Глава 33 Утром я натаскал воды для стирки, умылся и отправился к отцу. Белый дворец мерцал передо мною, когда в предрассветной мгле я шагал по Улице и дальше, садом, не успевшим прийти в запустение, – я, Гензель, высматривающий на тропе хлебные крошки намеченных дел. Я думал о великом вожде, который, подобно моей бабушке, рискнул поменять одну форму на другую, оставив наполнение – воду; который, милостью Богини Всех Вод, привел свое племя обратно в Африку. И снова вставала передо мной мама, танцующая джубу над водой и в воде; к чему она мне явилась в день гибели Мэйнарда, о чем хотела поведать – не о замене ли сосудов без ущерба для содержимого? Если, размышлял я, Фина справится с собой и решится на Переправу, мне понадобится воспоминание особой силы; у меня такого нет. Поэтому, одев и умыв отца, обслужив его за завтраком и прогулявшись с ним по усадьбе, я оставил его в гостиной, а сам прошел в кабинет и черкнул несколько строк в филадельфийскую ячейку. Я использовал кличку и адрес агента из южных доков на Делавэр-реке, изъяснялся с помощью шифра. Целью было сообщить Гарриет о моем плане. На что я рассчитывал? Не знаю. Я не представлял даже, чью сторону Гарриет примет: мало ли что речь шла о воссоединении близкой для нее семьи! Просто она ведь сама сказала: будет нужда – пиши. Вот я и написал. Я вернулся к отцу, отвел его в кабинет, и мы занялись разбором корреспонденции. Большая часть писем теперь шла с Запада. Отец стал слаб глазами, руки у него тряслись – я читал для него вслух и писал ответы под его диктовку. Запечатав конверты и снабдив их адресами, то есть полностью подготовив к отправлению, я помог отцу переодеться в старый костюм, переоделся сам, и вместе мы спустились в сад, где орудовали лопатой и вилами, пока солнце не изжелтило низкий горизонт. Мы вернулись в комнаты, отец был снова переодет и снабжен подогретым сидром, после которого, по обыкновению, задремал. Настало мое время. Очутившись в отцовском кабинете, я окинул взглядом секретер вишневого дерева. Вспомнилась одна из дурацких Мэйнардовых забав – рыться в ящиках, трогать вещи и бумаги, ему не принадлежавшие. Что за нелепость, думал я: нет ни в доме, ни в поместье, ни в целой Виргинии объекта, который принадлежал бы Хауэллу Уокеру по праву – он же, типичный представитель белой знати, сиречь разбойник, накладывает лапу на все, до чего может дотянуться. Естественно, Мэйнард в Хауэлла уродился. Вот и я сейчас тем же займусь – почему нет? Не скажу, что, выдвинув нижний ящик и увидев резную палисандровую шкатулку с мерцающим серебряным замочком, я сразу догадался, что внутри. Зато, прикоснувшись к крышке, почувствовал: если открою, жизнь моя изменится. Навсегда. Так и вышло. Ибо я обнаружил ракушечные бусы и вмиг понял – это те самые, что были на плясавшей джубу в день, когда погиб мой брат; это они позвякивали на шее моей призрачной матери. Смычка петельки с крючочком была равнозначна щелчку, который издает, становясь на место, последняя деталь пазла. По пальцам, кисти, предплечью волной прошла дрожь, отозвавшись в крестце, и я отшатнулся от секретера; когда же пришел в себя, все понял. Волна, еще только-только отступавшая, была не чем иным, как возвращением памяти о маме. Слова, что я слышал от других, трансформировались в визуальные образы, в целые сцены. Дым и туман, годами застившие мне глаза, растаяли, и мама встала предо мною в полный рост, почти живая, и, словно в ладонях, преподнесла мне те недолгие несколько лет, что мы провели вместе. А еще я увидел, как именно все для нас кончилось и кто повинен в таком конце. Поистине, понадобились вся выдержка, весь здравый смысл, чтобы не ринуться вниз по лестнице в сад, не схватить лопату и вилы, оставшиеся торчать в мерзлой земле, и посредством этих орудий не выпустить последнюю искру жизни из вялого сосуда, которым давно уже был мой отец. Тот факт, что я этого не сделал, говорит о важности поставленного на кон, о моей любви к тем, чья свобода зависела от меня, кому я требовался вооруженный памятью, то есть живой и вне подозрений. И я задвинул ящик со шкатулкой, и спрятал бусы под рубашку, и спустился в гостиную, где отец успел проснуться. Темнота за окнами свидетельствовала о приближении ужина; вероятно, я провел в кабинете куда больше времени, чем мне казалось, – вовсе не считаные секунды! В кухне кипела работа, причем готовили на двоих. Подхватив первую перемену – черепаший суп, я поспешил в столовую, где с отцом сидела Коррина Куинн. Ни жестом, ни взглядом она не выдала наличия у нас общих дел, но, удаляясь в малую гостиную для чая, шепнула, что со мной желает поговорить Хокинс. Я направился к конюшне, заранее зная, что Хокинс имеет сообщить. Догадаться было нетрудно. Хокинс, член виргинской ячейки, питал личную преданность к Коррине Куинн. Она же прикинула: если ей, белой, не хватает аргументов, чтобы отговорить меня от моей затеи, возможно, я послушаюсь человека, подобно мне спасшегося из неволи. Уже стемнело. Морозный воздух склеивал ноздри. Луна сияла с высоты – маленькая, яркая. Хокинс обнаружился в фаэтоне, с сигарой в зубах. Увидав меня, он протянул с козел руку – дескать, хватайся, залезай. Я не стал ходить вокруг да около. – Не трудись, Хокинс. Что бы ты сейчас ни сказал, я своего решения не изменю. Он смущенно хмыкнул: – Да я просто покурить хотел в славной компании. – Ну да, как же. – Ушлый ты, Хайрам. На-ка, держи. – С этими словами Хокинс протянул мне сигару. – Я с тобой резким бывал, Хайрам, уж не серчай. Это все от положенья моего – зарываюсь порой, есть такое. Да ведь и навидался я всякого, вот и кажется, будто право имею. Ты ж знаешь, что мы с Эми, с сестрой моей, невольниками были, а вытащила нас Коррина? – Знаю. – И что в Брайстоне жили, пока она там управлять не начала? Я кивнул. – Ну тогда расскажу тебе, что за адское это было место – Брайстон. Когда по всей Виргинии дела у белых пошатнулись, они – сам знаешь – начали наших распродавать. В других поместьях это постепенно делалось, а в Брайстоне… Будто ураган прошелся по тем местам, будто смерч. А хозяин, Эдмунд Куинн! Хуже нет и не было рабовладельца, уж мне-то поверь. Зато сейчас каков наш Брайстон! Для белых картину гоним – умиляем их прежним укладом виргинским, но, едва гости за порог, у нас опять работа кипит, опять для Тайной дороги стараемся. Брайстон – он всегда, сколько помню, две маски имел. Эдмунд Куинн – вот уж кто лицемер из лицемеров, я-то насмотрелся на него. При гостях – сама набожность и честь. Помню, на богадельни жертвовал не помалу; а денежки откуда? Невольничьим горбом заработаны, с невольничьей спины содраны. Подробней хочешь? Нет, Хайрам, подробней не стану рассказывать. Не могу. Одно уразумей: я бы тогда что угодно сделал, лишь бы вырваться да своих вытащить из-под ярма, от хозяйского ража да похоти избавить. Да только не вышло бы у меня ничего, если б не Коррина Куинн. И я ей благодарный, такой благодарный, что словами и не скажешь. За себя, за сестру, за всех, кто по Тайной дороге к свободе прошел. Даже и не знаю, есть такое дело, которое я б ради Коррины не сделал. Она ж нас от демона этого спасла, от отца своего родного, и мало того – мы через нее, через Коррину, в виргинской ячейке состоим – стало быть, Виргинию от другого демона избавляем, которому Эдмунд Куинн служил. Хокинс наклонился вперед, пыхнул сигарой. Оранжевый светляк на кончике сигары стал раздуваться, дымные завитки, едва образовавшись, истаяли, на мгновение разбавив темноту душистой своей белесостью. – Потому, когда пришла ко мне Коррина и сказала, будто один из наших же, вызволенных, замышляет против нее, против всего дела; когда попросила: поговори, мол, с ним, Хокинс, друг, убеди, а то как бы беды не случилось, – мог я отказать, а, Хайрам? Мог я, спрашиваю, женщине отказать, которая стольких из рабства вытащила? – Спрашиваешь? Ладно, я тоже спрошу: а ты видал такое, что мне вынести пришлось? Вот и не усердствуй языком-то, Хокинс. Однако Хокинс мои слова проигнорировал. – Через нашу станцию столько народу прошло – тебе и не снилось, Хай. А уж возни было с каждым, а уж хлопот! Честное слово, ни один из неволи не вырвался так, чтоб гладенько. Да мы привычные. Помнишь Блэнда? В Алабаме смерть его настигла. Кто мог подумать? Мы. Мы всегда к такому готовы. Или этот, как его, ну, в прошлом году которого вызволяли? За которым девчонка увязалась? Я к чему клоню, Хайрам. Никогда по плану не идет. Не угадаешь заранее, от кого беды ждать. Потому я тебе и внушаю: не лезь на рожон. Ты ж сам в полевых агентах был; должен понимать, каково оно, когда решено так, а люди, беглецы, по-своему поворачивают. Да хотя бы ты сам, Хайрам. Про тебя думали: ну вот, наконец-то настоящий Проводник. Дверь – ту самую – откроет. Пальцами прищелкнет либо нос потрет – хоп, и целой плантации как не бывало. – Хокинс вдруг рассмеялся. – И где оно, уменье? Где? – Я пытался. Я правда хотел… Я даже… Хокинс не слушал. – А все-таки сдается, мне, Хай, что и это неспроста. Ну, когда не выходит, как задумываешь. Мы в работе по уши, вот и забываем, чему служим. А служим мы свободе. Боремся против чего? Против неволи. А что такое свобода? Это когда человек по своему хотенью поступает, а не так, как сказано ему. Ты против Коррининой воли пошел – ну, значит, и впрямь освободился. Хокинс наконец-то закрыл рот. Некоторое время мы молча курили, продуваемые ледяным ветром. – Не знаю, Хайрам, что тебе вынести пришлось. Не знаю, что с этими женщинами было, которых ты вызволить наметил. Я тебя не одобряю. Хотя… кто я такой, чтоб судить? Нам с Эми повезло, что Коррина к родителям вернулась, ну а сложись все по-другому? Один Господь ведает, на что бы я решился, лишь бы от Эдмунда спастись, – не для себя даже, а для сестры. Поступай, короче, как сердце подсказывает. Ни меня не слушай, ни Коррину. У нас своя правда, у тебя своя. – Они все равно не хотят отсюда уходить, – вздохнул я. Хокинс усмехнулся: – Они так сказали, а ты и поверил? Вырваться каждый хочет. Другое дело, что страшно. Страх – вот что людей в рабстве держит. Дорогу им покажи – они и решатся. * * * Настало воскресенье. Рано поутру я усадил Фину в старый фаэтон, загрузил выстиранное белье (оно было аккуратно упаковано в ящики), и мы начали методично объезжать соседние поместья. За весь день мы ни слова друг другу не сказали, и вечером Фина, вылезая из фаэтона, даже не бросила мне «До свидания» – просто пошла к туннелю, в свою каморку (она там жила с нашего разговора о побеге). Я последовал за ней. – Чего тебе? – хмыкнула Фина, поднявши хмурый взгляд. – Молчанка, значит, продолжается? – Угу. – Ладно, понял. Я развернулся; я покинул Муравейник. Однако назавтра, придя прислуживать отцу, я обнаружил, что Фина караулит меня у тайной лестницы. Лицо у нее осунулось. Даже при свете фонаря было видно: эту ночь Фина провела в слезах. Она и до сих пор плакала, но при моем появлении гордо тряхнула головой и отерла щеки. – Тяжкое это бремя, Хай, для одной-то старухи, – заговорила