало о чем догадывается, да не настолько дряхл, чтоб не смекнуть. Сам прикинь, Фина исчезает – у тебя сразу лихорадка. Подозрительно ведь! Ну да мы не в курсе, мы вообще ни сном ни духом, и ты к этому побегу ни с какой стороны не причастный, Хайрам. Коррина так распорядилась, чтоб ты молчал. И ты против ее воли не пойдешь, всю ячейку не подставишь. – Не беспокойся. – Я-то не беспокоюсь. Отдыхай давай. Лучше станет – спускайся. Коррина внизу ждет. Сам с ней объясняться будешь. К вечеру я почувствовал себя вполне сносно. Оделся и спустился в салон гостиницы. В дальнем углу, за столом, трое агентов смаковали эль. Коррина, густо напудренная и одетая в лучших традициях Старой Виргинии, смеялась какой-то шутке бармена, чуть помахивая ридикюлем. Несколько секунд я наблюдал за Корриной с нижней ступени, недоумевал: какое этой женщине дело до противоречий между Виргинией и Севером? Какие силы подвигли ее – богатую наследницу, красавицу, леди – поставить на карту все, абсолютно все? С ума сойти: прямо в Старфолле, в этом сердце рабовладения, Коррина организовала аболиционистский штаб! Еще раз оглядел я просторную комнату, еще раз подивился продуманности системы. Коррина между тем заметила меня. Веселость ее улетучилась. Кивком она указала на столик возле камина: дескать, присядем, Хайрам. Я шагнул с лестницы, пересек помещение; пока выдвигал для нас стулья, Коррина успела произнести: – Значит, тебе все же удалось. Я не ответил. – Молчишь? Молчи, если тебе так удобнее. Про тебя мы давно знаем. Еще со времен твоей бабки, Санти Бесс, известно, что подобные перемещения возможны. Информация из первых рук – от Хокинса. – Не удалось мне, – выдавил я. – Не так все пошло, как я рассчитывал. – Но Фина тем не менее вызволена. – Да. – Я очень недовольна, Хайрам. Ты создал нам проблемы. А ведь мне требуется уверенность, что на моих агентов можно положиться. Я должна знать, что у них на уме. Я тряхнул головой и рассмеялся: – Коррина, вы сами себя слышите? На миг она смутилась, затем улыбнулась: