– Потому! Да если б ты с вольными пожил, тебя потом обратно не затащили бы. Я по себе сужу. Доведись мне хоть пяткой, хоть мизинцем на клок свободной земли наступить – только меня и видели, только обо мне и слышали тут, в рабских-то штатах. – Ясненько. Так бы между нами все и кончилось, выходит? – У тебя, Хайрам, чтоб сбежать, кишка тонка. Сам знаешь. Всего-то один разочек попробовал – и сдался. Ты к Локлессу как привязанный. Иначе бы не вернулся. Но ты здесь – вот и доказательство, что слабак. – София, да кто ж мне выбирать-то давал? Впереди замаячил Натаниэлев дом. Я свернул с основной дороги, чтобы по давнему правилу остановиться на подступах к заднему двору и ждать лакея, который всегда приходил за Софией. Что я чувствовал, сидя на козлах, как готовился отдать свою любовь в пользование сильному мира сего? Да просто напомнил себе, что мои страдания несравнимы с Софииными. Ревность улеглась, а ведь всего несколько месяцев назад я бы вряд ли ее одолел. Осталось единственное желание – подбодрить Софию. Она уже несколько минут не трунила надо мной, вот я и нарушил напряженное молчание: – Как ты добиралась сюда, пока меня не было? – Пешком. – Пешком? – Ага. В кринолине, корсете, шляпе – расфуфыренная вся. Слава богу, Фина у меня есть. Она с Кэрри сидела. Правда, всего одни выходные. Но мне, знаешь, хватило. Вызов тот меня врасплох застал. Я сразу после родов на чучело похожа. И знаешь, где я марафет наводила? В кустах. – Боже! – То-то и оно. Копошусь, а сама думаю: никогда еще так низко не падала. Платье стащила, осталась в чем мать родила, а ведь кто угодно мог мимо пройти или проехать, что угодно сделать со мною. Я пела, Хайрам. Для храбрости. Намываюсь и пою, потому другого-то оружия у меня не было. Сказав так, София будто надела колпак палача. В смысле, ее лицо стало непроницаемым. На лбу разгладились гневные морщинки, сдвинутые в негодовании брови приняли прежнее положение. Губы сомкнулись. Из карих глаз исчез блеск. Лицо теперь вполне отражало ледяную ненависть, о которой мгновения назад было объявлено вслух. София качнула головой и заговорила снова: – Ох, добраться бы мне до него! Быть бы сильной, как мужчина! Ты вот глядишь и думаешь: куда ей, руки тонкие, слабые, ничего она не может. Я тоже думала, что не могу. Потом прикинула: почему это? Он же засыпает, как все люди; так вот, взять бы кухонный нож – да по шее ему, по шее! Или в чай отравы подлить, или в посыпку для пирожного подмешать… Покуда я Кэрри еще под сердцем не носила, что ни день, планы строила. Я не убийца, не злыдня. Я добрая, хорошая. А представься случай или сила вдруг появись – ох что бы я с ним сделала! София замолчала; было видно, что мыслями она далеко. Минут через двадцать из дома вышел щегольски одетый лакей, приблизился к фаэтону и, смерив нас подозрительным взглядом, объявил: – На сегодня отменяется. Он позже за тобой пошлет. С этими словами лакей развернулся и зашагал обратно. – А больше он ничего не сказал? – крикнула София. Лакей не обернулся. Если он и расслышал, то отвечать желания не имел. Некоторое время мы сидели как оцепеневшие, не представляя, что делать. София опомнилась первой. Криво улыбнувшись, она выдала: – Доволен небось, Хай? – Конечно. Да и ты, судя по давешним твоим словам, радоваться должна. – Я и радуюсь. Только, знаешь, странно это. Подозрительно. Прежде такого не бывало. После недолгого раздумья София словно ухватилась за некую теорию. – Сдается мне, Хайрам, это твоя работа. Не представляю, как ты это сделал, да больше некому. Я рассмеялся, покачал головой: – Ну ты и выдумщица! Будто у меня сила есть желаниями белых управлять! Я ж не колдун какой-нибудь! – Ты не какой-нибудь. Ты весь из себя… такой. Теперь мы