Фина. – Поглядеть как следует: тоже ведь неволя. – Да, – согласился я. – Сам все видел, все помню. И все понимаю. – Ой ли! – завелась Фина. – Скажите на милость, понимает он! То есть со своей-то стороны, конечно, ты понимаешь. Тебя с матерью разлучили – худо, что и говорить. Великое горе. А вот насчет меня ты, Хай, понимаешь ли? Я ведь в сердце тебя впустила, а там, в сердце-то моем, одни уголья оставались, да и те холодные. Каково мне было решиться полюбить тебя, когда всех моих ребят – и Сайласа, и Клэр, и Арама, и Алису, и Кессию – всех продали? Мне, значит, сызнова в ту ж комнату? Привязаться к тебе, приблудышу, и думать: а ну как и этого отнимут? Однако ж я на это пошла. Увидала тебя – ты на настиле сидел, таращился вниз. Увидала и думаю: я – старуха, ты – мальчонка, и ничто нас не роднит, окромя сиротства. Ну да зато оно, сиротство, покрепче многих уз. Я тебя полюбила, Хай. В комнату вошла, хоть и страшилась повторения. А ты что сделал? Взял да и сбежал с девчонкой. Я месяц в подушку рыдала, каждый вечер в слезах засыпала. Что с тобою, как ты, жив ли – вот о чем мысли мои были. Самой не верилось, что нету тебя рядом. Если б продали тебя – это одно, а ты сам, сам меня бросил. Лежу, бывало, в каморке и думаю: проклята ты, Фина. Всех, кого любишь, забирает у тебя судьба – стало быть, проклятие на тебе страшное, что ж еще-то? А потом ты вернулся. Понарассказал всякого, и снова я будто в этой комнате проклятой, и снова жду, когда пытка начнется. Ты вот меня тащишь отсюда, из Локлесса, а зачем? Коли я притерпелась к дыбе-то к своей, приросла даже? Что я Кессии скажу? Какая пред нею явлюсь? Что станется со мною, когда я в лицо ей гляну, а увижу остальных четверых, которые не вернутся? Фина снова стала плакать, закрывшись руками. Я обнял ее, устроил ее лицо у себя на груди. Мы стояли, сознавая: он уже начался, обратный отсчет наших общих часов. * * * Судьба нас все равно бы развела, причем скоро. Тогдашний Локлесс, равно как и Локлесс недалекого будущего, каким мы его представляли, был не про нас. Другое дело – София, ей обещала безопасность сама Коррина Куинн – женщина жесткая, властная, зато верная своему слову. Против Фины играли преклонный возраст и недавняя травма, поэтому промедление с Переправой я считал фатальным. Отец вел активную переписку с вероятными покупателями рабов. Дела поглотили его, вечная мысль о том, как бы извернуться, выручить денег на латание очередной дыры занимала все его время, а кредиторы в Локлессе буквально роились. Продолжаться это не могло, да и не продолжилось, как показали дальнейшие события, которых я, разумеется, не предвидел. Но даже если бы и дан мне был дар предвидения, никуда не делось мое обещание Кессии, и я намеревался исполнить его. Две недели я ждал ответа Гарриет. Не получив ни строчки, сделал вывод: помощь не придет. Мне удалось не разозлиться и даже не обидеться. За какой-то год я понял, что наша организация работает в интенсивном режиме, следовательно агенты ее не имеют права бросать текущее дело ради личных симпатий. Выходило, что теперь я сам себе Тайная дорога. По сути, так оно и было; я уже совершил мини-Переправу на Гус-реке. Но переправлять, как африканский вождь, Санти Бесс и Мозес? Это мне казалось фантастикой. Впрочем, при мне были мои воспоминания – все до единого. При мне были ракушечные бусы – вещь для аккумулирования энергии потерянных и вновь обретенных лет. Прощальная наша ночь, с субботы на воскресенье, выдалась самой морозной из пережитых той зимой. Выбрана она была не случайно. Я надеялся весь воскресный день отлеживаться после Переправы. В выходной меня бы не хватились в господском