Пришлось кое-что поменять. Отныне мы, все четверо, жили в старой Фининой хижине. Там была хоть какая-то иллюзия безопасности, для меня же переезд означал только одно неудобство – более ранний утренний подъем. Зато Фина целый день находилась под Софииным присмотром. София взяла на себя всю стирку. Я помогал по воскресеньям – таскал воду и дрова, выкручивал белье. Фина оправилась примерно через неделю, но лишь физически. Сколько я помнил Фину, лицо ее никогда не выражало страха – теперь страх читался во взгляде, в складке рта – во всем. Тут-то я и задумался всерьез, а не настала ли пора исполнить обещание, данное Кессии. * * * Но не об одной Фине была моя тревога. От отца я узнал, что Натаниэль Уокер по-прежнему в Теннесси – его задержало некое срочное дело. Какое именно, оставалось только гадать. И я заподозрил, что до сих пор ошибался относительно Натаниэлевых намерений насчет Софии. Саму Софию, как выяснилось, глодала та же мысль. – Ты не думал, Хайрам, что Натаниэль может забрать меня в Теннесси? – Так спросила однажды ночью София. Мы лежали на настиле, глядя вверх, воображая звездное небо в решетке стропил. Кэрри спала между нами, а снизу доносился тоненький Финин храп. – Думал. В последнее время, считай, только об этом и думаю. – А знаешь, что про Теннесси говорят? – Что? – Будто там обычаи другие: белый мужчина может на цветной женщине жениться и никто его не осудит. Вот я и думаю: чего Натаниэль там застрял? Может, выясняет насчет законов? Может… София замолчала, видимо подбирая слова. – А если Натаниэль и раньше про это знал? Если он мне велел кринолин носить, шляпу и прочее, чтобы я… пообвыклась в одежде, которая для леди? Вдруг неспроста он именно в Теннесси поехал… хлопочет там… насчет меня? – Вот, значит, чего тебе хочется – в Теннесси? – уколол я. – Зачем ты язвишь, Хайрам? Не понял до сих пор про мое желание? Сколько можно объяснять? Я того же хочу, чего всегда хотела. Чтоб руки мои, ноги, плечи, улыбка и все, которое пониже, мне одной принадлежали. София повернулась ко мне, и я, даром что продолжал смотреть вверх, чувствовал, как от ее взгляда делается жарко щеке. – А если мне захочется кому-то всю себя отдать, так я сама решу, кто это будет. Сперва захотеться должно. Слышишь, Хайрам? Понимаешь? – Да. – Ни бельмеса ты не понимаешь и никогда не поймешь. – Зачем тогда ты утруждаешься мне объяснять? – Я не тебе объясняю, а себе. Потому что клялась. Перед собой и перед Каролиной. И вот, чтобы не забывать, повторяю вслух. Она замолчала. Я ничего не ответил. Так мы лежали, пока сон не сморил нас. Однако разговор я запомнил слово в слово. Без сомнения, пришло время вызволять Софию. В конце концов, разве не поставлял я Хокинсу информацию? И разве не открыл механизм Переправы? Коррине давно пора выполнить свои обязательства. Близилось Рождество. Праздник обещал пройти уныло – никто из клана Уокеров не собирался ехать в гости к моему отцу, святые дни заранее грозили одиночеством. Проблему решила Коррина Куинн – воплощение дочерней заботы, она прикатила в Локлесс с целой свитой, включавшей, помимо всегдашних Эми и Хокинса, и поваров, и горничных, и еще бог весть каких специально обученных домашних слуг. Вдобавок Коррина привезла своих приятелей и родственников, к вящему удовольствию отца. Ибо молодежь эта, раскрывши рты, слушала, как отец со старческой сентиментальностью превозносил Виргинию ушедшей эпохи. Разумеется, все до единого повара, все горничные, вообще каждый, кто приехал с Корриной, были агентами. Некоторых я помнил по тренировкам в Брайстоне, других видел в Старфолле. Корринин план я сразу разгадал. Графство Ильм переживало период упадка без каких-либо надежд, белая знать покидала наши края; удивительно ли, что виргинская ячейка с Корриной во главе решила воспользоваться ситуацией – проникнуть, запустить щупальца, начать войну еще на нескольких фронтах? Сейчас, по прошествии многих лет, Корринины маневры вызывают у меня восхищение. Коррина была дерзкой, бесстрашной, хитрой; покуда Виргинию мучил страх перед новым Габриэлем Проссером[37] или Натом Тернером[38], в одном из лучших виргинских домов ворковала над дряхлеющим рабовладельцем праведная месть, представшая в облике молодой красавицы с изысканными манерами – безупречной и неувядаемой, как фарфоровая кукла. Увы, тогда я не понимал гениальности Коррининых замыслов, ибо между нами отсутствовало согласие. Способы достижения общей цели были у нас едва ли не взаимоисключающими. Я в отличие от Коррины видел в каждом приневоленном прежде всего человека, но никак не орудие мести и не груз, подлежащий перемещению из пункта А в пункт Б. Для меня за каждым из приневоленных стояла судьба, история, семейные узы (я твердо помнил, кто кому кем доводится). Стаж моей службы агентом Тайной дороги увеличивался, но чуткость к людям не трансформировалась в цинизм, о нет, скорее наоборот. Именно поэтому в праздничный день на исходе года, заявив о необходимости вызволить Фину и Софию, я обнаружил, что мы с Корриной – противники, почти враги. Мы прогуливались по Улице. «Легенда» наша была проста – Коррине якобы захотелось осмотреть жилища невольников, я ее сопровождал. Пока не остался позади сад, мы поддерживали подобающую беседу. К делу я перешел, только ступив на тропку, что вела к хижинам. – Коррина, я согласился вернуться к Хауэллу при одном условии, что мои близкие будут переправлены на Север. Пришла пора это условие выполнить. – С чего ты взял, что она пришла? – Две недели назад здесь кое-что случилось. На Фину напали. Ударили в висок рукоятью топора, в каморке разгром учинили. И деньги украли. Все, что Фина заработала стиркой. До последнего гроша. – Господи боже мой! – выдохнула Коррина. Она и впрямь была потрясена – даже про маску леди на миг забыла. – Злодей найден? – Нет. Мы не искали. Фина его в лицо не запомнила. А чтобы вычислить… здесь одни новые, поди раскуси, что у них на уме. Я лучше тех знаю, которые с вами приехали, чем тех, которые в Локлессе живут. – Хочешь, чтобы я провела расследование? – Нет. Хочу, чтобы Фину вызволили. – И не ее одну, так ведь? Есть еще твоя София. – Не моя. Просто София. – Ну и ну! Вот это прогресс! – Коррина чуть улыбнулась. – Подумать только, как изменился наш Хай-рам всего за один год! Теперь ты действительно один из нас – товарищ, брат по духу. Но, извини, об освобождении Фины и речи быть не может. Коррина смотрела на меня с гордостью художника. Впрочем, это я сейчас понимаю, а тогда воображал, будто она восхищается мной, Хайрамом Уокером, а не собственными педагогическими способностями, не собственным могуществом идейной вдохновительницы. – Удалось тебе вспомнить, Хайрам? – Что вспомнить? – Не что, а кого. Свою родную мать. Вернулись к тебе воспоминания о ней? – Не вернулись. Мне есть о ком еще тревожиться. – Конечно. Прости, я забыла о Софии. – Я боюсь, что Натаниэль Уокер предъявит свои права на Софию. Увезет ее в Теннесси. – Не предъявит. – Почему вы так уверены? – Я с ним еще год назад соглашение заключила. Через неделю права собственности на Софию перейдут ко мне. – Все равно не понимаю. Коррина вскинула бровь, чтобы не усмехнуться. – А ты подумай. У Софии ведь ребенок от Натаниэля, верно? – Да. – Ты должен понимать, Хайрам. В конце концов, ты сам мужчина. А что есть мужчина? Примитивный организм. Существо, у которого интерес к женщине угасает столь же быстро и непредсказуемо, сколь и вспыхивает. Мужчиной владеет похоть, которая, будучи в некий период времени направлена с большой интенсивностью на один объект, вдруг без особых причин перенаправляется на объект совершенно другой. Таков твой дядя Натаниэль Уокер, типичный представитель виргинской белой знати. Думаешь, он, находясь в Теннесси, по-прежнему вожделеет Софию? Поверь, Хайрам, он давно утешился – было с кем. – Но ведь он посылал за Софией! Всего две недели назад! – Ну и что? Наверняка это была прихоть ностальгического свойства. Не много я знал агентов, своей фанатичностью равных Коррине Куинн, – и все они, эти одержимые, были белыми. Институт рабства они воспринимали как личное оскорбление, как мерзкое пятно на собственной репутации. Они видели чернокожих женщин, продаваемых в бордели, видели истязания отцов на глазах у детей. При них в вагоны, трюмы, тюремные камеры заталкивали, словно скот, целые невольничьи семьи. Институт рабства унижал человеческое достоинство этих белых, ибо крушил святое – присущую людям естественную убежденность, что они – хорошие. Преступные действия родственников, соседей, земляков беспрестанно напоминали этим белым фанатикам, прямо-таки в глаза тыкали: ты, образчик добродетели, тоже