смеялись вместе. Я тронул вожжи, и фаэтон покатил обратно в Локлесс. – Прости, Хайрам, – заговорила София. – Ты ведь знаешь, я к нему не хочу. Мне бы от него – да на край света. Просто если бы сегодня он меня принял, я бы потом спокойно жила некоторое время. А так – жди, когда у него зачешется, и мчись, едва он велит. Я ж приневолена к нему. Только, Хайрам, с тех пор, как ты вернулся, я себя свободной чувствую. Разумом понимаю, что рабыня, а сердце другое говорит. Это важно, Хайрам. Это чудесно. София прильнула ко мне, чмокнула в щеку. – Пускай так будет, пока можно. По крайней мере, свободы впрок напьемся. Много бы я дал, чтобы вернуть юность, этот предрассветный час моей жизни, когда солнечные лучи, улегшись веером, скользят над землей, не задевая, не освещая ни оврагов, ни колючих зарослей; когда, касаясь одних только возвышений (древесных крон да холмов), лучи эти, пусть недолго, но уверенно, почти безапелляционно, обнадеживают. Сидеть бы снова на козлах, имея в кармане пропуск, обнимая женщину, дороже которой у меня никого не было, и остро ощущать сходство старой Виргинии с декабрем – закатом года. Воображать, что времени вагон и можно не пороть горячку с побегом, а лишь мечтать о нем, ибо длинна дорога из графства Ильм, и не за первым, не за вторым поворотом, а много позже изменит нам двоим счастье. Наконец мы оторвались друг от друга, и я тронул вожжи. Мы ехали, вспоминая прежнее и прежних – Терстона, Люсилль, Лема, Гаррисона, – как, когда, при каких обстоятельствах Натчез сожрал их всех. Как они уходили – кто-то молча, кто-то с песней, кто-то смеясь, а кто-то почти свернув себе шею, застывши полукорпусом в оглядке на утрачиваемое. – Что сталось с Питом? – спросил я. – В Натчез угнали, по мосту этому проклятому. За месяц где-то до возвращенья твоего. – Не думал, что Хауэлл с ним расстанется. Пит ведь опытный садовник, у него в руках и палка расцветала. – Кому он нужен, сад, теперь-то? Натчез деньги означает. Почти все проданы, и мы с тобой скоро на Юг отправимся. Вслед за другими. Конец Виргинии. Нам конец. – Нет, мы уцелеем. Господь нас спасал до сих пор или дьявол – неважно, главное, что мы выжили. Мы с тобой не пропадем, София. Может, нам больше ничего не дано, только это единственное уменье – выживать. У других и того нету. Зима еще не вступила в свои права, утро было почти осеннее – свежее, в меру морозное, светлое. Дорога пошла вверх, и нам открылась панорама с доминантой Гус-реки, с кубиками Старфолла на противоположном берегу, а поближе к горизонту я разглядел мост – тот самый, пограничный. – Послушай, София: а вдруг Виргинии конец, а нам – нет? – Как это? – Вдруг есть способ вырваться отсюда? Вдруг нас другая судьба ждет? – Опять мечты твои мальчишеские. Или не помнишь, чем в прошлый раз кончилось? – Помню я все. Только ты ведь сама сказала: мы вместе. Годами мы молоды, а такого насмотрелись, натерпелись – не на одну жизнь хватит. Потому что в неволе живем. И знаешь что еще? Время над нами не властно. Величие былое на наших глазах в пыль рассыпается. Белые думают: пропадет Виргиния целиком – и с ними, и с нами, цветными, заодно. А вдруг нет? Они пускай пропадают, ну а мы спасемся. Им, белым, за грехи наказание, но мы-то невиноватые. Стало быть, нас эта кара миновать может. София смотрела прямо перед собой. – Не прельщай меня, Хайрам. По второму разу я на такое не решусь. Чую: ты чего-то недоговариваешь. Как дозреешь, откроешься мне – с тобой буду. А пока – нет. Одних слов мало – я ведь не сама по себе, дочь у меня. Нельзя мне очертя голову бросаться в неведомое. Вот предъявишь план – тогда пожалуйста. Но не раньше. Сам знаешь, я за свободу для Кэрри любого убью – глазом не моргну. – Его ты убить не