доме. В хижине (Фина снова перебралась к нам с Софией) мы устроили целое пиршество – ели рыбу, лепешки, испеченные в золе, солонину и капусту браунколь. После молчаливой трапезы Фина стала рассказывать о своем детстве и юности, смешить Софию. А потом пробил час. Прощание вышло торопливым, даже скомканным. Я сказал Софии: жди, если до рассвета не вернусь – ищи меня возле Гус-реки. Ночь была ясная, небо без краев. Луна сияла дивным женским божеством, звезды – ее бесчисленные отпрыски, рассыпанные по Вселенной, – представились мне дриадами и нимфами, каждой из которых по праву происхождения тоже дано светить, сверкать, восхищать. Я нашарил Финину руку, я повел Фину лесными тропами. Иней хрустел при каждом шаге, крошилась палая листва, когда мы приближались к Гус-реке. Чего ожидать, я Фине не сказал – да и мог ли сказать, сам отнюдь не уверенный? Фина знала только, что я раскрыл тайный путь Санти Бесс и что его уже опробовала София. Вот почему я не удивился, когда на берегу Фина вдруг застыла как вкопанная и крепче сжала мою ладонь. Я оглянулся на нее, я проследил ее взгляд. Финины глаза были устремлены в небо, но недавней морозной черноты, пронзенной гвоздиками звезд, не осталось и в помине. Все заволокли тучи, река дышала белым туманом, и наличие ее выдавал только слабый плеск. Ракушечные бусы на моей шее стали горячими. Мы двинулись по-над рекой к югу; мы шли, пока в завитках тумана (а они все сильнее, все круче кудрявились) не замаячил, не замерцал – белый среди белого – роковой мост. Тот самый мост, по которому было угнано столько наших. Тогда мы свернули к лесу, ибо Райланд продолжал выставлять патрули, даром что в целом ряды его ищеек сильно поредели. Кружным путем приблизились мы к мосту. Я поднял взгляд и увидел, что туман своей плотностью теперь соперничает с тучами, что ни земли, ни воды уже не различить. Все было укутано, наглухо завернуто в пышную, влажную перину. Впрочем, нет, не все. Там, где должна была быть вода или где она еще недавно была, светились синим бесчисленные силуэты. В ушах зазвенело. Казалось, это звенит сам воздух – столько энергии они излучали, эти фантомы. Ракушечные бусы жгли мне шею и грудь. Я выпростал их из-под рубахи – сверкающие неистово, требовательно, как сама Полярная звезда. Стало ясно: пора. – За мою мать, – провозгласил я. – За всех матерей, угнанных по этому мосту в край, откуда нет возврата. Я покосился на Фину. И она тоже светилась, будто излучение ракушечных бус отражалось от нее – даром что человеческая плоть отражать лучи не может. – За всех матерей, которые избегли Юга, но лишились детей, – продолжал я, крепче стиснув Финину ладонь, свободной рукой гладя Фину по щеке. – За матерей, что заботились о сиротах, оставшихся после тех, кому не суждено вернуться. – С этими словами я отвел глаза от Фины. Я двинулся по мосту, навстречу фантомам, страшась раздавить башмаком какой-нибудь почти живой завиток тумана. И в эти мгновения, даром что противоположный берег проглядывал то и дело меж танцующих синеватых сущностей, я отчетливо понимал: не он станет нынче нашим с Финой пунктом назначения. – Фина, – заговорил я. – Дорогая моя Фина! Я немало рассказал о своих странствиях, но так и не раскрыл до сих пор, что же меня ведет, что это за сила такая, а знаешь почему? Я сам не понимал. Истина была скрыта от меня во мне самом. Туман, вроде вот этого, в который мы с тобой вступаем, заволакивал в моих голове и сердце механизмы Переправы. Иначе было нельзя. Туман поднялся сразу после трагедии с моей родной матерью, и я, ребенок, просто не выдержал бы, не выжил бы без этого тумана. Истина раздавила бы меня тогдашнего насмерть.