можешь опуститься до подобного. Сколько ни проклинай братьев своих, сколько ни открещивайся от варваров, родство остается родством, уз крови никто не отменял. К чему я клоню? К тому, что для Коррины и иже с нею оппозиция была формой тщеславия, а ненависть к рабству как социальному явлению по глубине, по накалу многократно превосходила симпатию к рабу как к человеческому существу. Именно по этой причине Коррина, ярая противница рабства, столь легко приговорила меня к яме, а Джорджи – к смерти. Именно поэтому надругательство над Софией она облекла в слова и выражения, годные разве что для памфлета. Все эти мысли оформились в моей голове много позже. А в тот момент мною управляла не логика, но ярость, причем злился я не потому, что Коррина охаяла нечто мне принадлежавшее – иными словами, мой личный выбор, но потому, что она дурно отозвалась о женщине, образ которой позволил мне выстоять в самые кромешные времена. Впрочем, выхода ярости я не дал. Что-что, а маску носить жизнь меня научила – и задолго до встречи с Корриной. Я просто сказал: – Их обеих нужно вызволить. – Вовсе нет, – возразила Коррина. – Права на Софию скоро будут у меня, а значит, ей ничего не грозит. – Ну а как же Фина? – И для Фины тоже сейчас не время. Слишком серьезные процессы запущены, Хайрам. Да, конечно, графство Ильм в упадке, силы его тают с каждым днем, а наши соответственно умножаются. Но мы должны соблюдать осторожность. Я и без того не единожды навлекла на себя подозрения – да хотя бы старфоллским делом. И не забывай о своей попытке побега с Софией. Кстати, ты в курсе, что я ее из тюрьмы забрала? Она рассказывала тебе? – Да. – Следовательно, ты должен понимать. Мы ведем войну сразу на нескольких фронтах. Возникни хоть малейшее подозрение – пострадают наши люди, сорвутся проекты. – Тут Коррина оставила поучающий тон, заговорила почти просительно: – Послушай, Хайрам. Я – мы все – очень ценим тебя как агента. Информация, предоставляемая тобой об отце, открывает перед нашей организацией небывалые возможности. Честное слово, мы о таком даже не мечтали. Пусть ты не сумел постичь механизмов Переправы, все равно уже многократно оправдал все риски, которых нам стоило твое вызволение. Однако действия ячейки должны строиться на логичности. Сам подумай, на что это будет похоже, если сбежит наложница Натаниэля Уокера, только-только мною выкупленная? А Фина? Ведь она со всей округи белье в стирку собирает, все ее знают – и вот она вдруг перестает объезжать соседей своего хозяина? Куда делась, спрашивается? Нет, Хайрам, подобных рисков мы себе позволить никак не можем. – Но ведь вы обещали. – Да, и обещание сдержу. Только не сейчас. Всему свое время. На этой фразе я буквально пронзил Коррину взглядом. Никогда прежде не позволял я себе игнорировать хваленую виргинскую учтивость. Коррина не привела ни единого необоснованного аргумента. Скажу больше: она была совершенно права. Но она за глаза оскорбила Софию, чем усугубила мое чувство вины, мой позор. Я сам, лично возил Софию на поругание; я бросил Фину, когда сбежал; я предавался мечтам в обществе любимой женщины, пока Фина, слабая, старая, противостояла грабителю. Я по малолетству не защитил родную мать – допустим; но почему я не отомстил за нее, выросши? Все эти чувства, отягощенные свежей обидой, я и вложил в свой взгляд. – Ты один не справишься, – заговорила Коррина. – Тебе понадобится наша помощь, а мы на такое не пойдем. Не подставим головы, не будем рисковать ради твоей страстишки, весьма возможно сиюминутной. Повторяю, мы не можем себе такого позволить. Коррина выдала эту тираду, и вдруг догадка, подобно ростку, проклюнулась на ее челе. Мгновение – и ужас тенью лег на безупречное лицо, ибо Коррина все поняла. – Значит, ты все-таки сумел, ты овладел? Господи, да ведь ты все дело погубишь! Отбрось эмоции. Забудь про чувство вины. Подобным поступком ты лишишь права на спасение тех, кто давно уже мается в рабстве! Ты не имеешь права! Подумай, Хайрам, подумай хорошенько. Я как раз и думал. Про Мэри Бронсон, ее сыновей и мужа. Про Ламберта, который так и умер, не вдохнув вольного воздуха, в проклятой Алабаме. Про Оту, который вот прямо сейчас колесит по штатам, собирая деньги на выкуп жены. И про Лидию, которая стерпела надругательство ради надежды создать и сохранить семью.