сумеешь. – Что да, то да. От него только убежать можно. Но не просто так, а чтоб цель была. Чтобы пристанище впереди окошком светило. * * * До Локлесса мы к теме не возвращались; мы вообще ехали молча, ибо каждый из нас был погружен в переваривание уже сказанного, в мысли о странном отказе Натаниэля. Фина сидела почему-то у входа в Муравейник, уронивши в ладони голову, обвязанную тряпицей. Несмотря на холод, Фина не набросила ни шали, ни жакета. И Каролины при ней не было. Я позвал Фину по имени, и она слабо охнула. – Что стряслось? – спросила София. – Где Каролина? – Там, в комнате. Она спит. София бросилась в Муравейник. Я присел на корточки перед Финой, коснулся ее виска, ибо сквозь тряпицу там проступила кровь. – Фина, что с тобой случилось? – Не знаю. Не помню. – Совсем ничего не помнишь? – Совсем… – Ладно, ладно. Не волнуйся. Пойдем-ка лучше домой. Я устроил Финину руку на собственной шее, но тут из туннеля выскочила София. – Кэрри в порядке. Спит, как Фина и сказала. Только Фина ее на твою кровать положила, Хайрам. И кажется, я знаю почему. – София заплакала. – Ее ограбили, Хай-рам. Деньги забрали. Сам пойди посмотри. Мы с Финой сделали несколько шагов, и я ощутил, что ноги ей отказывают. Тогда я подхватил ее, как ребенка, сказал: «Держись» – и внес в туннель. Финина каморка была ближе от входа, чем моя, и сквозь распахнутую дверь я увидел стул, разломанный в щепки. Я не задержался, я прошел в бывшее свое жилище. Там, на койке, Каролина начала просыпаться. София взяла ее на руки, освободив место. Я уложил Фину, укутал одеялом и обернулся к Софии. – Значит, страшное случилось? София кивнула, по-прежнему плача. Я шагнул в Финину каморку. Впечатление было, что здесь орудовали топором. Койка, полочка и единственный стул были разнесены в хлам; ремонту эта убогая мебель уже не подлежала. Среди щепок валялась вещь, ради которой мерзавец и пришел – шкатулка с замочком, разрубленная надвое. Я опустился на колени, разглядел уцелевшее старье, наверно дорогое Фине – бусики, очки, две игральные карты. А денег – тех, что Фина заработала стиркой, – денег не было. Ни монетки. Кто мог совершить такое, кто лишил Фину грошей, на которые она рассчитывала купить себе смерть на свободе? Я слыхал, конечно: случается, хозяева разрешают невольникам зарабатывать, а когда накапливается мало-мальская сумма, нарушают собственное слово, присваивают деньги. Но чтобы так поступил Хауэлл? Ему же самому это невыгодно: деньги от Фины он так и так бы получил, да еще и избавился бы от хлопот, которые подразумевает содержание старухи. Вдобавок разгром в каморке указывал на человека, не имевшего других мер воздействия, кроме физической силы. Понятно: явился в туннель, крушил мебель, чуть не убил Фину кто-то из приневоленных. Истинно, пока не потеряешь человека – не поймешь, что он незаменим. К периоду, который я описываю, в Локлессе оставалось от силы двадцать пять душ. Прежде жило в разы больше, при этом мы все были друг другу близки; теперь я знал по именам всего нескольких обитателей Улицы да еще пару-тройку человек из Муравейника. В лучшие времена каждый хозяин считал своим долгом иметь раба, сведущего в медицине; такой доктор был и у Хауэлла Уокера. Нетрудно догадаться, куда он делся – в Натчез отправился, конечно. Невольники, случись кому из них захворать, отныне не получали никакой помощи. С теплотой я вспоминал Филадельфию – дивное ощущение, что самому себе предоставлен не будешь, что непременно кто-то о тебе позаботится. Бесправие наше усугубилось. Кому я мог рассказать о грабеже, о нанесении увечий? Отцу? И как бы он отреагировал? Продал бы несколько человек не разбираясь. Где гарантия, что злодей оказался бы в числе отправленных в Натчез?