– А монетка не годится? Ну, та, которую ты всюду с собой таскал? – Не годится, я пытался уже. Речка – пустяк, это совсем не то что через несколько штатов перемещаться. Тут, София, пока в самую середку, в самое сердце к себе не залезешь, ничего не выйдет. С минуту София раздумывала, затем произнесла: – Да, наверно, так и есть. Выходит, ты на этой Тайной дороге не последний человек! – Коррина считает меня очень важным. – Значит, сила твоя – она для тебя же и кандалы? Из-за нее, из-за силы, ты теперь к Дороге приневолен, да, Хайрам? – Не совсем. Не в одной силе дело. Но, в общем, да, сила – главная причина. – Ну а со мной что? С Каролиной моей? Как ты про нас думаешь, какую жизнь нам готовишь? – Мне так представляется: я вас вызволяю, устраиваю где-нибудь на Севере. Вы там спокойно живете, а я, когда могу, к вам прихожу повидаться. – Нет, – отрезала София. – Что? – Я так не согласна. – София, мы же с тобой этого хотели. Мы ради этого и сбежали. – Вот именно: мы. Понял теперь? – Да я ведь и сам хочу с тобой быть все время, с тобой и с Кэрри. На Севере. Но ты пойми: нельзя мне. Я ведь объяснял. Ты и сама знаешь, сколько я перенес. Это война, а я – солдат. И отсиживаться в тылу не собираюсь. Странно, что ты об этом просишь. – И не об этом вовсе. Я имела в виду, что мы с Кэрри без тебя Локлесс не покинем. Я тут довольно пожила. Насмотрелась, как семьи разлучают. А теперь у меня своя семья – дочка и ты, Хайрам. Ты же сам говорил, что Каролина тебе не чужая. Одна кровь у вас с нею. Ты для Кэрри – отец, а другого ей не видать, не знать никогда. Вот и будь тем, кем судьба тебя сделала. – София, София! Ты хоть понимаешь, от чего отказываешься? – Нет, конечно. Я ж ее, свободы, не видала. Только вот что я тебе скажу, Хайрам. Придет день, и я все счастье вольное познаю – с тобой вместе. По-другому не надо мне. Нечто прекрасное пробудилось внутри меня, выросло, как цветок, из локлесской Уличной грязи. Безусловно, столь же дивные цветы росли и на всех остальных Улицах плантаций рабовладельческой Америки, распускались среди убожества ее бесчисленных Муравейников. Навозное тепло, благодать, которой от рожденья отмечен каждый приневоленный. Благодать эта проявляется в отсутствии иллюзий, страха замараться, дает крылья беглецам, но вовремя возвращает их на землю, к неразберихе, кровосмешению, прощению – обратно в первозданный навозный хаос, имя коему – жизнь. Я повернулся на бок с намерением уснуть. София прижалась ко мне, прикрыв со спины; рука ее скользнула под мою руку и дальше, и ниже, пока не добралась до потаенного, беззащитного. – Ты сама себя к Локлессу приковываешь, София, – прошептал я. – Твой отказ бежать – это же настоящая цепь. Несколько секунд ответом было теплое дыхание, шевелившее волосы у меня на затылке. Наконец София сказала: – Вовсе и не цепь, когда я сама так хочу. * * * Назавтра мы с Финой поехали по соседям собирать белье, а еще через день занялись стиркой. Таскали и грели воду, оттирали, выполаскивали, отжимали, затем развешивали вещи на веревках в сушильне, под которую в Муравейнике было отведено отдельное помещение. София в работе не участвовала – мы заранее условились, что она скажет Фине, будто Кэрри захворала. План оказался негодным – к вечеру, когда наши руки и плечи неописуемо ныли, Фина кипела негодованием на Софию, бубнила: – Нашел себе неженку, балбес! Словно две изможденные тени, мы шли домой опустелым садом, затем рощей. Солнце давно закатилось, тьма была кромешная. – Не мог кого покрепче выбрать! – продолжала Фина. – София твоя об настоящей работе понятия не имеет, а коли сызмальства не заложено, после уж не исправишь. – Почему это не имеет? Она ведь помогала тебе, пока меня не было. – Больше под ногами путалась. Когда ты вернулся – ну, тут она работать начала – тебе напоказ. Вот скажи, Хайрам, как ты с такой женщиной жить собираешься, а? Сам всюду поспевать будешь? Не годится это мужчине и позор ему, коли жена палец о палец не ударит, а за дело берется лишь перед родичами, чтоб не очень кости мыли. Вот помню себя молодой. Не было в Локлессе такой работящей женщины; ни один мужчина, даже сам Большой Джон, за мной угнаться не мог. А плантация? Бывало, примчусь, вихрем пронесусь. Мотыжить, полоть, листья табачные собирать – все у меня спорилось. Да еще дом вела, детей рожала да вскармливала. Правда, теперь думаю: а зачем? Что я на старости лет получила? Голову мне проломили да деньги украли, а с ними и надежду последнюю. Ладно, может, София твоя поумней, чует чего-то или просто силы бережет. – Я видел Кессию. Целый день эта фраза готова была сорваться у меня с языка. Представься только случай, повернись разговор как-нибудь эдак – и Фина, по моим представлениям, получила бы информацию максимально безболезненно. Однако к вечеру нужного кульбита не вышло, и я решил, что тянуть дальше некуда. Фина резко остановилась. – Кого ты видел? – Твою старшую дочь. Кессию. – Это ты мне так мстишь? Не понравились речи мои об Софии, так ты подумал: дай уколю старуху? – Фина, я правда видел Кессию, – произнес я со всей твердостью, на какую был в тот момент способен. – Где? – На Севере. Она недалеко от Филадельфии живет. Ее, когда у тебя забрали, в Мэриленд отправили. Ей удалось освободиться. Она замужем за хорошим человеком. – Хайрам… – Кессия хочет быть с тобой. Чтоб ты на ферме жила – у нее с мужем ферма есть. Фина, это не розыгрыш. Когда мы с Кессией прощались, я обещал тебя вызволить и к ней доставить. И я обещание свое исполню. – Как? Я принялся объяснять. Ровно в тех же выражениях, в каких объяснял Софии, я все выложил Фине прямо там, где мы остановились, – под темными деревьями. – Значит, Тайная дорога мною займется? – уточнила Фина, выслушав. – Не совсем так. То есть совсем не так. – А кто тогда? – Я сам. Ты мне веришь? Ты пойдешь со мной? – Кессия! – вдруг проговорила Фина, обращаясь будто к небесам. – Ее у меня девчушкой отняли. Худенькая, что тростинка, а задору, а огня – ну чистый бесенок. Отца обожала, а он-то был с норовом. У нас во дворе камелии росли. Что говорить! Прошла та жизнь, сгинула! Помню, Кессия во двор сбежит и все любуется цветами, все теребит лепестки, покуда я… Фина осеклась на полуслове, как бы устыдившись давних своих действий. – Кессия… – повторила она еле слышно. И слезы – тихие, без причитаний, даже без всхлипов – потекли по ее щекам. – Кессия… Хайрам, а остальные мои дети? Их ты тоже видел? – Нет, Фина. Их не видел. Тут-то и начались рыдания, прерываемые скорбным речитативом, что срывался не с губ и не с языка, но выпрастывался прямо из гортани. – Господи, Господи! – стонала Фина, качая головой. Через минуту она взъярилась на меня. – Ты зачем про старое напоминаешь? Явился не запылился со своей Тайной дороги! Я уж свыклась, а теперь что, снова-здорово душу травить? Когда там, в душе, пепел один? – Фина, я… – Нет, ты уж языком молол, давай меня слушай. Ты хоть понимаешь, через какой ад мне пройти пришлось? Мог бы пораскинуть мозгами, сам-то тоже обделенный. Нет, каково! Я ему, щенку, приют дала, а он раны мои расковыривает! В дом ко мне проник, в сердце втерся – и чем отплатил? Сперва сбежал – новый удар нанес, будто прежних мало. А потом и вовсе… когда я уж притерпелась, когда смирилась… – Она начала пятиться от меня, от собственной хижины. – Фина, послушай… – Не подходи! Не смей приближаться! Ни ты, ни девка твоя! В покое меня оставьте, оба! И она побежала обратно, к лесу. Я бросился за ней, живо нагнал, схватил за руку. Фина вырвалась, ударила меня локтем, закричала, переходя на визг: – Прочь! Проваливай, говорю! Как ты только посмел? Не приближайся, Хайрам Уокер! Знать тебя не желаю! * * * Удивила ли меня такая реакция? Ничуть. Кошмарное свойство прошлого – принижать человека – давно не было для меня тайной. Я побольше прочих навидался. Знавал мужчин, что собственных жен согласны держать, пока надсмотрщик кнутом орудует. Знавал детей – свидетелей сцен, когда родной отец пособляет мучителю родной матери. Наблюдал, как малыши с голоду из свиного корыта едят. Но самое мерзкое – это не действия как таковые, а память. Воспоминания о собственной низости меняют человека. От них не избавишься – они в душу вклиниваются, врастают: если рвать, так с кровью и мясом. Вероятно, я это чувствовал еще ребенком, иначе почему самое главное воспоминание – о матери – было изъято из моего сердца, запрятано, заперто под замок? Я не осуждал Фину, с бранью и проклятиями скрывшуюся в ночи. Стремление снова все забыть было мне куда как понятно. Я добрался до хижины и долго сидел у очага вместе с Финой, пусть и на расстоянии, переживая все ее горести. Потом полез на настил, к Софии, но в согласие с собой пришел не скоро. София была рядом, маленькая Каролина спала между нами, а я лежал без сна, мучился мыслями. Кессия, думал я, для Фины символ всего утраченного, точнее, всего, чего Фину лишили насильно. Значит, чтобы обрести мужество для встречи со старшей дочерью, Фина должна вспомнить. Разблокировать память. Но имею ли я право поучать Фину, когда сам не готов к подобному? Разумеется, нет.